Жигмонд Мориц - Будь честным всегда
Миши, сидя в темноте, с удивлением слушал.
— А где они ели?
— Да прямо в комнате. Вот, например, нас здесь семеро, и каждому раз в неделю присылают котел еды, фасоль, капусту или галушки с творогом, но не три блюда, как сейчас, в столовой, а один здоровый котел; все садятся вокруг, достают глиняные миски, деревянные ложки, ножи и едят.
— А вечером опять то же самое?
— Если останется; а нет — так сидят да слюни глотают.
— Так это чугуны носили на копьях?
— Нет, это другое… Те, у кого родители жили далеко и не могли присылать еду, привозили провизию с собой; ни почты, ни поездов тогда не было, и если какой-нибудь господин Кёльчеи или Кенде из Сатмара определял своего сына учиться, то ехал господский сынок в повозке, запряженной волами, и вез с собой мер десять пшеницы, гороха, чечевицы, окорока. Нанимали стряпуху, и она готовила, но только одно блюдо в день. На каждый день недели — одно определенное блюдо, а начиная с понедельника — все сначала.
— Ой, как интересно! — воскликнул Бесермени.
— Ну, вам бы интересно не было, — сказал Надь. — Ведь тот, кто не был богат или плохо учился, не получал ничего, кроме жилья, а милосердные горожане по очереди присылали бедным ученикам горшок каши.
Все засмеялись.
— Так вот и стали собирать пожертвования — в ноябре ученики обходили весь город и просили подаяния.
— Ух! Ну и собачья жизнь!
— Правда, и давали тогда охотнее, потому что горожане гордились учениками коллегии — ведь те пели им песни, танцевали с девушками, а если был пожар, помогали ломать дома. Что вы смеетесь? Не думайте, что гасили, как пожарники! Брали в руки герундии — так в шутку называли большие жерди, их сейчас можно увидеть в Публичной библиотеке, — и если горел один дом, то, чтобы не загорелись соседние, ломали у них крыши.
— Вот забавно!
— Но ведь в Дебрецене никогда не было воды. А знаете, сколько лет бурят артезианский колодец? Уже пробурили семьдесят метров, а воды все нет. Все камень. Любой бур ломается. Вот и говорят, что в Дебрецене тоже есть горы, только они под землей.
Миши засмеялся: он уже это слышал в прошлом году у Тёрёков, но принял тогда за шутку.
— Воду кухарке и пекарю приходилось в то время возить издалека в больших бочках, и угождать нужно было им, а не профессорам. Каждый год в честь кухарки сочиняли оду и записывали ее на окороке на долгую память.
Странно было слушать эти рассказы, сидя в уютной, теплой комнате, где даже с отоплением не было хлопот, и невозможно было себе представить события тех далеких времен.
— А учились как?
— Старшие ученики, граверы, делали учебные пособия для младших.
— Да, граверы были, это факт. Я тоже читал о студентах-граверах. Хорошая была наука, — сказал Лисняи.
— В то время это могло считаться наукой, но сейчас и тогдашний профессор провалился бы на экзаменах.
Раздался звонок, которого Миши уже давно опасался, беседу прервали и пошли ужинать. Миши огорчился, что слышал так немного. Ему стало грустно, что он оторван от жизни коллегии, и вдруг захотелось быть всегда среди ребят и так же, как они, быть настоящим учеником коллегии.
Ужин был очень хороший — галушки с овечьим творогом. Все наелись. После ужина Михай Шандор положил перед Миши листок бумаги:
— Взгляни-ка, Нилаш, вытащили твои номера?
Миши удивленно взглянул на листок, где были записаны пять номеров. Он глядел на них как завороженный, машинально полез в карман, вынул кошелек и открыл его, чтобы достать оттуда лотерейный билет.
От смертельного испуга у него замерло сердце: билета не было. Он искал его, искал и среди денег, но не находил.
Мальчик судорожно рылся в карманах, но и там не было, а глаза его тем временем не отрываясь смотрели на маленький листок с пятью номерами: 17,85,39,73,45.
В столовой зашумели, все встали, и он убрал кошелек в карман.
— Ну, выпал какой-нибудь? — торопил Михай Шандор.
Но Миши не мог ответить, он точно онемел.
К счастью, все пошли к выходу, и он, смешавшись с остальными, убежал, скрылся от глаз Михая Шандора. Он не мог быть ни с кем, ему показалось, что он сейчас задохнется среди этих веселых, смеющихся, жующих гимназистов, и он бросился в первый же двор, где никого не было.
Позднее он поднялся на третий этаж, но не посмел войти в комнату, а спрятался в коридоре. Его трясло как в лихорадке. Он не мог даже вспомнить, его это были номера или нет, а когда вдруг вспомнил, неописуемый ужас и боль пронзили его насквозь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Урок географии проходил не в классе, а в кабинете естествознания на третьем этаже. Поэтому утром не надо было спускаться по длинной лестнице. Однако расстроенный, убитый горем, Миши все же опоздал на несколько минут. Он скверно спал ночью, едва задремав, просыпался от тревожных мыслей — никак не мог понять, куда задевался лотерейный билет. Это было просто непостижимо. Встал он вялый, с тяжелой головой, но свежая, ледяная вода, которой он умылся, немного его освежила.
Гимназисты в кабинете тихонько жужжали, и он быстро занял свое место на первой парте. Миши молчал, притаившись, стараясь не привлекать к себе внимания. Истерзавшись за ночь, он осунулся и побледнел как полотно. Урок, да и вообще учение не шли ему на ум. Едва живой от страха, он не знал даже, какие учебники взял с собой.
Орци восседал на кафедре, повернувшись лицом к классу. Он, кривляясь, рассказывал что-то, мальчики слушали развесив уши и негромким приглушенным смехом встречали каждое его слово.
— Ты гюма-а-анный человек… — протянул Орци, подражая старому преподавателю географии, которого обычно все передразнивали, но никто не делал этого так мастерски, как Орци; уронив на грудь голову и по-стариковски моргая глазами, он повторил тонким гортанным голосом: — Ты гюма-а-анный человек, милый мальчю-юган…
Гимназисты дружно смеялись, не спуская глаз с Орци. Хотя голос его и тонул в общем шуме, все видели, что он изображает старого географа, и к тому же очень забавно, а это дело рискованное: учитель в любую минуту может показаться на пороге.
Потом Орци перешел к одной из хорошо известных шуток, рассказу об Египте; преподаватель географии был когда-то гувернером в графской семье и ездил со своими воспитанниками в Египет, поэтому на каждом уроке заводил речь об этой стране.
— Когда я ездил в Египет, — прошамкал по-стариковски Орци, — я видел там двух огромных, отвратительных птице-крокодилов… (Мальчики заливались смехом.) Одно из чудовищ разинуло пасть, а я схватил одностволку да как всажу в него две пули!
Все смеялись, негромко вскрикивая и повизгивая от восторга. Сидящие перед кафедрой наклонились вперед, сидящие позади легли животами на парту, чьи-то головы почти касались Орци, который продолжал, понижая голос, но все оживленней жестикулируя:
— А я палю из ружья — пиф-пиф, угодил одному чудовищу в правый глаз, оттуда пуля рикошетом попала в левый глаз второго крокодила, вылетела из него — и рикошетом в правый глаз первого крокодила; словом, милый мальчюган, я пиф-пиф — и одним духом выбил у обоих птице-крокодилов все четыре глаза.
Мальчики хохотали, прямо надрывались от смеха; сидевшие на задних партах подкрались поближе к кафедре, и все смотрели в рот Орци. А он вдруг прервал рассказ и другим тоном, но по-прежнему копируя старого учителя, проговорил:
— Ах, милый мальчю-юган, вы все наглый народ, совсем обнаглели.
Эта шутка имела наибольший успех, ведь не проходило ни одного урока географии, чтобы гимназисты не слышали, да к тому же не раз, что они «наглый народ».
— Господин учитель, а не приснилось ли вам это? — раздался голос с последней парты.
— Наглец! — напустился на одноклассника Орци. — Тебе не место среди порядочных людей. Подойди сюда и встань возле меня!
Тут уже и Миши не смог удержаться от смеха. Словно внезапно проснувшись, он откинулся на спинку парты и, открыв рот, зажмурившись, рассмеялся.
Между тем в кабинет вошел учитель и с трудом взобрался на кафедру. Гимназисты моментально расселись по местам, а Миши все продолжал смеяться, не закрывая рта и склонив к плечу голову. Он уловил какое-то движение в кабинете, но, утомленный долгим плачем и ощущая боль в пустом желудке, сидел, похохатывая.
Наступила тишина; он, наконец опомнившись, провел рукой по лицу, волосам, почесал в затылке, зевнул, и глаза его наполнились слезами, но тут с кафедры донесся голос, на этот раз уже самого учителя:
— Михай Нилаш!
Точно гром грянул над головой мальчика. Он не в силах был подняться с места. Так долго сидел не шевелясь, что по кабинету пробежал тревожный шумок, и все взоры обратились к Миши.
Тогда он, смертельно бледный, встал и поднял на учителя свои колючие черные глаза. Щеки у него ввалились, а строгие упрямые брови, как два маленьких натянутых лука, нацелились на учителя.
