Эдуард Басс - Цирк Умберто
Он достал из кармана карандаш, вытянул левую манжету и пометил на ней: «Елена — Вашку — Бинго; Сельницкий, иоганнисберг».
Из конюшни выходили последние лошади, покрытые теплыми попонами. Зверинец уже зиял пустотой, лишь старый Гарвей бегал взад и вперед, вороша палкой разный хлам, — не осталось ли чего ценного. Пустырь за цирком оголился — три четверти вагончиков исчезло. Теперь тут стояло десятка три лошадей, они мотали головами и нетерпеливо били копытами. Конюхи разбили их на четверки, вскочили в седла, и великолепная кавалькада тонконогих, темпераментных животных легкой рысцой двинулась в путь. Затем тронулся с места один из оставшихся фургонов и, влекомый парой лошадей, медленно поплыл вслед за кавалькадой. Лошади были впряжены и в остальные фургоны, рядом толпились кучера. Им предстояло везти сердце цирка Умберто: «единицу» — вагончик директора, «двойку» — канцелярия, «тройку» — касса и швальня, «четверку» — Гарвей с дочерью и наиболее ценный реквизит, «пятерку» — дирижер Сельницкий, клоун Гамильтон и ноты. Тут же находилась «восьмерка» Кергольца, но в ней пока никого не было. Карас стоял рядом с кучером, собираясь сесть с ним на козлы, и держал коня для Кергольца, который вместе с Гарвеем в последний раз осматривал помещение. Остальные члены их бригады уже отбыли — кто верхом, кто на повозках с животными; Вашек поехал на малютке Мери рядом с Гансом.
Наконец тронулись «единица», «двойка», «тройка» и «пятерка»; влез в свой вагончик Гарвей с двумя обнаруженными метлами и ниткой стеклянных бус в руках, и «четверка» тоже двинулась в путь-дорогу. Затем появился Керголец с бессменным цирковым сторожем. Он захлопнул ворота пристройки, запер их и вручил сторожу связку ключей.
— Счастливого пути! — напутствовал тот.
— Все в порядке! — крикнул Керголец Карасу, принимая лошадь. — Езжайте за остальными и постарайтесь всех обогнать, чтобы к утру нам быть первыми. Пока!
Конь под Кергольцем рванулся и в тот же миг пропал из виду. Карас уселся рядом с кучером. Когда лошади тронулись, он машинально перекрестился. Сердце его сжималось от тоски.
Фургон выехал на запруженные толпой гамбургские улицы, нагнал вагончик Гарвея и, переваливаясь с боку на бок, затрясся по горбатой мостовой к выезду из города, на чуть раскисшую дорогу, в густеющую тьму, в незнакомые края. Встречный ветер обдавал сыростью длинный караван людей, животных и повозок, путники медленно продвигались вперед, увозя с собой сотни надежд на успех и удачу.
— Как называется место, куда мы едем?
— Букстегуде, — отвечает Карасу кучер.
Букстегуде, Букстегуде, Букстегуде. Странное слово, похожее на заклинание. Загадочное, неведомое, как и все, что ожидает их впереди.
«Букстегуде, Букстегуде», — отбивают подковы лошадей, «Букстегуде, Букстегуде», — выстукивают по булыжнику колеса повозок. Надо всем властвует таинственное Букстегуде.
Антонин Карас сидит, вглядываясь в темноту. Уже почти не видно берез, толстых, могучих берез вдоль дороги, очертания предметов расплылись, краски потухли, и только светится окошко в вагончике Гарвея. Все вокруг потонуло во мгле… Букстегуде, Букстегуде…
Чужие звуки рождают воспоминание за воспоминанием, и те нашептывают что-то Карасу напевной речью родного края. Как-то там Вашек на своей кобылке? Что сказала бы Маринка… Не осерчала бы на них? Бедняжка спит в Горной Снежне под лиственничной, а ты, вдовец, едешь в какое-то Букстегуде… Э! Чему быть, того не миновать… Зря только себе душу растравляешь… Пусть судьба забросит тебя хоть на край света — всюду, брат, земля господня.
Часть вторая
Все шло своим чередом. Важную роль в жизни цирка стал теперь играть некий господин, которого Карасы увидели лишь впоследствии, зимой. Звали его Гаудеамус. О том, что означает это старинное имя, служащие цирка и не подозревали [62]. Им трудно было даже запомнить его. Малина, знавший Гаудеамуса не один десяток лет, называл его Гайдамош[63] или Бегун: господин Гаудеамус обладал тонкими конечностями цапли, а по профессии являлся своего рода ногами цирка Умберто. За несколько недель до отъезда цирка в турне господин Гаудеамус отправлялся с помощником в просторном ландо по намеченному Бервицем маршруту. В его задачу входило подготовить почву для гастролей. Он получал необходимые разрешения, договаривался о месте выступлений, заботился о рекламе, вел переговоры с местными властями: бургомистрами, полицейскими комиссарами, жандармскими начальниками, помещиками, начальниками гарнизонов, а иногда даже с министерскими советниками и самими министрами. От его умения держать себя, от красноречия и убедительности его доводов, от способности найти нужных людей и договориться с ними во многом зависел успех турне: важно было, чтобы все шло без проволочек и чтобы в каждом пункте маршрута труппа могла дать наибольшее число представлений. Господину Гаудеамусу надлежало определить, какую сумму можно «выжать» из того или иного города. Договорившись обо всем, он должен был посетить редакции газет и создать с их помощью атмосферу, обеспечить расклейку афиш, а иногда и поставку фуража для животных цирка и зверинца. Таким образом, у него было немало дел, которыми он занимался сам на месте, пребывая вдали от цирка, но неизменно руководствуясь заботой о нем. Господин Гаудеамус находился на совершенно особом положении: он обеспечивал успех тому, чего сам не видел бы вовсе, не будь у цирка зимнего пристанища в Гамбурге. Но и зима не была для господина Гаудеамуса временем отдыха: частенько он отправлялся поездом в наиболее важные пункты будущих турне, главным образом заграничных. С весны и до зимы Гаудеамус был связан с цирком Умберто лишь посредством почты и телеграфа.
Для выполнения подобной миссии нужно было обладать не только исключительными способностями, но и неподдельным энтузиазмом. Высокий, стройный, с красивой, разделенной надвое бородой, с гладко прилизанным островком блестящих волос, зоркими глазами и неизменной улыбкой на лице, господин Гаудеамус умел расположить к себе людей и быть весьма оперативным. В исключительных случаях, когда не помогали личное обаяние и красноречие, он открывал особое отделение своего бумажника и извлекал оттуда знакомую лишь немногим визитную карточку с лаконичной надписью: «Ротмистр барон фон Шёнштейн». То был последний, волшебный ключ, безотказно открывавший неподатливый замок.
Визитная карточка не была поддельной. Барон Макс фон Шёнштейн служил некогда в австрийских уланах, где ему, что называется, «везло»: едва ли не с первых лет службы молодого офицера засылали в самые отдаленные, самые захудалые гарнизоны Галиции и Буковины. Его, Прекрасного Макса, привыкшего блистать на венских променадах и красоваться на утренних верховых прогулках по Пратеру! Причиной послужило одно досадное обстоятельство: он случайно оказался свидетелем того, как в предместье Вены Бригиттенау «взбалмошный эрцгерцог» перемахнул на коне через гроб, который сопровождала скромная похоронная процессия. Его величество был крайне разгневан, когда адъютант доложил ему о неприятном инциденте, возмутившем местных жителей. Высочайший гнев обрушился и на голову Макса: его немедленно откомандировали в Станислав. Так начался самый бурный период его жизни: пьяные оргии, карты, шальные поездки по округе, безуспешные ходатайства в столице, любовные истории с похищениями и прочими нарушениями закона. Его послужной список выглядел неважно, хотя барон Шёнштейн по праву слыл отличным солдатом — этого у него нельзя было отнять — и феноменальным наездником. С офицерских скачек он всякий раз увозил перевязь победителя! Полк гордился его спортивными достижениями, и действительно, Макс никогда не подводил. Подобные качества, а также особый дух, царивший в кавалерии, которая находилась в некоторой оппозиции к императору, обеспечили Прекрасному Максу продвижение по службе. Иначе обстояло дело с его состоянием. Он унаследовал один за другим несколько миллионов, но львиная доля этих сумм давно уже значилась на векселях галицийских кровопийц, которые охотно обеспечивали господину барону возможность жить на широкую ногу. О его расточительности ходили легенды; одна из них касалась и цирка Умберто: в свое время обер-лейтенант барон Шёнштейн пригласил цирк приехать из Львова в Коломыю и там четыре дня поил и угощал всю труппу.
А потом приключилось это несчастье в Мезехедьеш: во время скачки с препятствиями под ним рухнул жеребец Колибри. Конь сломал себе хребет, а барон Шёнштейн так покалечился, что его восемь недель держали в гипсе. Из госпиталя он вышел полуинвалидом и уже не мог сесть на скаковую лошадь. Его перевели в канцелярию, что было воспринято бароном как величайшее унижение. Невеселые потянулись годы. Фамильное состояние испарилось, слава наездника померкла, осталась лишь служба ремонтера — закупщика упряжи и фуража. И тут у разочарованного в жизни барона начали вдруг проявляться таланты, благодаря которым еще дед его получил баронство. О коммерческих перипетиях бывшего улана ходили всевозможные слухи, но ротмистр барон Шёнштейн по-прежнему оставался Прекрасным Максом. В обществе ему все прощалось за обворожительную, неотразимую улыбку. Однако за ослепительной внешностью барона крылось мучительное недовольство жизнью; то, чем Гаудеамус занимался, не соответствовало ни его честолюбию, ни его беспокойному характеру. Кроме того, он чувствовал, что если не бросит без промедления денежных махинаций, карьера его окончится позором.
