Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
Попробовал вновь залезть на лошадь и не смог. Слезы сами собой брызнули из глаз, и я уткнулся лицом в горячий бок лошади. Но, быстро взяв себя в руки, я решил идти. Когда я взглянул на дорогу, то увидел, что Лыско уже далеко впереди. Он заметил вдали ток, вспомнил, наверное, о матери, навострил уши и побежал. «На ток направился», — подумал я и что было мочи закричал:
— Лыско! Лыско!
Жеребенок остановился, оглянулся.
— Лыско, Лыско, родной, иди сюда, сахару дам. На сахару! — кричал я, вытягивая вперед руку.
Он поглядывал то на меня, то на ток и никак не мог решить, что ему делать.
— Лыско, хороший мой, иди сюда!
Какие только ласковые слова не говорил я ему! Наконец он нехотя вернулся. Я снял с себя ремень, обмотал им дважды туловище жеребенка, связал концы веревочкой и сказал, словно он мог понять меня:
— Ну, дружок, выручи, отвези на ток ремень.
Лыско поворачивал голову и недоуменно косил глазом на ремень. Он попробовал ногой снять его, но не достал.
— Беги, Лыско! — гнал я его, но он не понимал и старался освободиться от ремня.
Грубо прогнать от себя Лыско я не хотел, но делать было нечего, — я замахнулся хворостиной. Жеребенок отскочил в сторону и посмотрел на меня грустными глазами, словно спрашивал, чем он провинился. Мне стало жалко его, я хотел приблизиться, приласкать, но Лыско больше не доверял. Он повернулся в сторону тока и побежал. И чем дальше он удалялся, тем легче становилось у меня на душе.
Взбежав на холм и увидев весь ток, Жеребенок жалобно заржал. В ответ откуда-то издалека донесся голос его матери — Ласки.
Когда я приблизился к току, я увидел над машиной пыль: молотилка работала! Молодец Лыско!
Только теперь я заметил, что от тока кто-то идет по полю мне навстречу. Это была Настя. Она взяла из моих рук повод и, нагнувшись, спросила:
— Что случилось? Да ты никак плакал?
— Нет, — сказал я.
Признаться во всем мне было стыдно, но она догадалась и сказала:
— Ничего, не горюй, еще каким кавалеристом будешь!
Я улыбнулся.
Ваня смотрел на меня с жалостью.
— Ты некогда раньше не ездил верхом? — спросил он.
— Нет.
— А чего ж ты не сказал? Я б тебя научил. Я тоже, брат, первый раз так покатался, что неделю ходить не мог. — Он помолчал. — А ты здорово придумал с ремнем! Я б не додумался… Знаешь, сколько сеток соломы оттащил без тебя? Три.
— А кто волов погонял?
— Я сам. Сначала с волами сетку втащу, а потом прибегу, Ласку возьму и обратно ее к молотилке.
— Успевал?
— Успевал! — махнул он рукой. Потом, помолчав, он вдруг вскочил и сказал: — Знаешь что? Работай с Лаской, а я буду волов погонять.
Я кивнул головой и прошептал:
— Спасибо…
Молотьбу кончали при луне.
А утром, распрощавшись с Ваней, Настей, Иваном Петровичем, с Лыско, которому напоследок дал целую горсть сахару, я уехал домой.
По дороге стал накрапывать дождь. Но теперь он был не страшен, — хлеб убран. Пусть идет, это даже и хорошо: озимые уже были посеяны, им дождь нужен, чтобы успели к зиме хорошо прорасти и раскуститься.
Дождик усиливался.
К. Высоковский
Вдвоем
Бывают глаза
какие-то незрячие,
Тусклые, как оловянные блюдца.
А у Вари глаза
горячие-горячие:
Радуются, смеются.
Добрые, щедрые —
два фонарика,
Огоньков
и днем не потушат…
Ей не крикнете грубое:
«Варька!»,
Шепнете:
«Варюша!»
Случается,
трудно живется людям,
Случается,
люди в беду попадут —
Глаза ее скажут:
«Мы вместе будем…»
И никуда
в беде
не уйдут.
Друзья!
Вы любите слово «папа»?
Папа!
Ладони мягкие, сильные.
Обнимет Варюшу
и скажет: «Лапа
Ой-ой у тебя
какая чернильная!»
Ее только тронь,
ей только скажи —
Засветится вся,
захлопочет,
Готова чертить отцу
чертежи,
Штопать носки до ночи.
«Папа,
у Кати по физике пять!..
Ой, как она отвечала чудно!..
Завтра придет
заниматься опять,
Мне же нисколько не трудно…»
Отец бормочет что-то
невнятно:
«Так… Молодчина, детка…»
И смотрит куда-то.
Куда? Непонятно!
Там же
голая стенка!
Смотрит и думает о своем,
Не на нее он смотрит, а мимо…
«Папа,
давай тихонько споем
Что-нибудь наше,
любимое…»
Любят они
забавные песни
Мурлыкать,
плечо к плечу,
Вдвоем, в потемках —
так интересней! —
Она погромче,
а он — чуть-чуть,
Уютным, теплым
своим баском,
Таким домашним и легким…
…О ком он думает?
ну, о ком?…
Стал
каким-то чужим, далеким,
Молчит, потупясь,
руки скрестив…
Вдвоем,
а наедине!..
«Варюша,
ты уж меня прости,
Нездоровится что-то мне…»
Папироской пыхнул,
шагнул к столу,
Свет включил у стола,
И тени,
вспугнутые в углу,
Шарахнулись из угла.
А на столе — комком —
чертежи,
Калек
мятая свалка…
«Папа!..
Что-то случилось?…
Скажи!..
Мне же… тебя жалко!..»
Он сажает ее
на колени,
Гладит шершавую,
в цыпках, руку…
Кто сказал,
что два поколенья
Чужие друг другу!
«Дочка, плохо мне…
И едва ли
Тут помогут врачи:
Вчера мне
забраковали
Проект
моей электропечи…
Годы работы —
и всё это мимо!
Рухнуло, сорвалось!..»
У Вари
в горле першит от дыма,
В глазах —
пелена от слез.
Их столько,
что если бы зареветь,
За год
не наревешься досыта!
«Нельзя!..
Отец ослабеет ведь!
Дура!..
Считай до ста..»
Считает, считает,
и слез уже нет,
Слезы высохли срочно.
«Папа!
Если ты бросишь
проект, —
Всё между нами
кончено!..»
Такие сейчас
у нее глаза,
Такие в них искры
мечутся…
Товарищи!
Дружба творит чудеса:
Дочь —
за отца ответчица!
А он такой:
не бросит,
добьется!
«Ложись, Варюша:
На зорьке — подъем.
Работать будем.»
Она смеется —
Всё в порядке:
опять —
вдвоем!
Екатерина Андреева
Каменная ловушка
Исследователи расположились в узкой горной долине между сомкнутыми хребтами западного Памира. Зимой, когда сквозь снег просвечивали голые скалы, эта долина должна была казаться мрачной и неприветливой. Но теперь, среди лета, она была покрыта травой и цветами, на окружавших ее склонах цвели альпийские розы и зеленели мохнатые с красными молодыми шишечками, ели.
