Виктор Кава - Трое и весна
Юра тоже вздохнул, понурился. Если уж отец «нырнул» в своё детство, не скоро вернётся обратно. Глядишь, вспомнит что-нибудь похлеще Мехтодия, с намёком. От одного Мехтодия кончики ушей стали горячими.
Что же делать?
Безнадёжно посмотрел на стены хаты.
И глаза его зацепились за фотокарточку, где отец стоит выпрямившись, глядит испуганно, руку засунул в карман…
Юра даже вздрогнул от неожиданной мысли. Сколько тогда было отцу? Лет, наверное, пятнадцать? Уж не прячет ли он в кармане пачку папирос?
Прищурил глаз, глянул хитро на отца.
— Тату, — спросил Юра смиренно, — а ты на этой фотокарточке прячешь в кармане папиросы, да?
Отец тряхнул головой, будто споткнулся на ровном месте: не сразу понял коварный вопрос Юры. А когда понял, громко засмеялся:
— Ох и выдумщик! Ох и хитрец ты! Нет, это я деньги зажал — мать дала на фотографию и на новые галоши. Стоял, словно палку проглотил, перед фотоаппаратом, а у самого прямо ноги дрожали — скорее рвануть в лавку за галошами…
Думал остановить разговоры, но ещё больше разворошил отцовы воспоминания. Вот уже стул подсовывает — мол, садись, Юра, расскажу тебе историю этих галош. Впрочем, может, с этими галошами он забудет, с чего начался их разговор. Глянул в отцовы глаза. Да, забудет! Глядишь, вспомнит историю похлеще той, что с Мехтодием, сравнит ещё с каким-нибудь растяпой.
Юра, отодвинув стул, сердито спросил у отца:
— Так когда ж ты наконец курить начал? Неужели, как меня, тебя кто-то научил?
Отец почему-то смутился, потом пристально посмотрел на Юру. Заметно было, колебался, сказать ли правду. Юра насупился: что он, маленький?
— А начал я курить без принуждения, — медленно произнёс отец. — Во время войны, когда попали мы в окружение под Киевом. Долго пробивались к линии фронта, откатывающейся на восток. Больше половины своих товарищей тогда потеряли… И вот уже совсем близко бухают орудия. Залегли мы в густой дубраве, пережидаем неимоверно длинный, ослепительно солнечный день. Несколько суток почти ничего не ели. Но особенно мучаются курящие. И тут, откуда ни возьмись, самолёт. Мы прижались к земле. А когда рассмотрели — наш! — вскочили на ноги, замахали ему, забыв об опасности. Лётчик «кукурузника» заметил нас, снизился. Мы показываем ему: сбрось обойм к винтовкам и гранат. А он сбросил… сумку. Мы — бегом к ней. Кусок колбасы, краюха хлеба и пачка махорки. Разделили хлеб и колбасу, стали делить махорку. Я хотел было отойти — зачем она мне, но случайно глянул на пачку. Прилуцкая! И запахло мне нашей рекой Удай, мятой. И как будто хату родную увидел на бугорке возле воды…
Юра не заметил, когда сел на стул.
— Затянулся и я самокруткой. Хотя дым и продрал горло, однако показалось мне, что это мои родные края, моя мать и сестра прислали подарок. Чтоб поддержать меня. И спокойнее стало на душе, и поверил я, что прорвёмся к своим, что я останусь живым в этой страшной войне, вернусь домой… — Отец с грустью посмотрел на сына. — При таких обстоятельствах начал я курить. Втянулся постепенно. Покуришь и, казалось, меньше волнуешься. Нелегко мне было уже в мирное время расстаться с куревом. Вот как все у меня произошло. Видишь, совсем не так, как у тебя…
Отец кашлянул, отвернувшись, стал смотреть в окно. А Юра глядел на отца. Пристально и тревожно. Его щеки, уши начали краснеть. Какой же он глупый! Разве можно сравнить ту фронтовую махорку с трубкой Максима и позорным курением за мастерской? Ну чем не дурак?..
Легонько потянул отца за рукав.
— Тату, ты считаешь, что я мог по-другому поступить, да? — спросил тихо и шмыгнул носом. — А как? Что бы тогда про меня хлопцы сказали? Трусом бы обозвали!
Отец потёр глаза, будто прогонял воспоминание, подмигнул.
— А подумай-ка, Батько, сам подумай.
Юра долго сопел, моргал глазами. На его лбу легла тоненькая морщинка.
— Ну, — отозвался он, — было б лучше, если б я сразу отказался от трубки и Максимке запретил. Или, уже закурив, честно сказал хлопцам, что противно мне от этого вонючего дыма, не строил бы из себя героя. Видел же — им тоже гадко и противно. Они бы меня послушались… — Взглянул на отца: — Правда, ты хочешь, чтоб я, прежде чем что-то сделать, хорошо подумал, да?
Отец широко улыбнулся: — Да, сынок! И если хорошая мысль придёт тебе в голову, хлопцы охотнее тебя поддержат и Алёнка не будет глядеть в парту. А то, чего доброго, после этой истории опять Бегемота прилепит…
Юра помолчал и решительно махнул рукой:
— Не прилепит, вот увидишь!
И побежал из комнаты во двор.
Тайна фараонов
Тихим летним утром, когда солнце ещё умывалось на горизонте, разбрасывая во все стороны розовые брызги, по широкой улице брели четыре мальчика с красными галстуками на груди.
И никто в селе не догадался, что это шагает археологическая экспедиция, которая намерена заглянуть в вековечные глубины таинственного кургана.
Правда, ребята мало походили на настоящих археологов. Настоящие археологи едут на грузовиках, одеты они в комбинезоны, почти все с бородами — ну где найдёшь в степях и лесах парикмахерскую?
А наши герои?
Чуть впереди, глядя мечтательными глазами вдаль, прижимая к себе блестящую, как зеркало, лопату, размашисто шагает Вася. За ним подпрыгивает веснушчатый Коля в узбекской тюбетейке на таких огненных волосах, что кажется, вот-вот она вспыхнет жарким пламенем. Рядом с Колей Толя волочит ноги по остывшей за ночь пыли, наверно испытывая от этого особое наслаждение. Он при каждом шаге подбрасывает вверх непокорные волосы, они за половину лета, щедро вымытые дождями, отросли через лоб и колюче заглядывают ему в глаза. Позади всех твёрдой походкой идёт Петя. Он плотный, словно туго набитый зерном мешок, у него круглое, похожее на блин, лицо, важное и серьёзное. Даже зевает он серьёзно.
Да, не очень похожи наши хлопцы на настоящих археологов. Разве что только лопатки похожи на археологические. Впрочем, внешность бывает обманчивой…
Вот ребята наконец стёрли с глаз прилипчивую сонливость, с аппетитом позевали. И открыли рты. Не для того, чтобы опять зевать, — для разговора.
Послушаем их.
— А на том бугре есть… — первым нарушает молчание Толя.
— Не на бугре, а на кургане, — сердито перебивает его Вася. — Бугор — это просто маленькая гора. С неё можно съезжать на санках зимой. А если кто строит хату, так едет к бугру за глиной. Больше ничего в бугре не найдёшь, если даже весь его изроешь экскаватором.
— Есть, — живо отзывается Коля. — Я однажды, когда мама на свёклу меня брала, нашёл в бурьянах на бугре самогонную трубку. Вся заржавела.
Вася даже не посмотрел на него.
— А курган — это историческая гора. Её люди когда-то давно-предавно насыпали. Наверно, своего самого отважного воина здесь похоронили. Носили землю, пока не вырос большой курган. Возле гроба этого воина — оружие золотое, всякие горшки, кувшины, ведра, скалки для будущих историков… Думаете, если они давно жили, так были глупые? — насмешливо щурится Вася, заметив недоверчивые огоньки в глазах Коли.
Коля отрицательно качает головой, давая знать, что он верит Васе.
— Эти вещи, — успокаивает Вася, — и являются сейчас историческими экспонатами. Да что кувшины, горшки!.. — загорается он. — Вот шёл, скажем, домой доисторический мальчик и, ротозей этакий, потерял пуговицу. Ну, донёс штаны в руках, тихонько пришил вторую, чтоб мать не заметила и не отходила его каменной скалкой за пропажу, потому что пуговицы тогда, как все остальное, были в большой цене. А потерянная им пуговица уже не просто пуговица, а ценный экспонат древности.
Коля открыв рот слушает, а его свободная рука помимо его воли тянется к поясу и крутит большую алюминиевую пуговицу, ярко блестящую на солнце. По веснушчатому лицу видно, ему жалко эту пуговицу — он же выменял её за тугой лук с тремя стрелами, — однако рука продолжает разрушительную работу.
— Курганы раскапывают маленькими лопаточками. — Для наглядности Вася поднял свою лопатку. — Экскаватор и близко не подпускают, он все эпохи перемешает, все горшки, кувшины в черепки превратит, все монеты погнёт. Когда появляются первые экспонаты, лопатки отбрасывают подальше и руками перебирают землю. Вынут осторожно экспонат, обдуют пыль и несут в музей.
— И пуговицы в музей? — не верит Коля.
— А ты как думаешь!
Кто знает, как и о чем думал Коля. Наверно, из головы у него не выходила пуговица. И та, старинная, и своя, которую только что бросил в пыль. Значит, всеми своими мыслями он погрузился в археологию.
А Толя, которого так неуважительно перебили в самом начале, разговора, насупился и молча брёл по дороге, думая, как бы Васю за живое задеть (а хотел было спросить, живут ли на бугре, то есть на кургане, ящерицы), вместо этого сказал сердито:
