Михаил Штительман - Повесть о детстве
«Многие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волосы твои, как стадо коз… Как лента алая, губы твои…»
Нет, и это не для нее! «Глаза твои голубиные», а у нее вовсе не голубиные. И при чем тут «козы»? Сема со злостью скомкал бумажку и, опустив голову на грудь, тяжело вздохнул. И откуда взялось это несчастье!
* * *После работы Сема, не умываясь, вышел на фабричный двор и присел тут же, на камне, подперев кулаками лицо. «Хорошо бы податься куда-нибудь, — думал он, — на поезде. И ищи Сему! А потом через несколько лет приехать сюда богатым. Приехать, построить бабушке с дедом высокий дом, и чтоб зимой били фонтаны. А потом прийти к Магазанику и сказать: „У вас шелк есть?“ — „Есть. Сколько вам?“ — „Всё!.. А сукно есть?“ — „Есть. Сколько вам?“ — „Всё!“ — и вывезти всю Магазаника лавку. И еще пойти к Гозману: „У вас мальчиковые ботинки есть?“ — „Есть!“ — „Заверните все!“ — и вывезти на телегах всю гозмановскую лавку. И купить еще пару лошадей, привести их Гершу и сказать: „Вот вам будет Наполеон, а вот вам будет Бонапарт…“ Эх!.. — Сема глубоко вздохнул. — Надо еще Пейсе купить рубашку, чтоб он не ходил в этой розовой наволочке… А Шере…»
Но Сема так и не успел решить, чем обрадовать Шеру. К нему подошел сапожник Лурия и, насмешливо улыбаясь в порыжевшие от табака усы, сказал:
— Мечтаешь!
Сема молчал.
— У меня для работы десять пальцев, — опять заговорил Лурия. — И на каждый палец по сыночку…
«Знаю уже, — сердито подумал Сема, — докладывал! Что дальше?»
— И я не так уж часто, — продолжал Лурия, — жалуюсь. Я всем доволен. Почему? Я знаю: нашим детям будет лучше, и детям детей — совсем хорошо. Твой папа, — добавил он шепотом, — называется социаль-демократ — большевик. Хорошо, пожалуйста, если он так хочет. А я никак не называюсь. Я называюсь просто Лурия. Но я его понимаю… И мне хочется, Сема, когда он приедет, чтобы к нам не было упреков, что сын его высох, или похудел, или еще что-нибудь!
Сема молчал, не зная, что сказать, и все продолжай думать о своем.
— Ты не воображай, что я хочу выслужиться перед твоим отцом. Ты еще не можешь понять, в чем дело. Но, одним словом, если ты грустный, я должен знать почему. Может быть, тебя обидели, так скажи. Я сейчас же…
— Нет, Лурия. — Сема улыбнулся и поднял на него глаза. — Все хорошо.
— А-а, — понимающе протянул Лурия и кивнул головой. — Значит, Сема, мы имеем дело с сердцем. Так почему ты мне сразу не сказал? Я ведь тоже был влюбленный!
«Да! — насмешливо подумал Сема. — И говорил про лампы?»
— А ты знаешь, — понижая голос, сказал Лурия, — что в наше время говорили относительно любви? Не знаешь? Ну, тогда слушай. — Он закрыл глаза и каким-то новым, торжественным голосом начал читать на память:
Счастье ее умножу, горе ее приемлю —
Вот что такое любовь!
Если солнце сожжет все на земле
И останется один куст,
Один куст отдам ей —
Вот что такое любовь!
Если родники иссякнут
И последняя капля с горы прибежит,
Последнюю каплю ей уступлю —
Вот что такое любовь!
Если свет очей погаснет ее,
Свои очи выну, ей свет подарю —
Вот что такое любовь!..
Лурия остановился и испытующе взглянул на Сему:
— Ну как? Понимали что-нибудь в наше время?
— Еще, еще, — попросил его Сема, — читайте!
Лурия довольно улыбнулся:
— Ну, слушай!
Если буря застигнет в море нас,
Плотом стану для нее —
Вот что такое любовь!
Если в доме будем мы двое
И смерть постучится в дверь,
Первым выйду навстречу старой —
Вот что такое любовь!
Лурия ласково похлопал по плечу удивленного Сему и, скорчив смешную гримасу, сказал:
— А ты думал, что мы всю жизнь были такие старые и некрасивые? Ты думал, что я сразу родился лысый, с фальшивыми зубами? Да, Сема?
— Что вы! — начал оправдываться Сема, стараясь не упустить из памяти только что слышанное. — Вы и сейчас молодой!
— Может быть, — пожал плечами Лурия, — но, должно быть, уж очень темно! — Он засмеялся и, пожав Семе руку, вышел за ворота на улицу.
Сема медленно побрел домой. Веселое настроение, возникшее минуту назад, мгновенно исчезло.
После разговора с Лурией стало почему-то еще грустнее. Наверно, потому, что Сема знал, как много горя у сапожника, как трудно ему быть веселым. И то, что он, забыв обо всем, утомленный после работы, остановился подле него, и то, что вспоминал он специально для него, для Семы, какую-то старую забытую легенду, — все это растрогало Сему, и ему стало жалко Лурию, его жену, детей… «Счастье твое умножу, — повторял Сема, — горе твое приемлю!..»
ВСЕ ОЧЕНЬ ПРОСТОНа другой день после обеда Сема решил выйти на улицу и при случае подойти к Шере. Он даже придумал красивую фразу, с которой можно начать разговор. Он подойдет и скажет:
«Вы меня не знаете, но я знаю вас. И мне хочется иногда слышать ваш голос и смотреть в ваши глаза, если это вам не помешает».
Дважды повторил он эту фразу и остался доволен: все вежливо, как подобает приличным людям. Он отправился на прогулку, но, как назло, Шера не попадалась ему на глаза. «Может быть, заболела? — вздыхал Сема. — Может быть, уехала?..»
К вечеру, возвращаясь домой, он шел особенно медленно, вглядываясь в каждого встречного, надеясь все же повидать Шеру. Но Семино счастье! Аптекаря, у которого всегда открыт рот и язык похож на сырую котлету, он встретил три раза, а Шеру — ни одного. Такое адское невезение! Он готов был уже повернуть к мосту, но вдруг увидел выходящую из ворот девушку. Волнение охватило Сему. Он быстро повторил про себя: «Вы меня не знаете, но я знаю вас. И мне хочется иногда слышать ваш голос и смотреть в ваши глаза, если это вам не помешает». Всё в порядке, и, пригладив непокорные пучки волос, Сема направился навстречу Шере.
Кажется, хорошо? Нет! У Семы никогда не бывает хорошо до конца. Шера шла по улице, но на руке ее болталось пустое ведро. Что может выйти приличного из такой встречи с пустым ведром? Это же первый признак неудачи! Отступать, однако, было уже поздно, и Сема, столкнувшись лицом к лицу с Шерой, тихо сказал:
— Здравствуйте!
Она кивнула головой, с удивлением взглянула на него, и наступила минута молчания, очень долгая и трудная для обоих.
Сема, как назло, забыл заученную фразу, и только последние слова: «если это вам не помешает» — каким-то чудом уцелели в его памяти. Куда годятся эти слова — с ними никуда не сунешься!
— Вы идете набирать воду? — краснея, спросил Сема.
— Как это вы догадались? — улыбнулась Шера.
— А ведро же, — развел руками Сема, чувствуя себя плохо и вспоминая дедушкину лампу.
До самого угла шел он рядом молча и только на другой улице, обрадовавшись чему-то, заговорил торопливо и громко.
— Вы меня не знаете, — воскликнул Сема торжественно, — но я знаю вас!..
— Почему? — неожиданно оборвала Сему Шера, глядя на него смеющимися глазами. — И я вас тоже знаю. Вы — Сема. И вы даже… — она лукаво улыбнулась, — и вы даже Старый Нос.
— Кто сказал? — возмутился Сема. — Я ему!..
— Что — вы ему? — с любопытством спросила Шера и перебросила через плечо тяжелую косу.
— Уши надеру! — угрюмо ответил Сема.
— А еще что?
— Подзатыльников дам!
— Я вижу, Сема, вы не скупой.
— Нет! — сердито огрызнулся Сема. — Он уже получит от меня! Нужно только знать, кто он.
— Это не секрет, — пожала плечами Шера, — мой папа…
Сема посмотрел на Шеру каким-то внезапно остановившимся взглядом и проглотил слюну. В милое положение его поставила эта девчонка! Интересно бы он выглядел, если б захотел отвесить подзатыльник Доле.
— Придется отложить… — смущенно сказал Сема. — А мы ведь уже прошли колодец.
— Вернемся, — улыбнулась Шера. — Так вот, папа сказал: «Этот мальчик — Старый Нос. Он воробей». Это у папы самое ласковое слово… Я вот тоже воробей.
— У нас, наверно, одна стая. — Сема галантно поклонился и, взяв у Шеры ведро, принялся доставать воду из колодца.
Шера подошла к нему и, положив руку на его плечо, заглянула вниз. Ведро еще не коснулось воды, но вот оно опустилось, зачерпнуло немножко. Сема дернул веревку еще раз — и ведро сразу отяжелело.
— Готово, — сказала Шера и, положив свои руки на его, смуглые и шершавые, принялась тянуть веревку.
В эту минуту какой-то незнакомый холодок пробежал по спине Семы, и ему захотелось, чтоб веревка была очень длинной и колодец бесконечно глубоким… Опустив осторожно вдвоем ведро на землю, они молча подняли головы, и глаза их встретились.
— Шера, — тихо сказал Сема, — теперь я вижу, капая вы красивая. У вас глаза как угли.
