Альберт Лиханов - Музыка
Я вспомнил двух измождённых тёток и старую лошадь, вспомнил, как глядел на них Васька, когда мы уходили и всё время оборачивались с горы.
— На Белой Гриве? — удивился милиционер. — А ты откуда знаешь? Говорил он тебе, что ли?
— Да нет! Просто мы с ним туда ездили, там две женщины пашут, а поле — ого — го!
Тётя Нюра всхлипнула: то ли на радостях, что Васька ещё, может, не сбежал, то ли от горя — пропал всё — таки.
— Не реви, не реви, — успокоил её Игнат, — сейчас доставлю вас и туда сгоняю.
— Будь что будет! — проговорила вдруг тётя Нюра, вытирая глаза. — Будь что будет, только бы не убёг! В жисть тогда перед Иваном не отвечу.
Я знал, что Иваном звали Васькиного отца, и удивился — он же погиб.
Милиционер взглянул на неё сверху, промолчал, цокнул на коня.
— А ты это всерьёз, Анна? — спросил, помолчав, он, и я опять удивился. Оказывается, настоящее — то имя у тёти Нюры — Анна. Как у королевы какой.
— Ох, Игнат, — ответила тётя Нюра, — что тебе и сказать, не знаю. Боюсь, не поймёшь ты меня, осудишь, ведь ты воевал, даже ногу на войне потерял, значит, понять не захочешь.
Я слушал этот разговор вполуха, не очень вдумываясь в него.
— Отчего? — ответил Игнат негромко. — Или думаешь, я там, на фронте, с ногой вместе и душу потерял?
— Значит, понимаешь? — Тётя Нюра взглянула на него удивлённо, обрадованно.
— Я‑то пойму, но, конечно, поймут не все, — ответил Игнат, — даже ваш брат бабы.
— Да уж я назад повернула, — ответила тётя Нюра, опуская голову. — У меня ведь Васька уже жених.
— Жених — то жених, да и ты — то ведь не старуха. Старух у нас и так полно, зачем тебе — то к ним приставать. Разве мало у нас и без того горюшка? Мёртвые не встанут, а живым надо жить, а не в могилу глядеть, не маяться, себя не гнести. — Милиционер вздохнул; мы проехали немного молча. — Будь бы я на Ивановом месте, Анюта, не вернись бы я с фронту, я бы тебя понял и, будь воля, так бы и сделать велел.
— Игнат, Игнат! — воскликнула тётя Нюра, разглядывая загорелое и обветренное лицо милиционера. — Вон ты какой! Я и не знала! — Она взялась за седло и шла близко к лошади, не отрывая взгляда от милиционера. — Ну, спасибо тебе, что не укорил! Да уж теперь всё решено, и главный прокурор тут не я, не ты, не бабы, а сын мой, Васька.
Что — то мудрёно они выражались. То Ваську ловят, то Васька — прокурор.
Мы въехали в деревню, и милиционер остановился возле Васькиной избы.
Я сидел и слезать не собирался, потому что понимал: моя дорога дальше. В колхозную контору или того хуже.
Тётя Нюра повернула кольцо в двери.
— Ну, а ты чего? — обернулся ко мне милиционер.
— А чего? — удивился я.
Он догадался, что я жду дальней дороги, и расхохотался.
— Слезай давай! — крикнул он весело. — Приехали! — и добавил, обращаясь к тёте Нюре: — Ну, так я на Белую Гриву.
— Обожди! — ответила тётя Нюра. — Жарко! Зайди, кваску попей!
Я сполз с лошадиной спины, спешился и милиционер, мы вошли гуськом в избу. Наклоняя голову, чтобы не удариться, как в первый раз, о притолоку, я ткнулся прямо в тёти Нюрину спину — она переступила порог и остановилась. Я высунулся из — за неё: за столом как ни в чём не бывало сидел Васька и жевал хлеб, запивая его молоком.
Тётя Нюра шагнула в избу, опустилась обессиленно на лавку у печи. Вслед за ней вошёл милиционер.
— Во! — сказал он, радуясь. — Хорошо, что зашёл! А то сгонял бы впустую.
— Где был? — устало выдохнула тётя Нюра. Она не отрываясь глядела на Ваську, будто уж не чаяла и увидеть.
— "Где, где"! — буркнул Васька. — На Белой Гриве пахал.
— Вот видите! — воскликнул я. — А где ж ему ещё быть?
— Где быть? — тихо переспросила тётя Нюра. — Где быть? — И поглядела на кнут, лежавший на лавке. Может, тот самый, которым Васька парней разгонял. Кнут был ремённый, и ремешок аккуратно закатан вокруг кнутовища. — Где быть? — опять повторила тётя Нюра и вдруг схватила кнут в руки, стала торопливо его разматывать. — А вот где быть! — крикнула она яростно. — Я сейчас укажу, где быть!
Она рванулась к Ваське, но милиционер, торопливо стукнув култышкой, подскочил к ней и схватил за локоть. Ремённый кнут звонко хлестнул по столу, возле самого Васькиного лица, опрокинул железную кружку. Молоко полилось белым ручьём, закапало на пол.
Стало тихо. Васька не вздрогнул, не вскочил. Он сидел так, как сидел, только положил на стол недоеденный кусок.
— Ведь под суд отдадут! — сказала тётя Нюра и заплакала.
Васька долго глядел на мать — пристально, не мигая, потом сказал:
— Я работал, ясно? Я пахал!
Дверь грохнула, и в избу лисьей походкой вошёл Макарыч.
— Ну, — проговорил он, — нашли беглого? Ох, работнички, разве с вами хозяйство построишь?
Желваки на Васькином лице заходили шарами. Он выложил на столешницу сжатые кулаки, но смолчал. Милиционер неожиданно круто повернулся и вышел, не глядя на Макарыча.
— Ты куда, Игнат? — крикнул тот. вдогонку, но милиционер не отозвался. — Протокол составлять надо!
Я сжался. "Протокол! — передразнил я Макарыча. — Выражаться сперва научись, потом составлять будешь!"
— И где же ты был? — спросил Макарыч, подсаживаясь к столу и с интересом вглядываясь в Ваську. — В райцентр бегал или в городе по кинам лазил?
"Издевается ещё, гад!" — подумал я и удивился Васькиному терпению.
— На Белой Гриве пахал, — хрипло ответил Васька.
— А кто тебя туда посылал? — любезно поинтересовался Макарыч, сдвигая очёчки на самый край своего носика.
Васька промолчал.
— Ох, Василей, Василей, — со вздохом, как бы жалеючи, произнёс Макарыч, — сколь я тебя пре дупреждал: смотри, достукаешься, смотри! По — хорошему говорил, по — отцовскому.
— Заткнись! — вдруг гаркнул Васька и вскочил. — "По — отцовскому"!
У Макарыча взмокла лысина.
— Ну, погоди, гадёныш, — прошипел он, — под суд отдам!
— Под суд? — прогромыхало вдруг от двери.
Я обернулся. В избу вошёл Терентий Иванович, председатель. За ним стучал деревяшкой Игнат.
— Под суд, говоришь? — спросил снова председатель. Он подошёл к столу и уселся на лавку рядом с Макарычем. Игнат остался у дверей. — А за что под суд?
— А за то, Терентий Иванович, — шустро повернулся к нему главбух, — что прогулявший три дня отдаётся под суд, вам понятно?
— С чего это ты взял, Макарыч, что он прогулял? Он на Белой Гриве двум бабам пахать помогал. И пахать там благодаря ему мы на день раньше кончили, понял? Парню спасибо надобно сказать. Малец ещё, а работать лезет. Потому что понимает, как трудно.
— Понима — ает! — протянул, издеваясь, главбух. — А горох колхозный воровать — тоже понимает?
"Ну гад, ну гад!" — прошептал я и кинулся в атаку.
— Это не он горох рвал, — шагнул я вперёд, — а я!
Терентий Иваныч обернулся ко мне, удивлённо разглядывая, что тут за личность такая ещё появилась.
— Он меня выручить хочет, — сказал Васька, бледнея и кивая на меня. — Он думает, его не посадят, раз он маленький, вот и выручает. Но вы его не слушайте, это я горох ломал. Два кармана набрал.
— А кто вам сказал, — медленно спросил Терентий Иванович, — что за два кармана гороха вас посадят? — Мы молчали. Председатель хмуро поглядел на Макарыча: — Опять ты, главный бухгалтер?
— Я! — ответил Макарыч, промокая лысину платком. — Я как сознательный колхозник не перестану стоять на защите социалистической собственности!
— Знаешь что, Макарыч, — задумчиво произнёс председатель, — катись — ка ты отсюдова!
Макарыч вскочил из — за стола, открыл рот, собираясь сказать что — то, но председатель перебил его.
— Знаю, знаю, — прикрикнул он, — чего ты сказать собираешься. Мол, жаловаться стану! Жалуйся! Мы пуганые. Между прочим, жаловаться будешь — не забудь сказать, что, когда даже мальчишки работали, ты в конторе сидел!
Дверь грохнула, Макарыч исчез. В избе стало тихо.
Васька сидел, опустив голову, на столе всё ещё белела лужица молока и лежала опрокинутая кружка.
— Ничего, Васька, — сказал председатель, подходя к нему и садясь рядом. — Вот купим осенью трактор, снова пошлю тебя учиться. Будешь главным пахарем у нас! Правильно ты порешши счётами стучать не для мужика занятие! А то вырастешь, облысеешь и станешь таким же Макарычем.
Я представил себе Ваську лысым, с очёчками на носу, как у главбуха, и расхохотался.
И тётя Нюра, и милиционер, и Терентий Иванович, и Васька вдруг тоже расхохотались.
День клонился к закату. Солнце запуталось в слоёных облаках над лесом, угасило свой жар, потонуло ярким малиновым шаром в синем мареве. Из углов, из лесных овражков выплыли на деревенскую улицу летние сумерки. Отстрекотали, угомонились кузнечики, зато надсадно звенели комары, выцеливая места помягче. Васька, перекинув топор через плечо, а я с лопатой наперевес шли к околице.
