Альберт Лиханов - Музыка
— Кто тут? — испуганно прошептал я.
Никто не отозвался. Я вздохнул: значит, показалось.
Но легче мне не стало, наоборот.
Я вспомнил маму и бабушку. Почти неделю я прожил в Васькиной деревне и ни разу почти не подумал о доме. А теперь — вдруг, сразу — мне нестерпимо захотелось увидеть маму, бабушку… я вздрогнул: и отца.
Что — то горячее подкатило к горлу. Я вспомнил вчерашний вечер, костёр и памятник и подумал об отце снова. Радостное предчувствие окатило меня с головы до пят, и я подумал, что я вот лежу тут на сеновале, а дома вернулся отец…
Я толкнул Ваську…
Он молча вскочил, как часовой, уснувший на посту, потом уже спросил:
— Ты что?
— Васька, — сказал я, волнуясь, — знаешь, Васька, я сейчас домой пойду. Наверное, отец вернулся.
— С чего ты взял? — удивился он.
— Просто так, — ответил я, торопливо стряхивая с себя сено, — просто так. Он, наверное, вернулся, надо идти.
Мы спустились в ограду. Тётя Нюра наливала в чугунок воду.
— Проснулись, голубчики? — удивилась она. — Спали бы ещё.
— Нет, — ответил я, всё больше волнуясь. — Нет, тётя Нюра, я должен идти домой, отец приехал.
Она строго посмотрела на меня, помолчала, потом спросила:
— Чуешь, приехал?
— Чую, — ответил я, — чую, тётя Нюра.
Она засуетилась, пошла в дом, положила в рюкзачок каравай хлеба.
— Раз чуешь, — сказала она, — иди, Коля, иди! Сегодня как раз машина с молоком в город идёт, подвезут, я упрежу.
На дорогу я выпил молока, мы присели на минуту.
— Ну, мы пойдём, — сказал я. Мне не терпелось домой.
— С богом! — вздохнула тётя Нюра, а когда мы с Васькой вышли за ворота, снова повторила: — С богом!
Молча, в звенящей тишине, мы прошли деревню и остановились у околицы.
Грубый деревянный памятник высился на невысоком холме, и по нему яркие, как кровь, краснели буквы и цифры, которые мы с Васькой выводили вечером.
Только звёздочка была белая, фанерная.
— Покрашу сегодня, — сказал Васька и вздохнул.
Мы поднялись на горку, постояли минуту. Сверху было видно, как над полем белыми пластами стлался туман. Он стоял неподвижно над зелёной травой, над коричневой пашней. Снопы, словно пловцы в реке, поднимали над ним свои головы. В кустах бойко перекликались птицы.
— Васька, — спросил я, — а почему только Васильевы? Все родственники?
— Есть и родственники, — сказал он, — очень даже много. Но у нас в деревне все Васильевы, потому что деревня Васильевка.
Он оглядел пирамидку тяжёлым взглядом.
— Значит, уходишь? — спросил Васька негромко, словно всё ещё не мог поверить в моё решение. Я промолчал, думая о своём. — Тогда я тебе расскажу… — прибавил Васька. — Хотел потом рассказать, но раз уходишь…
Птицы распевали всё громче, всё отчаянней, будто пробовали, кто кого перекричит, перечири — кает, пересвистит.
— Понимаешь, — сказал Васька, — сегодня Семён Андреевич заехать должен. Обещал тогда.
— Ну? — спросил я, не понимая.
— Ну вот, — Васька опустил голову, — мамка ведь в район к нему ездила, всё про отца спрашивала. А потом мне вдруг говорит… — Васька вздохнул, подопнул шишку, лежавшую на дороге. — А потом говорит: как считаешь, Василий, если я его к нам привезу? Если я замуж выйду?
Я остановился. Я глядел во все глаза на Ваську. Нет, он не шутил, таким не шутят, — правду говорил Васька, по голосу даже понять можно: будто всё время он что — то глотает, будто что — то говорить ему мешает.
Мы пошли дальше. Дорога спустилась в овражек, и я узнал его, сиреневое море иван — чая. Только теперь кузнечики не стрекотали. Сыро и рано было для кузнечиков.
— Ну? — подтолкнул я замолчавшего Ваську.
— Ну, я спросил тебя, что бы ты делать стал, если бы отца у тебя убили, а мать… мать снова замуж пошла. — Васька пнул новую шишку. — Ты ответил, что сбёг бы, ну и я мамке так же сказал.
— Она тоже меня про это спрашивала, — сказал я и вдруг вспомнил всё подробно, до мелочей: я жну, стоя на одном колене, а тётя Нюра из — за спины спрашивает меня тихим, мягким голосом. "Дурак! — обругал я себя. — И Васька спрашивал, и тётя Нюра, а я и внимания не обратил…"
— И убежишь? — спросил я Ваську.
Васька помолчал, потом вздохнул.
— Отца всё одно не воротишь, а куда я побегу?.. — Он подумал и прибавил: — Вот и сказал я вчера мамке: Семён Андреевич — то приедет, так пусть остаётся.
Васька говорил теперь уверенней, спокойней и шагал быстрее, твёрже.
"Вот как всё обернулось, — думал я, — будет теперь у Васьки отчим".
Васька вдруг остановился, встал мне поперёк дороги.
— Только ты не думай, — сказал он, — что я всё позабыл. Нет! Сто первый километр под Москвой я всё равно найду! Понял? И коня на крышу поставлю!
Мы пошли дальше. Дорога вела вверх, и опять внизу, за спиной, расстилалось поле иван — чая — таинственное, молчаливое, укрытое покрывалом тумана.
На другой стороне овражка громко и неожиданно зарычал мотор, и появилась маленькая машина, дымящая трубами по обе стороны от кабины.
— Ну вот, — сказал Васька, — и газогенераторка с молоком.
Машина, подвывая, приближалась к нам по длинному подъёму.
— Рожу я тебе, мамка говорит, брательника, — улыбнулся неожиданно Васька. — Правильно! Пусть рожает! Вырастет, вместе пахать с ним станем, на лошади кататься я его научу. — Он взял мою руку, крепко сжал её.
Машина тормознула, скрипнув и содрогнувшись всем телом, и из кабины высунулась тётка.
— Садись со мной, паренёк! — крикнула она, и мне показалось, что вчера, у памятника, я слышал этот голос.
Я перекинул ногу через борт, машина загрохотала, двинулась, и Васька остался на пригорке, подняв над головой руку.
Я стоял в кузове, держась за тяжёлый холодный бидон, и глядел, как медленно уменьшается его фигурка.
Ветер трепал мои волосы.
Ветер дул мне в затылок.
А я смотрел на Ваську, смотрел, смотрел, смотрел…
Когда он скрылся, я прикрыл глаза и представил, как увижу отца, как брошусь к нему навстречу, как прижмусь к нему крепко и стисну зубы, чтобы не заплакать…
