Шандор Тот - Второе рождение Жолта Керекеша
Керекеш отмахнулся.
А чуть позже, несмотря на всю свою осмотрительность, Магда все-таки ступила на мину.
— Как твой коматозный больной? Дядя Иван?
Керекеш в изнеможении рухнул на стул. Напротив сидела Беата и голодными глазами смотрела на сандвичи, Жолт потирал бледную физиономию, а Тибор улыбался неизвестно чему.
Керекеш бросил на жену мрачный, предостерегающий взгляд и кратко ответил:
— Экзитировал.
Жолт поднял голову.
— Экзитировал? — переспросил он фальцетом.
Керекеш положил сандвич, налил вина и выпил.
— Ты его знал? — спросил он Жолта.
— Да так… — неопределенно ответил Жолт.
И вспомнил, как однажды старик Иван, копавшийся возле изгороди, глотнул палинку прямо из бутылки, а он, Жолт, подошел к проволочной ограде и прочел ему идиотское двустишие, которое сочинил Дани: «Чего жаждет бедняга Иван? Выпить он жаждет водки и пива». Старик страшно тогда рассердился. Сейчас бы это двустишие прозвучало так: «Экзитировал бедняга Иван, не надо ему ни водки, ни пива». Жолту вдруг страшно захотелось узнать, как происходит экзитус.
Он взглянул на Беату. Ее гладкое личико не выражало вопроса. К слову «экзитус», как и к другим иноязычным словам, она была вообще равнодушна. А сейчас ее интересовали только сандвичи. Вот что значит быть Беатой, то есть счастливой.
Ужинали без аппетита. Жолт жевал сухую галету, запивая ее минеральной водой, и делал вид, будто ест с удовольствием. Тибор не очень разборчиво бормотал, говоря о себе во множественном числе.
— Посолим сыр! — едва слышно приговаривал он. — Снимем кожицу! Выпьем не торопясь за наше здоровье! Вино прекрасное. Еще стаканчик… Вот так. М-м-м, вот это букет!
Жолт чувствовал, что к сандвичам с ветчиной Магда-два подсовывает отцу сюжеты успокоительного характера. В лаборатории с непроизносимым названием, где работала Магда и где изобретали какой-то новый неоновый светильник, сотрудники приступили к весьма обнадеживающему эксперименту. Отец слушал, одобрительно кивал, словно его и в самом деле интересовали эти события.
— Обнадеживающему? — переспросил он.
Жолт набил рот галетой и незаметно ощупал желудок. Потом выпил минеральной воды. На минуту ему полегчало. Тогда он украдкой взглянул на отца — на лице его уже был написан вопрос: «Почему ты напился, Жолт?» Печальнее всего было то, что этого Жолт не знал и сам.
Дрожа от нетерпения, он норовил выйти из-за стола и улизнуть.
— Останься! — окликнул его Керекеш. — Подойди ко мне!
Жолт вскочил и стал перед отцом; складки на лбу Керекеша прорезались глубже, глаза потемнели.
Он оттянул пальцем нижнее веко Жолта.
— Тебе может сделаться хуже. Прими две таблетки энтеросептола.
— Такие серые шарики? — спросил Жолт, принуждая себя быть приветливым.
— Завтра чай и сухари. И пока побудешь дома.
— Хорошо.
— Кстати, кто такой Хенрик?
— Да мальчишка один, альбинос.
— Альбинос?
— У него совсем белые волосы.
— Ладно, ложись спать!
Жолту не верилось, что допрос окончен. Вновь вырвался у него странный тоненький свист, и, не оглянувшись, он вышел в соседнюю комнату. Одна половина комнаты, отгороженная ширмой, принадлежала ему, а другая, обставленная детской мебелью с зеленой обивкой, — Беате.
Жолт вынул из ящика постельные принадлежности. Он очень спешил, как будто его подгоняли, и все-таки лечь не успел; только-только он влез в пижаму, как дверь тихонько открылась и, потирая подбородок, вошел отец.
— В общем, он альбинос? — спросил Керекеш.
— Да.
— Суть, стало быть, в том, что он альбинос и лишь между делом вор.
Жолт молчал. Комната перед его глазами тихонько кружилась, и он старался держаться прямо. Ему казалось, что в этот раз отец будет краток: в глазах его светилась тихая грусть, не соответствующая произносимым словам. Без пиджака его худые плечи казались насильно выпрямленными.
— Будь тебе, скажем, лет восемь, я бы, пожалуй, понял, зачем ты крадешь в магазине гирю. Желание восьмилетнего мальчугана выкинуть этакий трюк как-то объяснить еще можно. Что ты украл еще?
— Шнурки.
— Шнурки?
— Я их вытянул из туфель кассирши.
— Понятно. Экстраординарная ловкость.
— Ох! — простонал Жолт, подавляя позыв к рвоте.
— Тебе кажется, что ты невесть какой ухарь.
Конечно, от этой истории осадок у Жолта был самый скверный. «Надо молчать», — внушал себе Жолт. Тошнить его стало чуть меньше, и тут же ему захотелось понять странное безразличие на сером лице отца.
— Так вот, — сказал Керекеш, — ставлю тебя в известность, что ты не ухарь. Смешно. Твой альбинос вел себя, как истинный рыцарь: он решительно отрицал твое участие в краже. Итак, ты считаешь, что ты действительно ухарь?
— Нет.
— Зачем же ты украл шнурки?
— Просто так. Из спортивного интереса.
Керекеш говорил задумчиво, почти закрыв глаза:
— Во всех твоих делах и поступках нет ни малейшего равновесия. Допустим, ты стал бы победителем олимпиады по математике или по биологии, тогда бы еще стоило поразмыслить, на кой черт тебе понадобились эти шнурки. Но у тебя ведь по математике двойка. Или я ошибаюсь?
— Да.
— Значит, ты вовсе не ухарь. Ни в чем ты не ухарь. Мне бы очень хотелось, чтоб ты им был. Но ты не ухарь.
— А я совсем не хочу им быть…
— Ты себя утешаешь, Жолт?
— Нет.
— Да, Жолт, да.
У Жолта не осталось времени сказать еще одно упрямое «нет», потому что в горле у него что-то набухло, что-то похожее на ком ваты, отчего дыхание стало короче и воздух в легкие, казалось, проникает с трудом. «Его, наверное, поглощает запах алкогольного перегара», — подумал Жолт… Желание разгадать странное безразличие на лице отца не проходило. И вдруг его осенило: «Папе ведь тоже несладко, вот он и отыгрывается на мне. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы дядя Иван, веселый, смеющийся, вернулся из больницы домой, все ведь знают, что он лежал в его отделении. А старик не подумал и свалял дурака, то есть умер, и приходится сейчас говорить, что он экзитировал! Просто экзитировал, и все тут. Слово такое же, как черпая глянцевая клеенка, которой покрывают покойников».
Жолт поспешил отвернуться. Отец пристально из-под опущенных век смотрел ему прямо в лицо, и Жолт уже готов был поверить, что мысли его угаданы. Но отец только спросил:
— У тебя кружится голова?
— Нет, — твердо ответил Жолт.
— Ты думаешь, я не вижу, как тебе тягостно, когда я с тобой разговариваю? Ничего удивительного. Годы идут, а я только и делаю, что перечисляю твои сумасбродства и пытаюсь в них разобраться. Приятного для меня мало. Ну ладно, ложись и спокойно спи.
Жолт не шевельнулся, не издал ни звука. Он испытывал даже известное облегчение, когда отец начинал своп бесконечные нравоучения; тут надо было лишь слушать, как он старается разобраться в побуждениях сына, дает им свое, любопытное, толкование, а в конце концов заявляет, что все поступки Жолта, в общем-то, «непонятны» и «инфантильны». Жолт не слишком ошибся и в этот раз, потому что Керекеш снова наговорил кучу мудрых и вполне обоснованных вещей, стремясь объяснить, почему они вчера у Хенрика напились; он говорил о слепом подражании взрослым и поразительной силе алкоголя, а также о том, что Жолт, напиваясь пьяным, просто хотел похвастать перед девчонками и думал, что все они лопнут от зависти. Любая девчонка, продолжал отец, способна нагородить про себя с три короба самой невероятной лжи — ну, скажем, что ей вспороли живот, — но у нее вполне хватит здравого смысла не вспарывать для правдоподобия свой живот. Жолт слабым смешком сопровождал оживленную жестикуляцию отца и изредка согласно кивал. Напоследок Керекеш выразил надежду, что Жолту теперь все понятно. Затем он перешел к жалобе директора и спросил, почему Жолт на школьном празднике уселся на стул, в то время как вся школа стояла.
— Там был всего один стул, — нерешительно сказал Жолт.
Тогда Керекеш откровенно сообщил Жолту свое мнение: мотивировка поступка так же глупа, как и сам поступок, но его это нисколько не удивляет, ибо Жолт совершенно не способен постичь определенные человеческие отношения. В данном случае он возомнил, очевидно, что стул поставили специально для того, чтоб он, Жолт Керекеш, мог отдохнуть. То была, разумеется, единственная цель, с которой стул был поставлен.
Керекеш был в ударе, он оседлал своего конька, и это усыпило бдительность Жолта: мысленно развлекаясь, он дополнил картину школьного праздника некоторыми деталями. Самым забавным был момент, когда Жо?ка Бо?днар, читая стихи, вдруг запнулась. «Всю неделю я думаю только о маме», — сказала Жока Боднар, потом повторила, потом замолчала и в конце концов разревелась. Тогда ее усадили на его стул и начали утешать: дескать, все это чепуха и может случиться с каждым. Потом Жоке дали шоколадку, и, пока произносилась торжественная речь, Жока весело жевала шоколад. А папа не понимает элементарных вещей: смеяться нравится всем, а маршировать или стоять навытяжку — удовольствия никакого. Стул же для того и придуман, чтоб на нем сидеть.
