Эдуард Басс - Цирк Умберто
— Генерал Керголец вещает, как Библия, — вмешался Восатка, — как самое авторитетное, одобренное автором издание Британского королевского библейского общества. Если, синьоры, нужен устрашающий пример, то пусть предыдущий оратор укажет пальцем на меня. Я, милостивые государи, имел шанс заделаться в Новой Гранаде губернатором департамента Бояка и отхватить столько земли, что вы могли бы разъезжать по ней с десятью цирками. Но мой горячо любимый папочка запамятовал дать мне солидное образование и тонкое воспитание, лишив меня, таким образом, возможности занять столь высокий пост. К тому же я еще и сам дал маху. Ибо да будет вам известно, господа, что мы в дежурке как раз играли в безик, когда в Новой Гранаде произошел переворот. Народ восстал, а я нет: мне в это время подвалила карта, а от добра добра не ищут. И не успели мы кончить, как там, снаружи, свергли правительство, провозгласили губернатором одного адвокатишку и дали отбой. В результате я выиграл пятнадцать долларов в безик и проиграл латифундии в штате Бояка. С тех пор я в чине сержанта служу человечеству живым предостережением. Надеюсь, что и наш почтенный земляк, трубач-виртуоз, убедится на моем примере, к чему ведет родительская недальновидность, и так далее и так далее.
— Хорошие вы все ребята, — ответил терзаемый сомнениями Карас. — По гроб не забуду, как Керголец выручил нас из беды, как приняли вы меня и Вашека. Но ведь дело-то не во мне. Я что! Был в артели у Мильнера, теперь у Кергольца… Верно, мне это не все равно, кривить душой я не стану. Никому из вас не понять, каково оно на душе, когда берешь в руку хороший, звенящий кирпич, пробуешь его на вес и плотно укладываешь рядом с другими, когда на твоих глазах растет жилище человеческое. Одним махом поставить шапито, чтобы уже через два часа могло начаться представление, а после таким же манером снять его — работка тоже отменная. Что верно, то верно, и я с охотой примусь за нее. Но — не в обиду вам будь сказано, — ремесло для меня останется делом первостатейным, я всегда с завистью буду глядеть на каменщиков — ведь они кладут стены не на год, не на два, а надолго.
— Эге, — заметил Восатка, — рыцарь ордена штукатуров задирает нос перед господами де Фургон.
— Постой, сержант, — одернул его Керголец. — Говори, Антонин, тут должна быть полная ясность.
— Я к чему разговор веду? — продолжал Карас. — К тому, что дело-то и впрямь не во мне, а вот в нем, в Вашеке. Ему ведь на всю жизнь определение! Как тут быть? Должен ли, смею ли, могу ли я сделать из него комедианта?! Он ведь не только мой, но и Маринкин — я перед ней в ответе за него… Тут все одно: жива мать, нет ли — совесть не обойдешь. Верно, мы с ней никогда не толковали, кем быть парню. Да и не было у него прежде другой дороги, кроме отцовской: по весне — за мастерок, а зимой, когда работы нет, — дома по хозяйству. Ну, добро бы еще что другое, а то с какими глазами ворочусь я в деревню, как скажу соседям: мол, не судите строго, люди добрые, езжу по белу свету с цирком, из Вашека комедианта сделал, — ей-богу, язык не повернется! Не прогневайтесь, братцы, не могу я так, сразу. Кабы какое другое дело, ремесло, что-ли, какое…
— Друзья, — решительно вступил в разговор Буреш, чтобы помешать Восатке подпустить очередную шпильку, — позвольте мне от вашего имени сказать нашему дорогому земляку, что мы полностью одобряем его серьезный подход к своим отцовским обязанностям. Как сказал поэт: «Блажен, кто вырастил для своей родины хоть одну розу, хоть одно деревцо». Но, дорогой уроженец Шумавы, согласись: главное, что тебя удерживает, — это предрассудки, глупые предрассудки рода человеческого. Ты ссылаешься на родную деревню, на соседей. Но твоя горная деревушка в состоянии прокормить лишь горстку людей, остальные вынуждены искать хлеба на чужбине и, если удается, кормятся своим ремеслом. У ремесла — золотое дно, но это дно может оказаться лишь сеткой из золотых проволочек, и тогда много там не задержится. Что станешь делать, уважаемый земляк? Все, что только придется, а на ремесле поставишь крест. И в трубу станешь трубить, чтобы прокормиться, но это уже не ремесло, а такое же свободное искусство, которому мы советуем обучить Вашека. Подумай, дружище, мы вовсе не хотим видеть Вашека бродягой и бездельником; напротив, мы предлагаем отдать его в учение, чтобы он стал мастером своего дела, а не мыкался всю жизнь. Бросить цирк и стать каменщиком он всегда сможет. Времени зря он тут не потеряет. Читать, писать и считать я его научу, а в остальном от цирка ему будет больше пользы, нежели от любой школы.
— По-моему, Антонин, — сказал Керголец, — с нами тебе будет лучше, чем с Мильнером. Не случайно же ты здесь очутился. Но ты верно сказал, что дело не в тебе и не в нас. Мы люди маленькие, а Вашек, если он сейчас возьмется за дело, может далеко пойти. Будет сам себе хозяин, как капитан Гамбье или Пабло Перейра, а то и как директор Бервиц, — не чета нашему брату тентовику. Здесь ему открыта дорога в люди, а против этого, поверь мне, и твоя покойница жена ничего бы не имела.
— Достопочтенный государственный совет, — вмешался все-таки Восатка, — вы тут рассуждаете о будущей коронации, даже не спросив кронпринца, нужна ли ему ваша корона. Ну-ка, Вашек, отвечай, где лучше: дома, в деревне, или в цирке?
— Куда деревне до цирка, — заулыбался Вашек, — разве сравнишь!
— А папка хочет сделать из тебя свинопаса.
— Папа! — Вашек в упор взглянул на отца, и Антонин заметил, как сузились у парнишки зрачки, — так бывало всегда, когда он чего-нибудь очень хотел. — Ты ведь это не взаправду? У меня есть уже лошадка, и господин Гамбье сказал, что я буду играть со львятами, а господин Ар-Шегир обещал покатать меня на слоне. Мы останемся в цирке, папа?!
Вашек потянулся к отцу, Карас обмяк, обнял сына натруженными руками.
— А ты и вправду хочешь всю жизнь ездить с цирком?
— Очень, папа!
— И хочешь учиться прыгать, ездить верхом и проделывать все эти штуки, которые ты видел?
— Хочу, папа! — У Вашека загорелись глаза. — Ездить на Мери — это что, на ней я уже умею. Мери — маленькая. А вот вскочить на большого коня на всем скаку… Или перепрыгнуть через всадника… Эх, вот бы научиться, как те чернявые, я бы им тогда показал!
— Учиться-то ведь нелегко — натерпишься, да и больно будет…
— Пусть! Если б я ходил в лес рубить деревья, как наши, я бы тоже уставал! А тут и лошади, и львы, и тигры, даже слон есть, и можно в вагончике покататься.
Карас чувствовал, как слабеют его доводы под напором детского воодушевления. Вашек весь загорелся, и ветераны цирка смотрели на него влюбленными глазами.
— Подумай, Вашек, что скажет крестный, если ты приедешь в деревню комедиантом!
— А что он скажет?! Будет смотреть, как я въеду на Сантосе, а Сантос возьмет да станцует на задних ногах. Все сбегутся: и Шемберы, и Благи, и Цикарты, и Зеленки — глаза вытаращат на такого коня! Или приеду на слоне… Скажу ему слово, он сорвет розу и подаст ее Нанинке Церговой. Потом спрыгну на землю, да так, что все ребята ахнут от зависти. Главное — научиться прыгать. Я уже прыгал на ящик — будто на Мери, мне наловчиться охота. Хоть и больно — пусть!
— Браво, кадет, — одобрительно кивнул Восатка. — Поплюем на руки, и за дело. Маркиз де Карас, обратите внимание на юного наследника — он может вернуть былой блеск вашему заляпанному известкой гербу.
— Так тебе понравились эти ребята? — спросил Керголец.
— Не особенно, — с достоинством ответил Вашек, как равный равному, — хилые они, одной рукой пятерых уложить можно. Зато прыгают, что обезьяны. Ничего, я тоже научусь, буду вскакивать на спину Помпону, не сгибая ног!
— Вашек, — растроганно произнес Карас, — да благословит тебя господь. Я твоему счастью не помеха.
— Я думаю, — обратился Керголец к Карасу, — тебе следует потолковать с Ахмедом Ромео. Он будет ездить с нами минимум год и может взять Вашека в обучение. Хотя… лучше я сам потолкую с этим берберийцем. Ты не знаешь, о чем надо говорить.
В тот же день Керголец, захватив с собою Вашека, отправился к синему вагончику. Господин Ромео принял их чрезвычайно любезно: он уже знал, что поладить с Кергольцем — значит положить начало благополучному путешествию с цирком Умберто. Беседовали они на «пятом языке», как говорил Восатка, то есть на жаргоне, представлявшем собою мешанину из четырех языков, но при этом отлично понимали друг друга. Господин Ромео привлек к себе Вашека и молча стал ощупывать мускулатуру мальчика, сгибая и вертя его во все стороны. Вашек чуть не вскрикнул от боли, когда этот цыган попробовал согнуть его в дугу. Наконец Ромео заявил Кергольцу, что охотно будет каждый день тренировать своего нового подопечного и сделает из мальчика ловкого партерного акробата. Вашеку было не по себе: из-под простой, грубоватой, но сердечной опеки отца он переходил отныне под начало полудикого геркулеса, презревшего боль и напролом идущего к своей цели. Но он был полон решимости взять верх над Паоло и вообще над кем угодно, даже если путь к этому лежит через мучения.
