Юрий Коваль - Самая легкая лодка в мире (сборник)
– Я потом придумаю название, – миролюбиво сказал я.
– Ну уж нет, – возразил милиционер. – Придумывай сейчас, чтоб мы все знали, на что ты способен.
Я заволновался, сжал зубы, тряхнул головой, чтоб шевельнулись мозги, но они тупо стояли на месте. От этой тряски на том же краю сознания, где мерцал «пузырек», возникло только странное, хотя и легкое словечко «тюль».
– Подумай о пухе, – сказал Орлов. – Все-таки «пух» – самое легкое.
«Глупое название „Пух“», – подумал я. – «Но как легок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь – и летят по небу светлые пушинки».
– Давай, давай, – подгонял меня Шура. – Придумывай скорей или сдавайся!
– Я придумал, – сказал я. – Лодка называется «Одуванчик».
И тут холодный пот прошиб меня.
«Глупо, глупо! – думал я. – Слишком нежно, слишком красиво!» И все-таки в этом что-то есть. Трудно из миллионов слов выбрать одно-единственное, а если выбрал – держись!
– Лодка называется «Одуванчик», – повторил я и окончательно понял, что лодка – моя и это наше с нею дело, как мы назовем друг друга.
А чего такого плохого в слове «одуванчик»?
Одуванчик – самое простое, что есть на земле. В небе – воробей, в реке – пескарь, на лугу – одуванчик.
Есть люди, которые одуванчиков не замечают, не ставят их в букеты, не вьют венков. А я, признаться, люблю одуванчики. Их можно рвать сколько угодно, и никто не заругает. А можно сунуть в рот горький стебель и быстро проболтать:
«Колдуй,
баба,
колдуй,
дед,
заколдованный билет!» –
и стебель одуванчика заколдуется, завьется завитушками, как хвост тетерева-косача.
В одуванчике есть воздух – ооооооооооооооо…
В нем слышно дует ветер – дуууууууууууууу…
В нем кричит лягушка – вввааааааааааа…
А потом пора уж и тормозить – ннннннннннн…
И как ножиком отрезать в самом конце – чик.
И это веселое «чик» особенно подходит к моей лодке, самой легкой в мире.
Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая.
Не пойму, почему только старых людей называют «божьи одуванчики». По-моему, мы одуванчики с самого начала, а к старости становимся «божьими».
Я глянул на лодку, самую легкую в мире, – довольна ли она своим именем? Серебряная, остроголовая, с черною шнуровкой на корме – так непохожа была она на одуванчик, но я видел, что она довольна мною.
Глава XVIII
Самая близкая речка в мире
Прошел март, и в середине апреля я решился лодку испытать.
Ровно в шесть утра мы вышли из мастерской Орлова. Впереди, как лоцман, шагал милиционер Шура, следом мы с Орловым несли на плечах «Одуванчик». Мы двигались к Яузе – самой близкой речке в мире.
Милиционер Шура, стесняясь, нес весла. Ему было неловко в полной форме переносить предметы, не имеющие отношения к прямым обязанностям. Мне же казалось, что весла в его руках похожи на какие-то почетные винтовки, они усиливали торжественность момента.
– А вдруг начальство заметит, что ты тут с веслами бродишь? – пугал Шуру Орлов. – Что будешь делать?
– Скажет, что арестовал нас, – успокаивал я.
– А если здесь плавать запрещено? – не унимался Орлов. – Вдруг нас начнут штрафовать?
– Тогда Шура оштрафует нас первым, – объяснял я, – а потом штраф назад отдаст.
Милиционер-художник сердито оборачивался, делая строгое лицо, не отдающее назад никакого штрафа.
Выйдя на Серебряническую набережную, мы остановились. Далеко внизу, за чугунной решеткой, текла речка Яуза, окованная в гранит. Редкие черно-зеленые льдины плыли по коричневой воде, направляясь к Москве-реке.
– Самая грязная речка в мире, – сказал Орлов, печально оглядевши яузские берега. – Отложим испытание. Потеплеет – поедем на Клязьму, лодку-то хотя бы пожалей.
Я и сам понимал, что самой легкой лодке в мире, пожалуй, обидно плавать впервые по Яузе. Мне было жалко ее, но поделать я ничего не мог. «Одуванчик» родился здесь, у Яузских ворот, и в первый раз должен был проплыть мимо родных берегов. Пускай закаляется. Невозможно плавать всю жизнь по светлой воде. Мне казалось, лучше огорчить немного лодку, чем навеки оскорбить Яузу.
У Астахова моста мы нашли ступеньки, ведущие вниз, опустили лодку на воду. Яузская вода, казавшаяся сверху коричневой, вблизи оказалась цвета хаки. Ослепительно блеснуло на ней серебряное платье «Одуванчика».
Давно-давно не видали яузские жители свободного корабля на ее волнах. Иногда только бродят здесь катера «Озон» и «Орион», и снова пусто меж каменных берегов – чердаки да крыши отражаются в скучной городской воде.
Я достал из-за пазухи бутылку шампанского.
– Давай-ка я речь произнесу, – сказал Шура. Отделавшись от весел, он немного успокоился. – Товарищи! – начал он. – Минуточку внимания! Сегодня мы опускаем к воде самую легкую лодку в мире. Холодными зимними ночами, в пургу доставали мы бамбук, не покладая трудов, доводили задуманное. Если уж ты что-нибудь задумал, будь добр, доведи! Большому кораблю – большое плаванье!
Я хлопнул пробкой и обрызгал пеною нос «Одуванчика», все расцеловались.
Осторожно, держась за милиционера, сел я в лодку. Орлов подал мне весло. От моей тяжести «Одуванчик» погрузился глубже, нос его задрался высоко передо мной. Я увидел, как под давлением воды напряглось, натянулось туже серебряное платье, загудели бамбуковые ребра, звонко скрипнули шпангоуты-полумесяцы.
Удивительным оказалось, что сижу я очень низко, прямо на поверхности воды. Я мог дотронуться до яузской волны, но сделать это не решался – грязная, сточная, мертвая. Пересилив себя, я опустил в воду вначале одну руку, потом другую, стряхнул с пальцев холодные капли и взял весло.
– Пошел! – крикнул Орлов, и я неловко оттолкнулся веслом от гранитного берега.
Силу толчка я не рассчитал, и «Одуванчик» буквально вылетел на середину реки. С барабанным звуком – бум-бум-бум – ударили волны в дно лодки. Я гребанул слева – нос резко повернул вправо, гребанул справа – «Одуванчик» выровнялся. Только два раза и ударил я веслом, а лодка уже летела стремительно вперед, и я не знал, как ее затормозить.
– Осторожно! – кричал сзади и сверху Орлов. И он и милиционер бежали за мной по берегу, а я, скованный и неумелый, боялся повернуться.
– Надо было веревку взять! – выкрикивал Шура какую-то не вполне ясную мысль. То ли он хотел привязать «Одуванчик», то ли вытягивать меня, уже утонувшего.
Кое-как взмахивая веслом, я летел по дну длиннейшего гранитного колодца, передо мною уплывала в Москву-реку темная обтаявшая льдина. На ней, как пингвин, сидела ворона.
– Оглянись! – кричал мне Орлов. – Это последняя льдина!
Я оглянулся – за нами не было видно ни одной льдины. Хоть и мутная, а свободная от зимы вода.
А над нами, над гранитными стенами виднелись маленькие человеческие головки – бородатая орловская и милицейская в фуражке. Такими они показались мне далекими и милыми, что я поневоле засмеялся. Я понимал, что минут через двадцать снова увижу их, когда вылезу на берег, и все же казалось – уплыл от них бесконечно далеко и жалел их, оставшихся дома.
Последнюю льдину я обгонять не стал. Положил весло, течение неторопливо повлекло лодку.
«Неужели совсем, навеки мертва эта отравленная городская река? Неужели умерла навсегда?»
И вдруг прямо перед нами из-под носа «Одуванчика» поднялись с воды две утки. Это были чирки-трескунки – уточка с синим зеркалом на крыле и селезнек с буйной зеленой головой. Отчаянные, летели они на север, остановились на Яузе передохнуть. Они не боялись мертвой воды.
Потрескивая, полетели чирки перед нами, из гранитного колодца выбираясь к небу. Я глядел им вслед – и над высотными домами, еще выше, еще глубже в небе, увидел летящих на север журавлей.
Глава XIX
Ловля Орлова на граммофонную удочку
В детстве я проделывал зимой такую штуку: наливал из чайника в бутылку горячую воду и выбегал во двор поливать снег, чтоб он скорей растаял, чтоб скорее пришла весна. Хотелось помочь весне, уж очень ей трудно перетопить весь снег, расколоть лед на озерах, пригнать на поля грачей.
Задолго до прихода весны я срезаю тополиную ветку, ставлю в кувшин с водой, жду.
Скоро раскрываются почки, а весны все нет.
А когда наконец приходит она, вянут на столе тополиные листья, жалко становится их, и думаешь, куда торопился, только ветку испортил.
И все-таки каждый год зимой ставлю я на стол ветку тополя, чтоб скорее увидеть зеленый лист, чтоб поторопить весну.
Пришла весна, и я стал готовиться в плаванье. Давно уже мечтал я пробраться на Багровое озеро, недоступное и далекое, затерянное в болотах. Для такого интересного и опасного плаванья нужен был напарник, а напарником мог быть только один человек – художник Орлов.
Я, конечно, помнил, что Орлов отказался плавать со мной, но все-таки еще раз решил поговорить с ним, уговорить, заманить. И я пошел в мастерскую.
