Галина Карпенко - Тимошкина марсельеза
— И обыщем!
Искать долго не пришлось. Из-за печки вышла бледная девочка. В руках у неё был тяжёлый ключ от амбара.
— Змеюка! — кинулась к ней Параська. — Убью!..
— Дяденька! — сказала Фрося. — Дяденька, за ради бога! — Губы у неё тряслись. — Дяденька, я не здешняя! Я из Питера.
— Наша, питерская? — удивился Репкин. — Как же ты сюда попала?
А Фрося всё протягивала ему ключ, который Параська повесила ей на шею за пазуху.
— Дяденька, возьмите меня с собой!
Расспрашивать было некогда. Взяв Фросю за руку, Репкин сошёл с нею с крыльца.
Теперь у Репкина забота: как бы её переправить подальше от тех мест, где идёт война?
* * *Когда Фрося рассказала Репкину, как она попала в село, и назвала свой питерский адрес, Репкин задумался.
— Там где-то шарманщики жили. Не слыхала?
— Это у нас, — сказала Фрося. — А вы про них откуда знаете?
И Репкину пришлось рассказать ей про Тимошку, как они встретились.
— Теперь небось в Америке. Всемирный артист! Покатил за границу! Пропадёт он там, паршивец, не за понюх табаку!
Фрося постеснялась спросить Репкина подробнее, куда покатил Тимошка. И почему он там пропадёт? А заступиться — заступилась:
— Сами говорите — не по своей воле поехал…
— Что правда, то правда, — согласился Репкин.
* * *Репкин часто наведывается в обоз — проведать свою питерскую.
— Ну как, дочка, дела?
Фрося не жалуется. Только спрашивает: «Далеко ли ещё до Питера?»
Вот и сегодня тоже спросила.
— Не знаю, дочка, как получится, — честно ответил Репкин. — Вот до станции доберёмся, там увидим.
— А до станции сколько?
— До станции недалече. Только бы гроза нас не застала.
В небе появилось облако. Потемнев, оно превратилось в тучу.
Обозники стали укрывать мешки на телегах.
Красный отряд выгреб хлеб из амбаров и ям не только у Криночек, но и у других богатеев. В ямах хлеб даже пророс. Ни себе, ни людям — гноили. Теперь обозники везли хлеб на станцию.
— Грозы не боишься? — спрашивает Репкин Фросю.
— Боюсь, — сознаётся она. — Только не очень.
Репкин устраивает на телеге шалашик, накрывает его брезентом. Заботливо поправляет в телеге сено.
— Сиди, дочка, здесь тебя никакой дождь не промочит! — И кричит сердито: — Поторапливайся! Шевелись!
Обозники подтягивают подпруги, смазывают колёса дёгтем.
— До Выселок доберёмся, а там придётся заночевать, — ворчит Опанас.
Фросе видно из своего шалашика, как, придерживая на боку оружие, Репкин бежит по обочине и кого-то ругает:
— Заснул, чёрт мохнатый!
Тарахтя колёсами, спешит по дороге обоз, а чёрную тучу, которая закрыла всё небо, прочертила молния.
Обоз, не останавливаясь в Выселках, повернул к станции.
Вдалеке послышался паровозный гудок.
— Не отставай! Не отставай, товарищи! — слышит Фрося.
А по шалашику уже барабанит дождь.
Бронепоезд
Нет-нет да прорежет небо молния, прогремит гром.
— Ещё далеко гремит, — говорит стрелочник.
Он наклоняется над рельсом и, приникнув к нему, слушает: может, стучит за далёким поворотом поезд? Три дня не было ни одного.
Старик, как всегда на дежурстве, в полном своём вооружении: фонарь у него заправлен, за поясом флажки, за спиной медный рожок. Тридцать лет и в стужу и в жару он встречает поезда, которые подходят к их станции Хуторки. Раньше они ходили по расписанию. А теперь нет никакого порядка, перевернулся белый свет.
Гром стал греметь ближе, но дождь не пошёл. Туча прошла стороной, не уронив на землю ни одной капли.
А надо бы дождя!
Стрелочница растворила в сторожке окно. Вместе с прохладой в сторожку ворвался шум поезда. Без огней он промчался мимо, и было слышно, как, замедлив ход, он остановился на станции.
Вернулся стрелочник, и старики вместе с Тимошкой с опаской пошли к станции.
Будто литой, стоял у платформы невиданный поезд. На паровозе, закованном в броню, золотился на вечерней заре красный флаг, а из бойниц глядели тёмные дула орудий.
На платформе мерным шагом ходили часовые. Вот один из них повернулся. У Тимошки больно стукнуло сердце — Репкин! Не помня себя, Тимошка взлетел на платформу и с разбегу уткнулся в жёсткий бушлат.
— Ты чего, дорогой?
На Тимошку смотрел незнакомый матрос.
— Ты не Репкин?
Не понимая, как это он обознался, Тимошка продолжал держать матроса за руку.
— Иди сюда! Иди сюда! — манила его издали стрелочница.
Подойдя поближе, она запричитала:
— Не в себе он, простите его, ваше благородие!
— Мать честная! — Матрос даже выругался. — Какой я благородие? Мы, мамаша, свои, питерские!
Матрос не похож на Репкина. Ростом повыше и лицом другой. У Репкина усов нет, а у этого усы. Он старше Репкина, даже седой.
— Не знаю я твоего Репкина, — сказал матрос. — Нас на Балтике не одна сотня, не одна тысяча. Твой Репкин с какого корабля?
— Не знаю… — растерялся Тимофей. — Он во дворце работал.
Тимошка ещё надеялся: может, всё-таки здесь Репкин? Но среди матросов, которые прошли по платформе строем, Репкина не было.
Прежде чем поезд отошёл, на станции был митинг. На митинг пришли не только те, кто жил у станции, прибежали и деревенские.
Ораторы, взобравшись на крышу бронированного паровоза, говорили речи.
— Белые воюют за капитал! — громко произнёс оратор.
— А мы — за революцию! — закричал вдруг Тимошка.
— Тише ты! — зашикали на него.
А матрос, который говорил речь, его похвалил:
— Правильно, браток. Мы — за революцию! Предлагаю, товарищи, спеть «Интернационал»!
Взмахнув рукой, он запел первым.
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов… —
подхватили моряки.
Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.
Деревенские подпевали морякам вразнобой.
Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!
Пусть незнакомый матрос не Репкин — Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!
«Судьба играет человеком!»
Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.
Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.
— Может, тоже воевать собрался? — ворчала стрелочница.
Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.
Судьба играет человеком!
Она изменит завсегда:
То ты в богатстве пребываешь,
То нет в кармане ни гроша… —
пел, приплясывая, Тимошка, подыгрывая себе на гармошке.
Довольные зрители хлопали в ладоши.
— Ну и парень! И кто тебя этому выучил? — спрашивали его.
Песни слушают, а с собой не берут!
— Мы на фронт! Там, брат, не кувыркаются.
Однажды, осмелев, Тимошка забрался в вагон и притаился. Может, не заметят? Но его заметили.
— Ты пойми, дурной! Кому ты там нужен? — убеждал Тимошку красноармеец, который его ссаживал.
А когда Тимошка хотел его разжалобить: «Я сирота!» — красноармеец так его шуганул, что Тимошка побежал, не оглядываясь.
— Подойдёшь ещё раз, уши оборву! — пригрозил ему вслед красноармеец.
«Не все сердитые — уеду», — надеялся Тимошка.
— Сухарей-то в дорогу тебе сушить? — спрашивала стрелочница. Спрашивала будто шутя, а у самой неспокойно было на душе. Привыкла она к мальчишке.
— Балуешь ты его зря, ни к чему, — говорил ей стрелочник. — Вот увидишь, он у нас не задержится. Поправится, силёнок наберёт — и дёру! Надо понимать: жил парень в городе, циркач, что ему у нас?
Стрелочница не верила.
— Кто у тебя там в Питере? — спрашивала она Тимошку. — Какая родня?
— В цирке — клоун Александр Иванович, Репкин — матрос, — отвечал Тимошка.
— Ну вот и хорошо. Кончится война, мы тогда тебя проводим, — обещала стрелочница.
Про Фроську Тимофей молчал. Но именно о ней думал Тимошка, собираясь воевать. Вернётся он с войны, подойдёт к дому, где живут Тарасовы. Фроська увидит его первая. Побежит навстречу, обрадуется. Спросит:
«Откуда пришёл?»
А он снимет с плеча ружьё и стрельнёт вверх. Фроська не испугается, будет просить:
«Стрельни ещё разок!»
«Не полагается, — ответит Тимошка. — Патроны надо жалеть».
Во дворе соберутся соседи, из дома выйдут Василий Васильевич, Пелагея Егоровна. А он всем поклонится — и уйдёт.
Будет Фроська плакать или нет?
