Константин Махров - Сердца первое волнение
— Да как же ты ушел из дому так рано?
— Я сказал, что я, мол, дежурный сегодня…
— Ну, пошли… дежурный рыцарь! — рассмеялась Надя.
Они прошли немного, поговорив о том, о сем, и казалось, что говорить больше не о чем. Мучительное положение. Рыцарь готов был сквозь землю провалиться. И вдруг — точно ему бросили спасательный круг — нашел:
— Знаешь, я совсем еще ничего не знаю о тебе. Расскажи хоть немного.
— С удовольствием. Хоть всю биографию! — озорно улыбнулась Надя. — Я родилась в 1940 году, вот в этом самом городе и, говорят, была ужасно крикливой малюткой. Вопросы будут?
— Будут. Кто ваши папа, мама, дедушка, прабабушка?
— Папа был машинист, на паровозе. Он погиб под Москвой… — Надя на минуту притихла. — А мама — конструктор. Мама у меня много читает, и я уже с детства читала все, что попадало в руки. Ой, я тебе расскажу одну историю! Мне было лет тринадцать. Был у нас во дворе один мальчишка, Петька-Рваное Ухо, озорник, забияка, выдумщик. Девчонкам не давал прохода, а мне он казался храбрецом, и я его нисколько не боялась. Я даже дралась с ним. А однажды вечером, в лесу, мы поклялись быть верными до гробовой доски. Я пришла домой тихонько; мама спала. Я легла спать, но вскочила с кровати, юркнула под одеяло к ней и шепчу:
— Мама! Милая! Я люблю его безумно! (Вот дуреха, да?).
Мама, конечно, ужаснулась.
— Кого это?
— Петьку-Рваное Ухо. Он сильнее всех!
— Сумасшедшая! — сказала мама.
А я:
— Нет, мама, не сумасшедшая. Мы сейчас обо всем уговорились на всю жизнь. Он настоящий кавалер, как в книгах, — да!
— Молчи, противная девчонка! Начиталась! Я сейчас же возьму ремень и так отстегаю…
— Ты? Отстегаешь? — спрашиваю я. — Пожалуй, нет.
— Это почему же?
— Да так… — говорю, — ты слабохарактерная.
Это уж совсем было обидно слышать моей маме — такое критическое замечание, — и принялась она меня пушить: «Замолчи, негодница! Боже, что это за девчонка!».
Мама отобрала все «опасные» книги. А я лежала и одним глазком следила за ее действиями. «Я несчастная, — жалела я себя, — всего один раз поговорила с Петькой, и вот уже разлучают». И реву, как маленькая… Смотри, вон трехэтажный дом, такой фасонный, с разными фигурами; тут Клара живет, вон их балкончик, крайний…
Рассказывая, Надя в такт речи слегка размахивала портфельчиком. Иногда плечо ее касалось плеча Анатолия. От ее слов, от лица, по которому порой пробегала улыбка, веяло чем-то открытым и простодушным.
— И чем все это кончилось? — едва сдерживая смех, спросил Анатолий.
— А ничем! — рассмеялась Надя. — Утром я со своим кавалером подралась. Не дал мяч поиграть, противный. Я потом об этом целую тетрадь написала, что-то такое… художественное.
— В высшей степени интересно, — с важностью ответил Анатолий. — Но…
Он не успел договорить, Надя перебила его:
— Стой, вон Клара вышла на балкон. Знаешь что? Давай встретим ее торжественной речью: «Дорогая, многоуважаемая Клара! Приветствуем твое существование, которое вот уже более двух недель направлено к…» К чему? — подскажи… «к деятельности в качестве члена редакционной коллегии журнала»…
— Совсем как Гаев. Речь к шкапу, то есть к шкафу…
Но Клара, видимо, пошла в школу другой дорогой, и пришлось нашим заговорщикам, долго прождавшим ее, пуститься бегом. Они договорились, что об этой несостоявшейся проделке ничего не скажут ей; а то она, как член учкома, начнет мораль читать. На общешкольной конференции Клара Зондеева была выбрана в учком, и последний, по ее выражению, уже развернул борьбу за высокую успеваемость; на заседаниях этого грозного органа самоуправления уже состоялось обсуждение первых двоек.
В класс они вошли, едва не опоздав на урок. На геометрии Надя Грудцева основательно путалась, и Петр Сергеевич, очень тактичный, очень внимательный молодой математик, с большими оговорками поставил в ее дневнике, против даты 4 октября, тройку. Зато по литературе об Андрее Находке Надя рассказала блестяще.
Началась большая перемена.
В открытые окна ворвались звуки веселой польки — из громкоговорителя, установленного на Дворце строителей.
— Полька! Танцуем! — обрадовалась Надя.
— Разрешите пригласить вас, — галантно раскланялся перед ней Анатолий.
— О, пожалуйста! — подала она ему руку. — Кавалеры и дамы, в круг! Кто дежурный? Холмогоров? К двери, на дозор!
Степан Холмогоров, углубившийся в чтение журнала «Техника — молодежи», нехотя поплелся на пост и встал по ту сторону двери, в коридоре, где от беготни и толкотни ребят дрожали стены и пыль клубилась облаком.
У окна два мальчугана — приземистый, коренастый крепыш в черной вельветовой паре и высокий, крупноплечий, вихрастый юнец, с большими карими глазами — жарко спорили о том, как разовьются события в городке Литл-Рок, штат Арканзас, США. Высокий, вихрастый доказывал, что раз в Литл-Рок послано для наведения порядка 1200 солдат и раз сам президент Эйзенхауэр по радио упрашивал прекратить погром, то будет все в порядке и все девять негритят станут учиться. Коренастый крепыш скептически хмыкал и повторял: нет, фашисты-буржуи ни за что не дадут черным ребятам учиться в одной школе с белыми.
Увидя десятиклассника, торчащего у двери без дела, они двинулись к нему и поставили вопрос ребром: дадут негритятам учиться или нет?
— Откуда я могу знать? — изумился Степан.
— Ты должен знать, — солидно сказал крепыш, — ты в десятом, а мы — в пятом. В «Пионерской правде» пишут, что ихние сенаторы приказали этих солдат арестовать.
— А народ? — петухом наскакивал на него вихрастый. — Народ не даст. Не даст ведь? — требовал он ответа у Степана.
— Я не следил за этими событиями… — начал было Степан, уже оттесненный всеобщей толкотней от двери.
— Как не следил? — вознегодовали ребята. — Все люди во всем мире следят, а ты…
— Я думаю, — сказал Степан, — что в конечном итоге народ победит.
— Ну и надумал! — присвистнул крепыш. — Это и мы знаем; а вот когда? как? Тоже мне… десятиклассник! Пошли, Пантелей…
— Пошли, Сергей, — досадливо махнул рукой вихрастый.
Степан почесал затылок и, не без одобрения, правда, прикрытого ворчливым тоном, сказал им вдогонку:
— Тоже мне… международники! — и повернулся к своему посту. И ужаснулся: учительница открывала дверь. «Ворона!» — ругнул он себя.
…В первой паре шли Анатолий Черемисин и Надежда Грудцева.
Это не был настоящий танец, а так, шутка, озорство, что сразу и определила Маргарита Михайловна, войдя в класс; но и озоруя, Надя танцевала прекрасно, с увлечением. Стройная, высокая, под стать своему кавалеру, она словно не кружилась, а летела по классу, полному осеннего солнца. Ноги ее, в красных туфельках, делали легкие, быстрые движения, задорно отбивали такт; правая — свободная — рука то придерживала платье, то ложилась на плечо Анатолия, и вся фигура ее жила, стремилась вперед, дышала счастьем.
«Ах, хороша!» — невольно подумала учительница, еще никем не замеченная.
— Ты знаешь, что сказал о танцах Байрон? — танцуя, говорил Анатолий. — «Танцы — это искусство поражать сердца ногами»…
— Не смеши, — смеясь, отвечала она. — И не путайся ногами.
Она чувствовала, что танцует хорошо, что все смотрят на нее с восхищением, и была счастлива.
— Кончу школу — пойду в балет.
— А я в садоводы, чтобы засыпать тебя цветами!
— Товарищи! — раздался голос. — Прекращайте вращение! Равнение на дверь.
Маргарита Михайловна…
Дежурный! Разиня!
Танцоры в одну секунду разбежались кто куда. Надя оказалась возле учительского стола. Лицо ее, овальное, белое, с темными дужками бровей, с высоким лбом и мягкими щечками, порозовело; синие глаза поблескивали озорно, ярко, с вишневых губ не сходила улыбка.
Маргарита Михайловна укоризненно покачала головой, сказала что-то назидательно-увещевательное и вышла.
По классу пронесся вздох облегчения. А музыка уже кончилась.
Надя смотрела в окно. Отсюда хорошо была видна большая клумба, на которой доцветали гладиолусы, астры в россыпи оранжевых ноготков. Молодые яблони тихо шелестели еще оставшимися кое-где на ветвях серыми листьями. Ветер доносил с огорода пряный запах картофельной ботвы и земли, покрытой в тенистых местах голубоватым инеем. Вдали синели горы, небо было ясное, серебристое. В душу просилось нежное, грустное чувство. Лето уходило, уже ушло; впереди — осень, дожди, длинная зима… уроки, нагрузки. А еще хотелось побродить по лесам, по горам, кататься на лодке, проводить вечера у походных костров и не думать, что завтра… геометрия, стилистика. Ох!
— Толя! Иди сюда, — позвала она Черемисина.
Надя увидела устремленный на нее из-под очков в черной роговой оправе строгий взгляд Клары Зондеевой, и что-то словно кольнуло ее.
