Лариса Евгеньева - Лягушка (Повесть и рассказы)
— Ничего я не боюсь. — Марат взял лягушку и спросил: — Где это вы ее нашли? Лягушка — ночное животное.
— Где нашли — уже нет! Так мы насчет слабо тебе или не слабо положить ее Динке за шиворот.
— Просто некоторые люди считают, что Маратик баба, — писклявым голосом сказал Зотиков. — Ну а я лично считаю, что он парень что надо!
«Интересно, что им от меня нужно?» — подумала Дина, пытаясь поймать взгляд хотя бы кого-нибудь из них. Но удивительно: ни один так ни разу на нее и не глянул. Словно ее и не было. Вот дураки! Лягушкой испугали. Противно, конечно, однако вовсе не смертельно.
— Ну и шутки у вас! — сглотнув, сказал Марат.
— Шутки, а как же! — подтвердил Скородумов.
— Шутки, шутки! — притопывая, зачастил Асланянц.
— Шюточки-и! — дурачась, запищал Зотиков.
Марат повернулся к Дине. Лягушка сидела у него на ладони, пристально и бессмысленно глядя выпученными глазами.
— Шутки так шутки, — криво улыбнувшись, сказал он. И сделал шаг. Потом еще.
Лягушка все сидела, словно неживая. Дина перехватила его взгляд — и вдруг как будто что-то включилось, какая-то телепатическая связь: она ясно, совершенно ясно прочла его мысли! «Прошу тебя, пожалуйста, кричал — нет, вопил он. — Ведь это шутка! Это понарошку! Невзаправду! Ты ведь понимаешь?! Игра. Просто игра. Смешная».
Он медленно, шаг за шагом, шел к ней. И так же медленно она отступала. Не отводя от него взгляда, веря, что унижение в его глазах вот-вот сменится чем-нибудь другим. Чем угодно, только бы не этот загнанный взгляд побитой собачонки.
Они зашли в воду уже по пояс. «Это всего одна секунда, — вопили его глаза. — Нет, полсекунды — а потом все будет как прежде!..» Чего-то все равно до конца она не понимала.
Дина перевела взгляд на тех — те напряженно следили, вытянув шеи, обменивались короткими смешками. Марат сделал еще один шаг, и она поняла: сейчас он действительно положит ей за шиворот лягушку! Хотя какой шиворот, она ведь в купальнике? Те облегченно заулыбались, а ее вдруг озарило. Им просто надо было, чтобы он ее предал. Отчего-то после этого им легче станет жить.
— Эй, — тихонько сказала она Марату, чтобы как-то помочь, вывести его из этого состояния.
Он быстро, рывком отвел глаза, в следующий миг ладонь с лягушкой оказалась прямо перед ней, еще в следующий что-то булькнуло у Дины в горле, она с размаху ударила его по руке и, что-то крича и захлебываясь в рыданиях, вцепилась в него, царапаясь, молотя стиснутыми кулаками и ненавидя, ненавидя до темноты в глазах, до потери сознания…
Она не помнила, как ее оторвали от Марата, как вытащили на берег и уложили на песке. Она царапала и подгребала к себе песок, задыхаясь от рыданий, вся извивалась от усилий выплеснуть, выгнать из себя эту жуткую тоску. Она не помнила, как Зотиков носил в купальной шапочке воду и лил ей на голову, как Скородумов, удерживая ее руки, пытался заглянуть ей в лицо белесыми от страха глазами и бормотал заикаясь:
— Т-ты это… успокойся, а? П-перестань, а?
— Ребята, мы ведь ничего, правда? — суетился Асланянц, бросаясь то к одному, то к другому. — Павлов, скажи! Я вообще в этом деле последний человек! Сказали — пошли пошутим, ну и я.
Потом подбежал Сева и, став на колени, принялся щупать ее лоб. Уже не рыдая, а лишь судорожно икая, Дина глядела в его зеркальные очки, видя свое бледное, перекошенное, залитое слезами лицо.
— Перегрелась, — сказал Сева.
В голове было так тяжело и скверно, точно она и в самом деле перегрелась. Все ушли на обед. Дина лежала на нерасстеленной кровати, глядя в потолок.
Когда стихли голоса девчонок, она сияла со лба влажное, прохладное полотенце и встала. Губы были спаленные и сухие, во рту тоже шелестело от сухости, словно она ела песок. Ее сумка находилась, разумеется, у кастелянши, там было немного белья и теплая кофта. «Заберут», — подумала она равнодушно. Однако же в кармане кофты была трешка, которую на всякий случай дал ей отец. «Перебьюсь», — подумала она снова. Мысли ворочались еле-еле, тяжелые какие-то, ленивые. Конечно, в электричку можно сесть и без билета, точно так же и в троллейбус. Дина никогда не испытывала судьбу и не ездила без билета — было стыдно даже представить, как ее застукивает контроль, как стыдят, спрашивают, из какой она школы… Но теперь было все равно.
Из-под матраца Светы Савельевой она достала красный карандаш, которым Света иногда наводила румянец, постояла, раздумывая, где бы написать, и написала на подоконнике: «Я уехала домой». Потом достала Сэлинджера из-под своего матраца и вышла.
Проходя мимо библиотеки, она все так же спокойно и не таясь подошла к раскрытому окну и положила Сэлинджера на подоконник. Книга почему-то была связана с ним, и не хотелось на нее даже смотреть. Что-то писавшая за столом библиотекарша не подняла головы.
Везло Дине и дальше. Калитка была открыта — и ни человека. Она пошла по узкой лесной дороге, и лишь, изгибаясь, дорога чуть свернула в сторону, как исчез лагерь, стих лагерный шум, и Дина оказалась одна среди леса. Среди зеленого храма. Так, выдрючиваясь, называла лес Римма. Но честное слово, сейчас это определение казалось Дине не таким уж и глупым. Покой и умиротворение были разлиты вокруг, а повсюду щебетала, звенела, перекликалась, шуршала вечная, лесная, своя жизнь…
Но не было покоя у Дины на душе. Сначала зеленый этот храм вроде бы и подействовал на нее, снял спазм, стоявший в горле еще с той отодвинувшейся, казалось, на сто лет назад минуты, однако взамен этого плаксивого, в любой миг готового взорваться рыданиями состояния надвигалось другое: мрачное какое-то, хмурое и тяжелое. И лишь только за редеющими деревьями мелькнула насыпь, а вдали послышался гудок электрички, как это состояние оформилось в беспощадную и ясную мысль.
А он?! Так и будет жить себе да поживать? Вроде ничего и не случилось! Ничего абсолютно?!
Но ведь случилось! Случилось! Он должен запомнить это на всю свою жизнь. Позор и предательство навсегда должны остаться на нем клеймом. «Подлецам надо мстить, — сказала она себе, — страшно мстить!» Но как? Этого она пока еще не знала.
Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем вбежала Дина на территорию лагеря. Конечно, она опоздала. Все давным-давно пообедали, пошли на тихий час, ее надпись уже увидели, и сейчас в лагере паника.
Однако Сева-вожатый, вроде бы и не собираясь снаряжать погоню, сидел на скамейке у спальни, то ли вырезая что-то перочинным ножом, то ли просто строгая чурку.
— В медпункте была? — спросил он, подняв голову.
Дина кивнула.
На цыпочках она вошла в тихонько посапывавшую спальню — свежий воздух действовал лучше всякого снотворного — и пробралась к подоконнику. Надпись была на месте, просто ее никто не заметил. Дина послюнила палец и размазала надпись.
На следующий день показывали кино. Он — теперь у него не было имени, — вдруг подсел к Дине. Она посмотрела на него, как на пустое место, а он, похоже, принял это за какой-то знак примирения и обрадованно забормотал о своем осточертевшем братце.
— Знаешь, вчера получил письмо от Тарасика, ну, не сам он писал, конечно, а бабка, он только палец приложил, намочил в чернилах и шмякнул печать. Такие там хохмочки, слушай! Бабка поит его парным молоком. «Пей, говорит, — это молочко просто от коровки». А Тарасик: «Бабушка, а от какого зверя кислое молоко?» От какого зверя!
Дина неопределенно кивнула.
— А однажды утром бабка говорит: «Сегодня мне приснился твой братик!» Я, значит. А Тарасик: «Ой, бабуся, как жалко, что я не лег к тебе в кровать, тогда бы и мне он приснился!»
Было похоже на то, как она когда-то подсела к нему и стала рассказывать про Лёку, — но нет, все было иначе.
Погас свет, пошло начало журнала, он наклонился к ее уху и прошептал:
— Не сердись.
— Я не сержусь, — сказала она чужим голосом.
— Правда не сердишься?
— Правда.
Назавтра они продолжили репетировать «Отелло». Конечно, все уже было не так, раз даже Света Савельева сказала:
— Лады, старуха! Будут тебе «звуки животных» на костре. Молодец, что уже не лижешься с Маратиком!
— А когда я с ним лизалась? — хмуро поинтересовалась Дина.
— Извините, если что не так, — тотчас слиняла Света. — Я ведь в переносном смысле.
Отчего-то даже такая задира, как Света, не захотела с ней связываться. Вроде бы на ней висела табличка, словно на трансформаторной будке: «Не трогай! Убьет!»
Один лишь Марат этого не видел. Или не хотел видеть. Она репетировала, разговаривала с ним, даже смеялась его шуткам, а в голове гвоздем засела одна-единственная мысль: «Как?! Ну как ему отомстить?!»
— Почему ты ни разу не спросила… ну, чего ради мне взбрело в голову с этой сценой из спектакля?
