Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва
Это уже весна или еще только оттепель? Наверное, оттепель. Но какое солнце, какой съежившийся, покрытый пупырчатой коркой снег! Какой воздух: густой и приторный, будто пьешь его, а не дышишь. Если бы не подхвативший меня Дед, я наверняка бы просто упала с каменного крылечка дома, где провела последние три недели своей жизни. Еще бы: ведь за это время я ни разу не выходила на улицу. Да и вообще поднялась с постели дней пять назад, не больше. Из зеркала на меня глядело какое-то новое лицо: слишком большеглазое, слишком прозрачное, со складкой между бровями. Я и сама себе казалась тонкой и прозрачной, как льдинка: одно неловкое движение – и разобьюсь на осколки.
– Может, вернемся, пока не поздно? Ты еще очень слабая, а идти далеко. – Дед смотрел на меня озабоченно.
– Нет, пойдем. Только переведу дух. А то я как пьяная. Хуже чем тогда, ну, после таверны – помнишь?
– Да уж! Тебя только оставь без присмотра. – Дед пытался шутить, но у него явно не получалось. Он был вообще какой-то встревоженный – видимо, не только из-за моего головокружения.
Зато Дед опять свой, привычный. Сперва-то, когда мы первый раз увиделись с ним после моей болезни, он показался мне абсолютно чужим, даже хуже – враждебным. Наголо бритый (надо лбом светлеет пятно, из которого, наверное, и росла седая прядка волос), в военной форме – с погонами рядового и эмблемой армии РОСТ на нарукавном шевроне. Перед глазами мелькнул день отъезда в армию брата – такие же коротко стриженные мальчишки в солдатском. Нет, не совсем, конечно, такие же – уже почти взрослые, да и форма другая.
Мы смотрели друг на друга и молчали. Даже не поздоровались. Молчание начинало угнетать. Первой не выдержала я:
– Ты уже и в солдаты записался?
– А что же мне остается, – голос у Деда был хриплый. Он отвел глаза, а потом вдруг с вызовом глянул на меня, оправив форменную рубашку.
– Значит, мы теперь во вражеских армиях? И кто же я – пленница?
В желтых глазах Деда мелькнула уже привычная волчья ярость. Но лишь на мгновенье. И вдруг он стал таким, как всегда, как раньше, – не рядовым армии РОСТ, а моим лучшим другом со смешным для двенадцатилетнего, но очень подходящим ему прозвищем Дед. И ответил соответственно:
– Ты не пленница. Ты дура набитая. Но, думаю, это не навсегда. Элементарная логика подсказывает, что после высокой температуры у тебя временно поехала крыша.
И мы оба рассмеялись. А потом Дед обнял меня. Меня еще никогда не обнимал мальчик (если не считать братьев). Хотя с Дедом мы даже целовались. Но это было другое. От его новой формы так пахло кожей и только что отглаженной горячим утюгом тканью, что у меня запершило в горле. Я оттолкнула Деда – и побежала в свою комнату.
После того как я пришла в себя, мы виделись не очень часто. Дед рассказал, что застреливший Белоглазого Гачик буквально за час и безо всяких происшествий домчал нас до Университетского городка. Все это время Дед орал на Гачика, чтобы тот ехал быстрее, потому что думал, что я умираю. В итоге Гачик не выдержал и дал ему оплеуху, чтобы заткнулся.
Это он, Гачик, привез нас в дом, где мы теперь живем. На третьем этаже здесь обитает старик, с которым Гачик проворачивает какие-то темные делишки. А нас сразу отправил к Насте, у которой отец доктор. И очень хороший. А потом выяснилось, что в городке сейчас располагается главный штаб армии РОСТ. И той же ночью Дед встретился с отцом. И генерал Третьяков приказал, чтобы меня спасли во что бы то ни стало. Конечно, тут приказами не поможешь, когда дело о жизни и смерти. И все же его приказы ростовцы привыкли исполнять.
В Университетском городке раньше жили и коренные, и русские. Мы всем семейством были здесь года два назад – у папиного друга, профессора химии, которого я и Динка называли попросту дедушка Айвар. Я случайно услышала, как он рассказывал нашему Александру, что во время Национального Пробуждения всех русских преподавателей и студентов хотели повыгонять, чтобы не мешали пробуждаться. Но из этого ничего не вышло – я тогда не очень поняла почему. Потом, когда запретили обучение на русском, некоторые, конечно, ушли сами. Но не все. «Чистыми» остались только исторический и филологический факультеты, а остальные, особенно математический и химический, все равно были этнически и языково «грязными». Помнится, Александр спорил тогда недоуменно:
– Почему же грязными? Разве люди, любые люди, и человеческие языки – это грязь?
Дедушка Айвар грустно вздохнул, но сказал, что рад тому, что еще есть молодые люди, понимающие столь простую истину, забытую ныне и стариками. И, повеселев, поведал, как коренные студенты разыскивают некоторые учебники на русском языке, а потом – тайком – еще и русских репетиторов. Потому что нужных им книг на государственном нет совсем, а, например, английские книги, да и преподаватели – так просто не находятся.
– Так что радуйтесь, что у вас дома говорят и по-русски.
Сейчас в Университетском городке можно услышать только русскую речь. Университет, конечно же, не работает. Многие преподаватели – независимо от национальности – разъехались еще перед началом учебного года, когда стало понятно, что он вряд ли начнется. Но тогда коренные еще оставались. А потом потянулись русские беженцы из Райана. Ну и… Дед так и говорил: «Ну и». И Настя тоже. А что это значит – не объясняли. Настя только испуганно добавила:
– Нет, ты не думай. Ничего такого, как в Райане, не было. Просто всем, кто хотел, разрешили уехать. Даже автобусы подогнали. И представители Красного Креста были. Ну, это еще ничего не значит, – Настя болезненно скривилась и надолго замолчала. – Главное, генерал Третьяков был. Иначе бы…
А я ничего и не думала. Точнее, даже не знала, что и думать. И что же такого случилось в Райане, понятия не имела. Но тоскливо и больно екнуло где-то под ложечкой. Вновь перед глазами встали дедушка Айвар и его неугомонная внучка Ритка (постарше Дина, но помладше меня), которая однажды на ночь глядя повела нас с братом и соседских ребят смотреть здешние «пещеры и пустоши». Добраться до них мы не успели, но скандал, когда нас отыскали где-то на краю леса, вовсе не напоминавшего пустошь, был знатный. Досталось всем, кроме Дина, которого посчитали еще слишком маленьким для наказания. Но особенно Ритке. Впрочем, она даже не расстроилась. Сказала – привыкла.
На следующий день я в знак солидарности с ней, наказанной и запертой в четырех стенах, не пошла в университетский клуб. Только там мы все равно оказались. Она, хитро подмигнув, продемонстрировала мне, как можно выбраться из дома через люк в потолке и чердак, а потом мы прятались в клубе в тайном месте. Что был за концерт, я так и не поняла: из тайного места мы ничего не видели и не слышали. Только все равно было весело и интересно.
Где сейчас дедушка Айвар, где сейчас Ритка? Они бы ни за что сами не уехали!
– А те, кто уехать не захотел? С ними – что?
Настя ничего не ответила. А спасший меня доктор, дядя Олег, отодвинул тарелку с недоеденным супом – и вышел из комнаты.
Вечером того дня я познакомилась с генералом Третьяковым. Он-то меня уже видел. Как выяснилось, это его разговор с дядей Олегом я слышала однажды ночью в полубреду. Если в Городе генерал был символом зла, то здесь его любили. Можно сказать, боготворили. Хотя меньше всего он походил на божество. Мог после обеда, на котором был гостем, собрать всю посуду – и отправиться на кухню мыть ее: «чтобы помочь нашей чудесной хозяйке Анне Николаевне». Мог, забыв про все на свете, возиться с малышней: двумя младшими братьями и сестренкой Насти.
Один раз они вчетвером устроили бои подушками на моей огромной кровати. Мне ужасно хотелось к ним присоединиться, но я удержалась. Все же переросла уже такие игры. К тому же старший из братьев, Игорек, так похож на моего Дина. Не хватало еще разреветься во время игры. Генерал, выбравшись из-под груды подушек и диванных валиков, которые обрушили на него ребята, глянул на меня:
– Не хочешь поучаствовать?
Я покачала головой. Генерал почему-то отослал всех малышей «на разведку в гостиную». Ему, видимо, захотелось передохнуть.
Чтобы перебить вдруг подкатившие к горлу слезы, я неожиданно для себя ляпнула:
– Вы совсем не похожи на военного преступника! И даже на генерала, когда без формы.
Третьяков смотрел на меня как-то странно. С интересом, что ли:
– А на кого тогда я похож?
– По-разному. Сейчас вот – на моего папу. Он тоже любил с нами драться подушками. Но он никогда и не был генералом. И военным преступником тоже, – да что же этот «преступник» прицепился к языку.
– Что ж, большинство преступников, я думаю, совсем не похожи на преступников. И дети у них есть, которых они любят. И внуки… Но я хотел узнать: ты и впрямь считаешь меня преступником?
– Да какая вам разница! – я ужасно жалела, что невольно начала этот разговор. – Международный трибунал считает, Евросоюз и США считают, Россия – тоже. Это важно. А кому есть дело до моего мнения?
