Екатерина Польгуева - За секунду до взрыва
Мама сначала расцеловала Деда, крепко, в обе щеки. И, если честно, во мне снова проснулась ревность. Почему она так любит этого чужого в общем-то мальчишку, да еще, как оказалось, – сына вражеского генерала? Ведь у нее есть я и Александр.
Жив ли еще мой веселый и на первый взгляд легкомысленный, а на самом деле заботливый и находчивый брат Александр? Или, как папу, как Динку, я больше никогда его не увижу… А мама? Что, если к ней придут из военной полиции? И ведь наверняка придут.
И тут я не выдержала и заплакала, вжавшись в мамино пальто, оно пахло морозом, шерстью, нашим домом и мамой – всем, что было у меня в жизни, а теперь, возможно, больше не будет. И мама ничего не говорила. Она тоже плакала.
До раннего утра мы просидели в какой-то запущенной квартире древнего дома. В других обстоятельствах здесь могло бы быть по-настоящему интересно. Одни заставленные книгами и старыми видеокассетами стеллажи можно было изучать и разгребать, наверное, целый год.
Но эта квартира была нашим пристанищем всего лишь несколько часов, так что углубляться в ее тайны не имело смысла. Сначала с нами был директор Силик. Он сказал, что завтра из Города идет автоколонна, которая под гарантии ЮНЕСКО вывозит из осады произведения искусства и культуры, спасая, так сказать, мировое наследие.
А мы (хотя об этом Силик предпочитал не распространяться) будем двигаться в этой колонне совершенно незаконно. Потому что вывезти людей из Города гораздо труднее, чем культурные ценности. По крайней мере, самых обычных людей, чьей ценностью не озабочены ни ЮНЕСКО, ни другие международные институции. Директор Силик так и сказал – «институции». Потом он добавил, что мы в данный момент люди отнюдь не обычные, но это лишь усложняет задачу. Нас привезут в центр детей-беженцев, организованный Красным Крестом, а там будет принято окончательное решение. Потом, попрощавшись, директор ушел.
Мы остались на попечение седого, хоть и не старого, хмурого мужика. Наверное, хозяина квартиры. Опекой он нас не доставал. Лишь покормил вечером серыми макаронами без масла. Я еле-еле поковыряла вилкой, Дед же, как всегда, съел и свое и мое (небрежно отодвинутое) без остатка. Хозяин квартиры посмотрел на меня с неодобрением, почти с презрением. Я не выдержала:
– Что, считаете избалованной зажравшейся фифой?
Он пожал плечами:
– Не мое дело. В дорогу я вам дам, конечно, воды и хлеба. Только знаешь, гимназистка, многие дети, и помладше тебя, чтобы хоть что-то поесть, по двенадцать часов в день вкалывают.
– Ладно вам, – вступился Дед. – Не гимназисты мы больше. И вообще: кто знает, как все сложится, как доедем и доедем ли.
Мрачный мужик возражать не стал.
Уж не знаю, что за «культурные ценности мирового уровня» могли находиться в чертовых пыльных папках. Прикрытые этими папками, в кузове небольшого грузовичка мы выехали из Города. Всего в колонне было два микроавтобуса, похожих на инкассаторские машины, два грузовичка (один из которых «наш») и несколько легковушек с логотипами. Сначала рассмотреть все это поподробнее не было времени, потом – возможности. Попробуй рассмотри что-нибудь под грудой папок, от которых непрестанно хочется чихать.
Если бы на блокпосту при выезде из контролируемой зоны Города или на блокпосту ростовцев грузовик внимательно осмотрели, нас бы нашли обязательно. Но никто не утруждал себя серьезным досмотром, хотя стояли мы на каждом посту подолгу. И естественно, сердце уходило в пятки. Особенно оттого, что надо было вести себя очень тихо, а все время хотелось чихать.
Где-то после полудня (мобильника у меня больше не было, но часы оставались) водитель нашего грузовичка сказал, чтобы мы выбирались на свет божий. Мы выбрались. Наконец-то можно было пошевелить окоченевшими руками и ногами и подышать нормальным воздухом, без канцелярской пыли.
Дед сложил себе настоящий трон из этих папок и, восседая на нем, разглагольствовал:
– Блокада! Да разве ж это блокада? Ты когда-нибудь про блокаду Ленинграда читала? Мы с родителями, когда в Питер ездили, в музее одном были. Знаешь, как там люди зимой прямо на улице от голода умирали? «Умерли все. Осталась одна Таня», – это одна маленькая девочка дневник вела: кто и когда умер из ее семьи, записывала. Разве в блокадном Ленинграде можно было поесть мамонтятины, как мы в «Таверне на чердаке», хоть за какие деньги? Вот это блокада! А тут сунул деньги на блокпосту – и наше вам с кисточкой, вези кого хочешь. А еще я читал в интернете про Сараево. Там тоже была блокада, всего лет двадцать назад – или даже меньше. Та блокада, правда, больше походила на нашу, чем на ленинградскую. Но разве ж там ходили трамваи? Думаешь, наши не смогли бы оставить Город без электричества так, чтобы и за месяц не восстановить? Ха, еще как смогли бы! Представляешь, что тогда будет! А канализация?
Тут я не выдержала:
– Что же, передай огромную благодарность вашим, что не сбросили на Город водородную бомбу, не наслали чуму и не затопили дерьмом. Вообще, огромное вашим спасибо от наших: за излишний гуманизм. Могли бы трупы по улицам валяться, а так – убивают только от пяти до пятидесяти человек в неделю, не больше.
Дед дико взглянул на меня, смешно хлопнул губами – и, видно, пришел в себя:
– Прости… Чего-то я не того…
Он съехал со своего папочного трона, как с горки, папки рассыпались, но ни одна не порвалась и не развязалась.
– Интересно, что в них? – Дед поковырял тесемки, но развязывать не стал. Наверное, не так уж было и интересно.
Оказалось, о нашем будущем Дед знал больше, чем я. По его словам, есть два центра беженцев Красного Креста. Один на западе, на территории, контролируемой силами Республики, в поселке на границе с Евросоюзом. Второй – в зоне РОСТ, на северо-востоке, на самой границе с Россией. Вот туда-то нас и доставят.
– Это городок Мшанск, слышала про такой раньше? Мне рассказывали, – на лице Деда появилось несвойственное ему блаженное выражение. Таким он бывал очень редко – и только после плотной и вкусной еды. – Там нет войны и блокады. Даже не стреляли ни разу. И живут по-прежнему и ваши, и наши – и никто никого не трогает.
Чем дальше мы отъезжали от Города, тем чаще Дед говорил это «ваши», «наши». А я подумала о выдуманном городке Мышанск, о Томасе с Милкой, о малышах, о премьере, которая теперь, наверное, не состоится. Интересно, все они для Деда уже ваши или еще наши? Ничего этого я ему не сказала, спросила только:
– И что мы будем делать в этом Мшанске?
– Ты – не знаю. А я доберусь до отца, будем теперь вместе. Он наверняка и маму из Города вызволит.
«И что ты будешь делать у отца? Воевать и убивать, как сказал мне вчера в кладовке у Черного? А кто вывезет из Города мою маму, Томаса, Милку, Золиса и его глупую невесту (или уже жену) госпожу Анну, их еще не родившегося малыша? А может быть, не такая уж она и глупая, эта Анна?» Но и об этом я не спросила Деда. Опять вспомнился Черный Иосиф:
– Дед, как ты думаешь, убила я его все-таки или нет?
– Кого? – снова не понял Дед, но почти сразу же догадался. – Ты опять об этом старикане? Да сколько можно! А если и убила, нужно же ему когда-нибудь помирать.
– Ага, легко тебе говорить. Сам-то небось сроду никого не убивал.
– Так что с того? А убил бы такую сволочь – гордился бы. Но ты не спеши страдать-то. Вот увидишь, он еще живехонек окажется!
– А нафига мне его видеть?
И тут грохнуло.
Когда я пришла в себя и выбралась из того, что еще недавно было нашим грузовичком, выяснилось, что его отбросило на несколько метров в сторону от дороги. От машины осталась лишь груда металла, а сотни папок и рассыпавшихся из них бумажек разметало по снегу. Однако и я, и Дед, и водитель были в полном порядке. Ну или почти в полном. У Деда на щеке алела ссадина, а у меня немного звенело в ушах.
А на дороге была свалка. Люди в камуфляже кричали, стреляли, перегружали что-то в свои автомобили. И только наши папки оказались никому не нужны. Водитель коротко и зло выругался, потом повернулся к нам:
– Мародеры. Вот и вози эти самые культурные ценности. А побежим-ка мы, ребятки, в разные стороны, пока не поздно.
И мы побежали. Уже в который раз за последние сутки.
Укрылись в руинах, видимо, уже давно разрушенного деревенского дома – абсолютно пустого, ни мебели, ни остатков утвари.
– Наверное, тут был хутор, а потом все пограбили, – сказал Дед.
– О, старая знакомая! – в проеме окна (ни стекол, ни рамы не было) появилось лицо. Потом парень в камуфляже без знаков различия легко подтянулся и запрыгнул в комнату. Скорее всего, это был один из мародеров. Но лицо! Это лицо… Оно было и мне знакомо. Страшное лицо Белоглазого, «коричневого», застрелившего в трамвае мальчишку. Того, кто после рождественского скандала кровью должен был смыть свое преступление. Но воевать до победы он явно не собирался.
