Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой
— Спать, а то!.. — И вышел.
— Поняли, рыбококи? Не уйметесь— назову! И не двух-трех, а сколько надо! — пригрозил Юра. — Запоете, голенькие, «Ермака» под луной на плацу!
Это подействовало.
Стоит хоть на миг перебороть свою прыть, как она уже сама обессиливает и сдается. Чуть погодя лишь один кто-то возобновил было тары-бары, но ого не поддержали. Я же, давно хотевший покоя, охотнее всех, наверно, подчинился команде.
В окно потянуло сквознячком, полог затрепетал, зашумели сосны и скрипнули, где-то коснувшись друг друга, — природа словно встревожилась, словно почувствовала какую-то угрозу, еще неведомую человеку. Я мигом замерз, сжался и глубже ушел под одеяло. Сейчас бы Шкилдессу под бок, тепленький комочек, но она, предательница, поселилась с Егором Семеновичем в складе. Она ловила мышей, спала, как принцесса, на десяти матрацах, а он потчевал ее свеженькой рыбкой — и так уж они сдружились, что дед воинственно спешил на помощь, заслышав мяуканье, когда какой-нибудь юнга неопытно заигрывался с кошкой. Собственно, Шкилдесса не предательница, она несколько раз приходила ко мне, но братва встречала ее свистом и топотом, и кошка в конце концов махнула хвостом на наш кубрик, но при встречах ластилась ко мне...
Явь уже начала ускользать от меня, как вдруг лицо мое сбоку осветил фонарик, и тихий голос спросил:
— Ушки-на-макушке, ты спишь?
— Нет.
— Это я, Ухарь! — Луч переметнулся на пол, в его отсвете я различил лицо Олега и сел, предчувствуя что-то необычное. — Слушай, я, кажется, нашел твоего медведя.
— Какого медведя?
— Который на тебя зимой чуть не напал.
— А! — задохнулся я. — Берлогу нашел?
— Почти.
— Где?
— Одевайся!
— Как?
— Одевайся и пошли, если хочешь убедиться!
— Конечно! А мичман?
— Я договорился. Я на дежурстве.
— А! — опять захлебнулся я, чувствуя всю невероятность того, что сказал Олег, и чувствуя одновременно, что разыгрывать меня он бы не стал, Рэкса — Да, Димку — может быть, меня — нет. — Мы что прямо к нему?
— Прямо.
— Далеко?
Под носом.
— А он нас не того?..
— Нет, все рассчитано. Свитер есть? Поддень — холодно.
— А Бабу-Ягу можно взять?
— Насчет Яги я не договаривался, но..
— Баба-Яга!.. Димка! — зашептал я, не тормоша однако его, но он уже крепко спал. — Ну, ладно! — сказал я с некоторой даже радостью, потому что тайну интереснее узнавать одному, чтобы потом ошарашить ею друга.
Мы вышли.
Было свежо и лунно. Ветер угнал рыхлые низкие тучи и теперь подчищал небо, сдувая с него плотные округлые облака, которые все норовили скользнуть по луне, чтобы, казалось, стереть ее, но после каждого проскальзыванья луна становилась еще надраяннее. За мысом сильно шумели волны с барашками, катясь вдоль большого залива, но у нас было затишье.
К моему недоумению, Ухарь повел меня не в лес, а к воде, через плац и мимо Посейдона. У мостика в штаб мы сели в дедовскую лодку и отчалили. Обогнув дебаркадер, Ухарь подгреб к подтопленной лиственнице и встал боком в метре от нее.
— Тут, кажется, было дело? — спросил он.
— Тут.
— А медведь пер вон оттуда?
— Оттуда.
— Та-ак! А ты где стоял?
— Где мы. Чуть подальше.
— Сейчас отплывем.
Он достал сигарету, поднял лежавшую у борта длинную палку, чиркнул спичку, закурил и поджег пропитанную чем-то тряпку на пакле, потом быстро перехватил ее и горящий конец протянул к лиственнице. Лишь когда ослепительно полыхнуло, я увидел, что вокруг дерева разложен на плоту костер. Его, наверно, перед этим облили бензином. Но сейчас меня интересовало не это, не плот с дровами, а что всем этим хочет сказать Ухарь и какое отношение все это имеет к медведю.
Малость отгребя, Олег спросил:
— Такой примерно костер?
— Какой?
— Ну, как у тебя был?
— Да. Но...
— Подожди, пусть разгорится.
Я бестолково уставился на пламя. Сожрав бензин, оно было опало, но костер уже набрал силу и начал расходиться самостоятельно. Высоко по стволу вспыхивали отставшие коринки, шипели отлетавшие угольки, колебалось отражение. Покосившись вправо, где на берегу звездчато дотлевал наш праздничный костер, я остановил взгляд на Ухаре, решив, наконец, все выяснить.
— Сейчас, — сказал он, следя за огнем.
— Что сейчас-то?
— Сейчас! — Олег выплюнул окурок и вытер лицо пилоткой. — Дрова сыроваты, дьявольщина!.. О! — воскликнул он, когда в глубине костра звонко стрельнуло. — Пошло! Слушай!
Стрельнуло еще несколько раз подряд, и вдруг я услышал, как в зарослях напротив раздался знакомый мне по той зимней ночи жуткий треск ломаемого сушняка, правда, чуть глуше. Я окаменел. С кожей моей головы что-то случилось — она словно исчезла, и череп сковало холодом. Треск приближался. И чем яростнее разгорался костер, чем взрывчатее стреляли головешки, тем напористее и ожесточеннее ломился сквозь чащу зверь.
С кормы я непроизвольно подался к Олегу, запнулся обо что то и упал ему грудью на колени.
— Чш-ш! Без паники, Ушки-на-макушке!
— Это он! — прохрипел я, не сводя с берега глаз и ожидая вот-вот увидеть у воды косматую морду.
— Точно он?
— Точно!
— Я же сказал, что нашел!
— Сейчас он высунется! — с ужасом проговорил я, понимая, что надо бежать, уплывать, улетать отсюда, но почему-то ничего не предпринимая, а только сильнее сжимая Олеговы колени. — Вот сейчас!.. Смотри, смотри!..
— Нет, он не высунется, — уверенно сказал Ухарь.
— Почему?.. Нас боится?
— Потому что его там нет.
— Как нет? А кто там?
— Никого.
— Как никого?
— Пусто. Это отдается эхо.
— Какое эхо?
— Отзвук, — терпеливо отвечал Ухарь на мои лихорадочные вопросы. — Ты заметил, что было тихо, пока разгоралось? А как затрещали дрова, так затрещал и «зверь» — эхо! Элементарная физика. Я это понял, когда вы горланили песни. Ну, и решил проверить. А на воде эхо мощнее. Жаль, что дровишки сыроватые подвернулись да листья рассеивают отражение, а то была бы картинка! Мамонт! Динозавр! Не веришь — поплыви!
Нет, я верил.
Скажи мне Олег об этом в кубрике, я бы рассмеялся, но тут... Сразу вспомнилось, что и тогда зверь обнаружился только при треске костра, вспомнились папины заверения, что утром он не нашел никаких следов, вспомнились дяди Ванины слова — все совпало, и лишь в душе моей что-то не совпадало... Олег продолжал говорить, но я уже не улавливал смысла, пораженный главным — там пусто. Вот и во мне вдруг стало как-то пусто — исчезла, улетучилась тайна, рассосалась, как витаминка, оставив горькое ядрышко.
21
Первым известием утра было — «Крокодил» отчалил!
Пробежавшись за Ринчином до шлагбаума и размяв косточки на плацу, мы подхватили полотенца с мылом и все, хоть у каждого было свое излюбленное место для умыванья, хлынули на правый «борт», так что лагерь-корабль дал, казалось, крен.
Да, «Крокодил» отчалил.
Уже считавшийся частью суши и еще вечером стоявший у берега на мертвом приколе, он как бы ожил. Наверное, за ночь море поднялось на те миллиметры, которые еще связывали «Крокодила» с землей. Задним ходом бревно отошло метров на пять и чуть развернулось, погрузившись в воду так, что снаружи остались только надглазные бугры, нос и часть спины, — оно стало еще больше походить на крокодила, и мы бы, пожалуй, не очень удивились, шлепни оно вдруг хвостом, разинь пасть или унырни.
За мысом, как и ночью, катились беляки, волнение охватило и наш залив. Обгорелый плот мрачным хомутом тсрся на подпаленной листвяшке. Было пасмурно и моросило.
Занятия на открытом воздухе были отменены, и до обеда аборигены изучали устройство шлюпочного паруса, как его ставить и как под ним ходить. У нас появилась надежда, что если нам с веслами не повезло, то, может, повезет с парусом, где нужна не столько сила, сколько проворность. А после обеда мичман Чиж объявил, что мы заступаем на дежурство и что оно будет не легким, потому что погода портится и потому что нам предстоит открыть новый пост под кодовым названием «Маяк», на мысу.
— На «Маяк» нужен отличный сигнальщик! — сказал мичман Чиж. — Есть у нас такой? — Мы молчали, переглядываясь. — Не знаете! Так! Мальчик Билл, дай-ка флажки! Сейчас проверим!.. Внимание! Читать про себя и говорить фразу целиком! — предупредил мичман Чиж и так засемафорил, что в кубрике поднялся ветер.
— У-у! — взвыли мы. — Помедленней!
— Никаких помедленней! Конкуренция! Отбор! Борьба за существование! Мне нужен толковый сигнальщик, ясно? — парировал мичман Чиж и начал сисва, но тише.
Я шевелил губами: «У-л-у-к-о...»
— У лукоморья дуб зеленый! — хором крикнули мы.
— Есть!
— Это просто! — заявил Димка, присоединившийся к хору, по-моему, позже всех.
— Усложним.
Еле слышимый шепот зашелестел в кубрике. От сосредоточенности у меня, кажется, распухли уши, хотя слух тут был только помехой. Сбившись, Димка задергал меня, я отмахнулся, сам чуть не сбившись, и крикнул в числе некоторых:
