Анатолий Маркуша - Большие неприятности
Чем меньше знаешь, тем уверенней судишь: ошибка общечеловеческая, возможно, даже «конструктивная». Говорю по собственному опыту. Едва приобщившись к авиации и почти ничего еще не ведая, я уверенно повторял следом за многими и многими желторотыми пилотягами:
— Только бы не оставили инструкторить в школе...
Почему? Какие доводы у меня были против работы инструктора?
Что за летчик, если он пожизненно привязан к одному аэродрому!
Каждый день круг, зона, и снова круг, и снова зона... сдохнуть от однообразия.
В строевой части свободы больше, не то что в школе...
Это были главные и наиболее, как мне казалось, убедительные доводы. Нет, я не претендовал на оригинальность, знал: точно так говорят все, кто не хочет оставаться инструктором. А таких, что хотели бы, я в ту пору не встречал.
И вот случилась колоссальнейшая неприятность: меня оставили в школе. О переживаниях говорить не стану. В армии переживания особой роли не играют: все решает приказ.
Запомнилась беседа с командиром эскадрильи. Он сказал нам, совсем молодым ребятам:
— Ваше настроение мне понятно, и об этом пока рассуждать не будем. Хочу обратить внимание на одну особенность вашей начинающейся службы. Думаю, такое вам в голову не приходило: инструктору самой должностью, можно сказать, автоматически обеспечено уважение... На, держи! И твое дело не завоевывать, как на любом другом месте, а лишь подтверждать даровой авторитет!
Тогда мы не сумели в полной мере оценить этих слов. Пожалуй, оно и понятно: пока не пройдешь сквозь недоверие, пока не случится преодолеть косые взгляды окружения, пока не испробуешь на собственной шкуре, как дается это самое уважение, трудно правильно понять цену готового авторитета.
Начал я работать инструктором без восторга. Деваться было некуда, вот и делал, что велели: прослушал некоторое число лекций по методике и принял свою первую в жизни курсантскую группу. Тогда все это быстро делалось.
Спустя неделю, наверное, прихожу с полетов в общежитие, настроение — полнейшая неустойчивость. Смотрю: на тумбочке бандероль. Мне... Та-а-ак! Интересно. От кого бы?..
Обратный адрес?
Господи, в жизни не мог предположить, что она обо мне вспомнит! От Александры Гавриловны, моей школьной директрисы, бандероль!
Ободрал упаковку, оказалось — книжка. Авторы Монвиль и Коста, перевод с французского, название «Искусство пилотажа»... И на первом листе надпись: «Николаю Николаевичу Абазе — моему молодому коллеге с пожеланием успеха и долгих-долгих лет!..»
Надо же — коллеге!.. А вообще-то правильно: она — школьный работник, и я теперь тоже шкраб... Когда-то так называли учителей.
И как только Александра Гавриловна про меня вспомнила? Книгу нашла... Догадалась.
Монвиль и Коста, оказывается, летчики, многие годы работали инструкторами...
Скажи, пожалуйста!
Но самое главное оказалось впереди — в «Искусстве пилотажа» я прочел: «Хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью белого голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы».
Эти слова я выучил наизусть. Но дело не в словах! За ними начинался новый взгляд на ремесло. Шутка ли, это мне следовало обладать орлиным взглядом, мне! А откуда было подзарядиться мудростью?.. Словом, благодаря этим словам я впервые попытался посмотреть на себя как бы со стороны и увидеть, чего же мне не хватает...
Трудно сказать, каким я был инструктором. Сначала, как все, робким и неровным, постепенно чему-то научился, что-то перенял от других летчиков, постарше... Но, если считать требования Монвиля и Косты минимальными, хороший инструктор из меня не вышел: кротости белого голубя во мне, увы, никогда не было...
Сегодня я чрезвычайно высоко оцениваю время, проведенное в инструкторской упряжке: пока я учил других, многому научился сам.
Без лишней скромности уточняю: сам научил себя.
Не так давно я получил неожиданно письмо от незнакомого юного лейтенанта. Смысл послания сводился к тому, что он просил помощи: «Не дайте погибнуть на инструкторской принудиловке. Я окончил училище с отличием, а меня оставили тут»... И очень он нелестно отзывался о своей работе, приводя те же доводы, что когда-то казались мне безупречно убедительными, а еще добавлял: «И что трудного, что интересного в этой работе — показывай, как надо, да ругай, когда курсант делает как не надо... Пожалуйста, не удивляйтесь, что я прошу помощи у вас: вы — старый летчик, и если честный человек, не станете доказывать, будто инструкторская работа доставила вам много радости...»
Письмо требовало ответа. Но какого?
Мне уже случалось слышать: «Время нынче такое — без протекции далеко не уедешь». Но как быть применительно к авиации?.. Положим, устроить, посодействовать, поспособствовать, помочь попасть в училище или «организовать» хорошее назначение, даже продвинуться по службе — штука возможная. А как пилотировать? Как пробиваться сквозь многоярусную облачность, как находить путь к звездам в непроглядной ночи?..
Никто не протянет руку на высоту тысяч в двадцать, чтобы в нужный момент прибрать обороты или вовремя уменьшить крен...
Может быть, я старомоден, только с этим уж ничего не поделаешь: не нравятся мне молодые люди, ожидающие и тем более требующие помощи от влиятельных стариков. Но это даже не главное: юный лейтенант, очевидно, считал меня честным человеком... Удивительное совпадение! Я тоже всегда думал: Абаза — не трус, Абаза — человек честный... Только у нас не совсем совпадающие представления о некоторых понятиях.
«Я — честный человек, ты прав, — написал я моему корреспонденту, — и потому признаюсь: инструкторская работа доставила мне куда больше неприятностей, чем радости. Верно. Но справедливо и то: если я выжил на войне, если меня хватило на двадцать лет испытательской работы, то прежде всего благодаря тому, что я начинал инструктором.
Я — честный человек и не хочу поэтому кривить душой».
Дальше я привел слова Монвиля и Косты, которые помогли мне смириться в свое время.
Ответа я не получил.
Или мой лейтенант не оценил мудрости французских коллег, или по молодости лет не научился еще быть благодарным. Что прискорбнее, судить не берусь...
* * *
В тринадцать лет у человека нет сколько-нибудь серьезного прошлого и оглядываться просто не на что. Может, именно поэтому я без особых сомнений взял из кухонного стола бабушкину старинную скалку, обвязал ее строго посередине крученой бельевой веревкой и отважился... Но прежде несколько слов о побудительных мотивах.
Наташка, наверное, уже целый месяц не смотрела на меня. Как я ни старался, она все равно пропускала меня, как пропускают картавые букву «р»... Я пробовал обращаться к ней напрямую, атаковать в лоб, но она делала такое лицо и так моргала ресницами, словно к ней обращался вовсе и не человек, а золотистый карп, например, или рыжая соседская такса. Я хитрил, маневрировал, но она или не замечала, или делала вид, что не замечает моих усилий.
Мириться с таким пренебрежением было невозможно.
Но что делать? Как заставить Наташку поглядеть на меня и, главное, увидеть: Абаза вовсе не тот, каким представляется? Правда, я выглядел — вполне. Метр семьдесят — рост. Плечи — в норме. И не сказать, что глупее других... в карман за словом никогда не лез... не трусил...
И это особенно важно — не трусил!
В смелости своей я в ту пору не сомневался. Но кто, кроме меня, мог знать об этой доблести Абазы? Как угадать, что спрятано в человеке под толстой, непрозрачной шкурой?
Значит, надо показать, продемонстрировать смелость, рассуждал я, придать ей наглядность.
Так родился план.
Мы жили в квартире шестьдесят восемь, а Наташа — в квартире шестьдесят. В одном доме. Таким образом, я мог, укрепив крученую бельевую веревку к балконной решетке (для этого и понадобилась скалка), спуститься с нашего пятого этажа на ее третий и, вежливо постучав в балконную дверь, сказать что-нибудь ошеломляюще остроумное и неожиданное. Поди плохо?!
Текст приветствия готовить заранее я, разумеется, не стал: понадеялся на вдохновение. Склонность к импровизации — моя врожденная слабость.
И вот скалка прижата к прутьям, я бодро перешагиваю через ограждение, дергаю, проверяя веревку на прочность, и осторожно спускаюсь...
Под ноги не смотрю. Краем уха слышал: боязнь высоты приходит через материальную связь с землей, когда видишь ствол дерева, стену дома или марши парашютной вышки. Но, пока эта связь не попадает в поле зрения, человеку все трын-трава: страха нет!
