Евгения Яхнина - Разгневанная земля
— Кому на пользу этот разброд в стране? Кому, как не нашим врагам! Ведь в конечном счёте мы хотим того же, что и вы: процветания Венгрии.
Сечени умолк, а граф Фения, сидевший в первых рядах, продолжил его мысль:
— И, так же как и вы, мы зовём нацию вперёд!
По затихшему залу прошёл шёпот.
Не вставая со своего места, Лайош Кошут бросил:
— Да! Только мы зовём Венгрию в Пешт, а граф Фения — в Вену!
Эта реплика вызвала одобрительные аплодисменты на скамьях оппозиции, а по адресу Фении послышались недвусмысленные возгласы осуждения.
Граф демонстративно поднялся и покинул зал. Кто-то из гостей бросил ему вслед:
— Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ!
С тех пор как Кошут победоносно прошёл в Государственное собрание и стрелы его красноречия стали беспощадно разить противников с трибуны, стычки на заседаниях были не редкостью. Но на этот раз словесный поединок вызвал в прессбургском обществе особенно большой интерес. Метко брошенное Кошутом обвинение в том, что глава консерваторов, заявляя о патриотизме своей партии, противится стремлению Венгрии к независимости, вызвало оживлённые толки. Не имеет ли в виду Кошут своими вызывающими словами обострить отношения консервативной и либеральной партий?
Граф Фения редко бывал в палате, и его присутствие там во время речи Сечени сочли не случайным. И оно действительно было не случайным. Сечени, видимо, рассматривал своё заявление как декларативное и потому пригласил на заседание наиболее крупных магнатов. Но Фения воспринял брошенное Кошутом замечание не только как выпад против своей партии, но и как личную обиду. Может быть, в иное время граф пропустил бы его мимо ушей, но теперь, когда и среди крестьян популярность Кошута возрастала с каждым днём, он не мог оставить безнаказанным нанесённое ему оскорбление. Тут-то и пригодился коварный совет Меттерниха — совет, поначалу показавшийся графу неуместным.
На следующий день Кошут получил от графа письмо с требованием публично извиниться. Кошут не замедлил ответить, разъясняя, что его слова ни прямо, ни скрыто не оскорбляют личного достоинства графа. «Если я выразился неточно, я готов в следующем же заседании пояснить, что я имел в виду политику низкопоклонства, которой придерживаются вместе с вашим сиятельством и многие другие магнаты».
Граф, разумеется, не был удовлетворён таким непочтительным ответом и на следующий день через своего приятеля, барона Не́метти, послал вызов Кошуту.
Выслушав секунданта графа, Кошут ответил:
— Я к услугам его сиятельства, но не ранее окончания сессии. Нация послала меня в Государственное собрание, чтобы я боролся за её благополучие, и, пока сессия продолжается, весь я принадлежу нации, и только она может распоряжаться моей жизнью.
— Позвольте! — воскликнул барон, который был тоже депутатом. — Значит, вы откладываете поединок на год?
— Да, дуэль с графом Фенией откладывается на год. Но с его друзьями мы ещё не один раз скрестим мечи на трибуне Государственного собрания.
Фения пребывал в крайнем смущении. Такого оборота он не ожидал. Он предвидел только два случая: либо Кошут извинится, либо укажет своих секундантов. Но противник уклонился от поединка в небывалой форме: вызов принят, но дуэль переносится на неопределённое, во всяком случае продолжительное, время. Граф понимал, что дело складывается не в его пользу, что собственной оплошностью он только увеличил популярность противника. Не зная, как поступить, он поспешил за советом к Меттерниху, в Вену.
Но на этот раз, к великому удивлению графа, Меттерних его не принял. Сегодня канцлер был занят более важными делами. К нему только что прибыл курьер со спешными сообщениями из Франции.
* * *Дипломатический курьер, прибывший из Парижа, докладывал Меттерниху:
— Власть в руках восставших, король бежал.
— Какие вам известны подробности? — сдерживая волнение, спросил князь.
— Всё совершилось так быстро и неожиданно, что мой рассказ может показаться вашему сиятельству неправдоподобным. Поводом послужил, казалось бы, пустяк — правительство запретило публичные политические собрания. Тогда толпы стали собираться прямо на улицах. Двадцать третьего февраля я шёл как раз по Елисейским полям, и вдруг, откуда ни возьмись, возникла целая колонна студентов. Вскоре к ним примкнули служащие, торговцы, ремесленники, рабочие. Студенты затянули «Марсельезу», толпа подхватила, и с пением все направились к бурбонскому дворцу. Эскадрон драгун с саблями наголо вылетел навстречу. Тут один студент отделился от толпы, разорвал рубашку, обнажил грудь и крикнул стоящим перед ним драгунам: «Рубите!» Это произвело такое впечатление на офицера, что он не только приказал растерявшимся солдатам вложить сабли в ножны, но ещё и ответил генералу, приказавшему рассеять толпу: «Вы велите убивать мирных граждан. А в чём их вина? В том, что они требуют своих прав? Но и мы их требуем тоже!» Однако не во всех районах столицы восстание прошло так бескровно. Кое-где были стычки. Жертв, разумеется, больше у восставших. Но везде солдаты отступали. Я был потрясён тем, что увидел. «Дела короля совсем плохи, если безоружная толпа оказалась сильнее вооружённых драгун», — подумал я.
— Меня нисколько не интересует, что вы подумали! — закричал канцлер. — Ступайте, изложите письменно всё, что видели и слышали.
Оставшись один, Меттерних застыл в кресле, устремив глаза в одну точку. Парижские события застали его врасплох.
Он понял, что ошибся в расчётах. Он ждал революционных вспышек во Франции, но был уверен, что на стороне «порядка» там достаточно сил, чтобы вовремя подавить любое восстание. Он считал правительство Гизо более прочным, чем оно оказалось на деле.
В том, что в самой Австрии порядок незыблем, Меттерних не сомневался, но теперь французские мятежники захотят освободить Италию от австрийского владычества, которое он так старательно поддерживал режимом виселиц и каторжных работ. «Неужели этому владычеству пришёл конец? Не может быть! Не может быть!..»
Меттерних несколько раз повторил эти слова, стремясь освободиться от сковавшего его страха.
И в самом деле, искусный дипломат постепенно выходил из охватившего его оцепенения. В голове замелькали новые комбинации международных интриг, перед глазами встали партнёры по игре, вместе с ним стоявшие на страже старого порядка в Европе.
Он взял перо и написал три послания: королю Пруссии Фридриху-Вильгельму, английскому министру иностранных дел Пальмерстону и русскому царю Николаю I.
Не жалея красок, Меттерних нарисовал последнему страшную картину смуты, которая распространится из республиканской Франции, «если здравые, благомыслящие люди не задушат революционную гидру раньше, чем её щупальца проникнут во все уголки Европы… Россия не найдёт более верного союзника, чем нынешняя Австрия, — убеждал Меттерних царя. — И только совместными силами двух наших держав можно спасти порядок в Европе. Англия хочет того же, но всегда уклоняется от жертв…»
По мере того как Меттерних излагал свои мысли, к нему возвращалось спокойствие.
Заканчивая послание к царю, Меттерних был уверен в том, что могущественный восточный сосед внемлет его призыву. Меттерних имел основания ожидать, что закоснелый крепостник, палач декабристов Николай I не останется безучастным, когда узнает, что над миром нависла угроза революции.
Глава третья
Кафе «Пильвакс»
Кафе «Пи́львакс» на углу улиц Ури и Херренга́ссе всегда было излюбленным местом встреч пештской передовой интеллигенции, а после февральской революции во Франции оно превратилось в революционный клуб. Здесь постоянно происходили схватки между либеральными дворянами и молодёжью, объединившейся ещё в 1847 году в союз «Молодая Венгрия» во главе с революционным демократом Шандором Петёфи.
Даже наиболее радикально настроенные либералы, во главе которых стоял Лайош Кошут, ограничивали свои требования для Венгрии национальной автономией внутри Австрийской монархии, отменой крепостного права, наделением крестьян землёй за выкуп. Реформы, за которые боролась «Молодая Венгрия», были значительно шире. Они требовали полной национальной независимости Венгрии, отмены феодальных привилегий, бесплатного распределения части помещичьих земель между крестьянами.
4 марта в «Пильваксе» царило необычное оживление. По городу распространились смутные слухи о каких-то чрезвычайных событиях, которые произошли 3 марта на заседании Государственного собрания. Сенсацию связывали с именем Лайоша Кошута; говорили, что он произнёс речь, которая потрясла всё прессбургское общество. Однако никто не мог сообщить ничего определённого. В утренних газетах об этом не упоминалось: газеты не могли получать в тот же день иногородние сведения, так как в Венгрии ещё не было телеграфа. Источником сведений служили сбивчивые рассказы людей, прибывших в Пешт 4 марта и уехавших из Прессбурга 3 марта, когда заседание в Государственном собрании ещё продолжалось.
