Альваро Юнке - Мужчины двенадцати лет
И дедушка, сжавшись в комочек, спрятал голову на груди внука. Мальчик молча, как взрослый, обнял старика и прижал к себе.
Старик продолжал:
— Всю жизнь мне приходилось унижаться и страдать. А вот теперь я стар и ничего у меня нет. За все годы мне только и удалось скопить эти несколько жалких грошей. Зачем я унижался? Почему я был так робок и труслив? А теперь… Где найти человека, который даст мне пусть уж не пятьдесят, а хоть двадцать песо в месяц? Прежний хозяин давал мне пятьдесят, потому что я у него был как раб. Ведь я был сущий раб! Когда он напивался со своими друзьями, я должен был их забавлять… Как-то раз… Нет, я не расскажу тебе, Нико! Сжалься надо мной, мой милый мальчик, сжалься! Не презирай меня! Ты ведь меня не презираешь?.. Отвечай. Скажи, что ты меня не презираешь. Ты ведь меня любишь по-прежнему?
Нико снова поцеловал его. И старик снова заговорил:
— Спасибо, Нико! Я вижу, что для тебя я по-прежнему остался твоим дедушкой Гайтаном. Помнишь, как я пел тебе колыбельную песенку, когда ты был еще совсем маленький? Помнишь, как веселил тебя и твоих братишек и сестренок, отплясывая перед вами веселый танец? Иногда, когда хозяин заставлял меня петь и плясать для своих пьяных гостей, я думал о вас, моих детках. И тогда мне очень хотелось сказать ему: «Нет, я не буду петь для вас, я не буду плясать! Я пою и пляшу только для моих внуков!..» Но у меня никогда не хватало смелости сказать так, и я пел и плясал для него и его гостей. А они издевались надо мной, жалким старикашкой, бросали в меня хлебными шариками и выплескивали остатки вина из рюмок мне в лицо. И я позволял им делать все это… Потому что, если б я не позволил… Где ж еще нужна такая старая развалина, как я? И где бы еще мне дали пятьдесят песо в месяц? Это и была моя работа: быть шутом, для того чтобы у вас, моих дорогих, было что есть, для того чтобы моя дочка и пятеро внучат не померли с голоду да с холоду и не должны были просить милостыню на улицах… Не презирай меня, Нико, не презирай меня, мой храбрый, мой добрый мальчик!..
И дедушка еще крепче обнял внука, который ласково гладил его голову. Нико думал. Старик спросил:
— Что ж мы теперь будем делать?
— Сколько ты скопил, дедушка?
— Двести семьдесят семь песо…
— Хорошо, дедушка. Ведь ты был когда-то зеленщиком, правда?
— Да, пока не поступил к этому адвокату. Два с половиной года тому назад.
— Ну, так теперь будь опять зеленщиком!
— Не могу, Нико: этих денег не хватит на покупку лошади, а я уже не могу возить тележку.
— А я могу!
— Ты?
— Да, дедушка. Два года тому назад я был еще маленький. А теперь я взрослый, ты сам видишь!
— Да, да, ты у нас силач!
— Ну вот, купи тележку и овощей. Ты будешь продавать, а я возить. На хлеб заработаем. И не придется терпеть, унижаться… Ладно, дедушка?
— Хорошо, Нико. Я согласен. Как ты хочешь, так и будет.
— Мы будем работать вместе, дедушка, да? А если заработаем побольше, откроем палатку на рынке. Ладно?
— Ну конечно, заработаем! Я тебе так во всем доверяю. Я совсем другой рядом с тобой. Я чувствую себя сильным. Я уже не жалкий старикашка, шут богатого адвоката… Теперь… Кто ж я теперь?
— Дедушка Нико.
— Да, дедушка Нико, храброго, отважного Нико…
Старик не мог продолжать — он заплакал, но он плакал от радости. И, плача, прижимался к внуку, ища у него защиты точно так же, как внук, плача, прижимался к нему в приемной адвоката.
МУЖЧИНЫ ДВЕНАДЦАТИ ЛЕТ
Солнце садилось за ближней рощей, большое и красное, как медный шар. Никанор повернулся спиной к солнцу. Перед его глазами текла река. Выгнув свою широкую бурую спину, одетую легкой пеной, она глухо рокотала в тишине, готовясь вскоре слиться с плывущей по небу ночью, уже открывающей то тут, то там бледно-желтые звездочки — глаза.
Никанора не трогала красота этого летнего вечера, одевающего в мягкий шелк все вокруг: воздух, небо, воду и тишину — глубокую тишину, огромную, как река и небо, потонувшие в ней. Никанор, сидя на корнях высохшей старой ивы, от которой остался только небольшой хохолок листьев на самой верхушке, жарил на сложенном из хвороста костре десять рыбешек, пойманных им благодаря терпеливому сидению на одном месте в течение целого дня.
И он уже собрался было приступить к трапезе, как вдруг резко обернулся. Оказывается, он был не один в этом забытом уголке: шагов за десять от него лежал на земле другой мальчик. Никанор медленно оторвал кусок от первой рыбешки и, прежде чем положить его в рот, снова взглянул на незнакомца. Тот, не отрывая глаз, смотрел на его руку, в которой была зажата еда. Никанор предложил:
— Хочешь?
— Давай! — ответил мальчик и одним прыжком очутился возле него.
Никанор отделил от десяти, рыбешек пять, положил их на перевернутую консервную банку и, отломив половину от лежащего передним большого куска хлеба, протянул все это своему новому знакомцу:
— На!
Тот начал есть с жадностью давно голодающего человека. Никанор заговорил с ним: рассказал, как удалось поймать этих рыб, объяснил, что для рыбной ловли надо особую ловкость иметь и нужно знать, где рыба лучше клюет. Он-то, Никанор, знает здесь каждый закуточек, каждый камень…
— Улов зависит от удачи, — отвечал его товарищ, с полным ртом.
— Нет, — оскорбился Никанор, — тут знать нужно… Ты когда-нибудь ловил рыбу?
— Никогда.
— Тогда чего ж ты суешься, раз ничего не понимаешь?
Но его собеседник был слишком голоден, чтоб заниматься сейчас вопросами чести, и, не обращая внимания на резкий тон Никанора, продолжал жевать, ничего не ответив. Никанор снова заговорил. Теперь он объяснял, как надо жарить рыбу: надо завернуть рыбу в бумагу и положить в огонь; когда рыба сжарится, бумага сдирается вместе с припекшейся к ней чешуей.
— Ну как, вкусно? — спросил он у своего нового приятеля.
— Чертовски! — отозвался тот с восторженным лицом и прибавил: — Никогда я не ел такой вкусной рыбки!
Это утверждение заставило Никанора забыть, что всего лишь минуту назад приятель сомневался в его способностях к рыбной ловле. И он великодушно протянул мальчику целый кулек персиков, на которые тот безо всяких церемоний немедленно набросился, так как успел уже покончить с рыбой и хлебом.
— Ну и проголодался же ты!
— Здорово проголодался! Я целый день не ел.
— Почему?
— Вчера вечером я убежал из дому… — начал мальчик.
Но Никанор прервал его:
— Как тебя зовут?
— Юлиан Эчегойен.
— Ты из богатой семьи, да?
— Я? Не знаю. Мой отец коммерсант. Матери у меня нет. Мы живем в Бельграно[8], в собственном шале[9].
— Я тоже жил в Бельграно, но только не в шале. Мы жили в темной лачуге. Потом папа умер, и мама переехала в Оливос[10], там она нанялась кухаркой. Потом мама тоже умерла. Хозяйка хотела отдать меня в приют. Тогда я убежал и пришел сюда. Я ночую вон в той даче. Ты не думай, что она моя… нет, что ты! Это дача одного англичанина. Он придурковатый и большой богач. Раньше он приезжал сюда по воскресеньям. Теперь не приезжает и хочет дачу сдать, но я вовсе не хочу, чтоб он сдавал: это меня совершенно не устраивает. Поэтому, если кто-нибудь спрашивает, за сколько сдается эта дачка, я говорю: четыреста песо в месяц. Тогда наниматель уходит и больше не возвращается. А по воскресеньям я снимаю объявление, где написано: «Сдается внаем», потому что по воскресеньям много народу проходит мимо, вдруг кому-нибудь вздумается разыскать хозяина и спросить у него. В будни-то я объявление вешаю — думаю: вдруг хозяин вернется. Но я его порвал. Вот посмотри. Внизу было написано: «Обращаться по адресу…» Тут было название улицы и номер дома, где живет англичанин в Буэнос-Айресе. Я нарочно порвал. Теперь, если кто хочет снять дачу, так должен обратиться ко мне, и вот тут-то я и запрашиваю четыреста песо. Наниматель уходит и больше не возвращается… Что поделаешь, старик, надо уметь жить! Оставайся со мной — у меня многому можно поучиться. Со мной ты настоящим мужчиной станешь! Я уже шесть месяцев, как в этом домишке поселился. Если англичанин рассчитывает пожить на. вырученные за него деньги, то, верно, ему скоро придется зубы на полку положить. Ха-ха-ха!
— Как тебя зовут? — спросил другой мальчик, не без восхищения глядя на рассказчика.
— Никанор Торральс. Мой отец — каталонец[11], а мама — русская. Ты смотришь, что я черный, словно настоящий индеец? Это я так сильно загорел.
— А мой отец — баск[12], а мама — аргентинка, — разъяснил Юлиан, хотя никто его об этом не спрашивал.
— Мне двенадцать лет, — сказал Никанор. — Я родился двенадцатого июня…
— Подумай только, и я тоже! Я тоже родился в июне, только третьего. Я на девять дней старше тебя! — Последнюю фразу Юлиан произнес тоном некоторого превосходства.
