Виктор Московкин - Человек хотел добра
Мои слова для них неожиданность. Обе повернулись ко мне и смотрят с нескрываемым удивлением.
Ляля говорит язвительно:
— Здрасте, Семен Анатольевич! Рассудил! Значит, гробь на вас жизнь, старей, ничего не видя. А вырастете — спасибочко забудете сказать!
— Зачем ты, Ляля? — смущенно говорит сестра. — Он же еще маленький!
— Ничего себе маленький! Вмешиваться не в свои дела умеет. Разве его просили? Считает себя взрослым — пусть слушает.
И опять стали рассуждать в том же духе.
Я смотрю в окно на тесный ряд домов, которые кажутся слипшимися, особенно там, в конце улицы. Оттуда почти по крышам ползут, переваливаясь, волнующиеся дымные облака. Чуть повыше особняком плывет белое облачко, совсем не похожее на остальные, — гордое и красивое. Иногда его задевают другие, серые, но белое облачко легко освобождается от них, словно стряхивает небрежно, и снова вырывается на чистое небо, и растет, растет. Вот оно уже заслонило все окно. И вдруг я вижу, что это не облако, а… пограничник, закутавшийся до самых глаз в белый маскхалат. Что это пограничник, я догадываюсь по автомату, который висит у него на ремне дулом вниз.
«И моя жена тоже так рассуждает!» — кричит он.
«Не может быть! — удивляюсь я. — Это одна Ляля так…»
«Ха-ха-ха! — смеется пограничник и толкает меня автоматом в плечо. — Есть такие, конечно, как Лялька. А тебе-то что? Чудак!»
Я хочу возразить ему, но мешает автомат, которым он продолжает меня толкать в плечо, отвожу автомат рукой и слышу громкий смех. Около меня стоят Ляля и Вера.
— Не женись никогда, Семен, — насмешливо говорит Ляля. — Ишь, тебя одни разговоры усыпили!
— И не буду, — говорю я и отправляюсь спать.
Николай пришел на следующий день. Поздоровался солидно, дал нам с Таней по конфете.
— Что надо сказать? — спросил он.
— Спасибо! — разом ответили и я и Таня.
И снова Вера суетливо ходила по комнате, не зная, чем занять руки. Украдкой поправила волосы, незаметно посмотрелась в зеркало. Она стеснялась Николая и робела в его присутствии. Только грустные глаза ее светились непонятной радостью.
С тех пор он стал навещать нас каждый день. Теперь уж не сидел молча — неразговорчивость как рукой сняло. Входил — и первые его слова были:
— Добрый день! Все дома сидите? А на улице теплынь, гулять да гулять! Свежий воздух — это здоровье.
Сообщал он это, если даже был двадцатиградусный мороз, если сам отогревал закоченевшие руки у лежанки. Вера, кажется, не совсем его понимала. Только иногда после его слов на ее лице появлялось смущение, словно ей было неудобно за Николая. Но это на миг. А так она поспешно соглашалась с ним. И как будто боялась его.
— Иди погуляй с Танечкой, — говорила мне Вера.
Мы отправлялись на улицу — дышали свежим воздухом. Когда Таня зябла и начинала хныкать, шли к бабушке Анне.
— Что, разве опять у вас? — любопытствовала она. — И пусть, нечего ей в невестах засиживаться! Без поры, без времени солнце не взойдет, молодец на девицу не глянет. Уж и то вижу: расцвела! Как за каменной горой за ним будет. Самостоятельный будто, серьезный и зарабатывает много.
Откуда только бабушка Анна узнает все новости? Принялась рассуждать, как легко будет жить за серьезным, самостоятельным человеком. Примеры приводила из своей жизни. А примеры эти доказывали другое. Она любила своего мужа до самой смерти и всегда будто говорила ему: «Сухари с водою, лишь бы сердце с тобою».
Кончилось тем, что она начала вытирать подолом покрасневшие глаза: вспомнила про сына, который погиб на фронте.
— Мальчишкой все в летчики собирался, а поступил на механический завод, про самолеты и не вспоминал.
— Тогда, наверно, и самолетов не было? — не удержался я.
— Как же не было! Аэропланы… Так вот и осталась одна. Для кого жить-то теперь?
Бабушка Анна ставила самовар — она любила чаевничать. Самовар пел на разные голоса и, казалось, продолжал ее тоскливый рассказ — тоже жаловался на свое одиночество.
— Ты, голубь, приходи уроки ко мне делать, — говорила она на прощанье. — Никто тебе здесь не помешает.
В следующие разы, когда Вера начинала вертеться перед зеркалом, накручивать волосы на бумажки-жгуты, тихонько напевать и смеяться чему-то своему, я молча одевал Таню, собирал тетради:
— Это куда? — с поддельным удивлением спрашивала сестра.
Я ее перестал понимать. Молчит, молчит, потом вдруг бросится к Тане, поцелует и скажет: «Разве я вас оставлю! Никогда!» Нервничает, если Николай задерживается, суетится, когда он приходит, а стоит ей остаться вдвоем с Лялей — безжалостно высмеивают его. Все разберут: и что любит, и какая у него походка, и какой разговор. И поминутно хохочут, как сумасшедшие.
Глава шестая
Пашка и Корешок
Витька Голубин о себе говорит так:
— Я могу и еще хуже учиться, потому что у меня способностей нету.
Кто ему внушил про плохие способности, неизвестно, но он верил этому и учился из рук вон плохо, нисколечко не старался. Получит двойку — спокоен, выгонят из школы — не приходит день, два. В конце концов за ним посылают: по закону о всеобщем обучении нельзя ученика оставлять без внимания. Мать у Витьки хорошая, никогда не била его, но тяжело переживала все неудачи сына, уговаривала. Только ее уговоры мало действовали.
Однажды идем мы с Толькой Уткиным в школу, слышим — кричит кто-то. Оглянулись: несется Витька Голубин. Он уже нагонял нас, но вдруг поскользнулся и упал.
Витька стал уверять нас, что дальше идти совсем не может и если, значит, мы настоящие друзья, то должны его вести. Он обнял нас за плечи, и мы пошли.
Витька еле передвигал ушибленную ногу. Сначала нас все перегоняли, а около школы мы совсем остались одни.
— Опоздали! — забеспокоился Толька и подавленно добавил: — Из-за тебя, Голубок. Нелли Семеновна теперь покажет…
— Что ты! — глупо хмыкнул Витька. — Какая Нелли Семеновна! Первый урок — география, у меня записано.
Сверили по дневникам. У Витьки первый — география, у нас — алгебра. Значит, он неправильно списал уроки, напутал.
В школу мы пришли притихшие. Подталкивая друг друга, стояли около класса. Витька говорит:
— Тольке Уткину первому идти, ему ничего не будет.
Так и порешили.
Нелли Семеновна встретила нас взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Она была очень строгая.
— Здрасте! — сказал Толька и быстро сел за парту.
Учительница не успела моргнуть, так это у него быстро получилось. Мы тоже хотели сесть по его примеру, но не тут-то было.
— Почему опоздали? — спросила Нелли Семеновна.
— А я сейчас расскажу, — заторопился Витька. — Мы, значит, шли… Нет, они шли, а я их увидел. Упал, меня и повели…
Вот так объяснил! Уж лучше бы молчал. Когда он, прихрамывая, побрел к парте, Нелли Семеновна тихо и внушительно сказала:
— Выйдите из класса! Все! Да, да, и ты, Уткин!
Она решила, что Витька ее дурачит.
Мы очутились в коридоре. Обидно, конечно, что все так глупо вышло. Уткин совсем растерялся, боялся, что скажут отцу, попадет. Алексей Иванович насчет этого строгий. А Витьке хоть бы что!
— Видал! — отозвался он. — Даже не спросила, отчего и как. — И, словно раскаиваясь, продолжал: — А все из-за меня. Влетит вам теперь на следующем классном часе, и в «коленкор» попадете.
Последнее испугало Тольку еще больше.
— Ну да?! — не поверил он.
— Точно в «коленкор», как пить дать.
У нас в школе заведен интересный порядок. Провинишься — вызывают к директору. Там тебя не ругают, не совестят, а дадут в руки толстую тетрадь в коленкоровом переплете — вот и пишешь в ней: я такой-то, сделал то-то, обещаю, что больше этого не повторится.
Знаменитая тетрадь! Сколько в ней корявых росписей!
Другой уже давно окончил школу, стал взрослым, а из этой тетради — «коленкора» и сейчас можно узнать, что когда-то он приносил в класс нюхательный табак и, уличенный в этом, уверял, что табак дала бабушка как средство против насморка.
Или любят у нас в поселке играть в шары. Соберется человек двадцать, и у каждого свой шар: красный, голубой, оранжевый, черный — кому какой цвет нравится, тот в такой и красит. Игра простая, но не так-то легко выиграть. Надо так толкнуть ногой свой шар, чтобы он попал в чужой. Опытные игроки попадают в чужие шары «навесом». У них шар не катится по земле, а летит по воздуху и точно шлепается в чужой. Это высший класс игры.
До чего же это захватывающая игра! Придешь из школы, кое-как поешь — и в шары! Так заиграешься, что опомнишься только, когда стемнеет. И понятно, сразу за уроки. А в книге буквы кажутся разноцветными шарами. Утром просыпаешься — простынка и одеяло на полу. Значит, и во сне продолжал играть. А днем объясняй в «коленкоре», как получилось, что уроки остались невыученными.
