Тамара Воронцова - С тобой товарищи
Он поднес к Жениным губам стакан. Рыдая, Женя сделал глоток, потом другой. А Василий Прокопьевич все говорил и прижимал Женину голову к своей груди.
— Успокойся. Тебя никто не даст в обиду. С тобой твои товарищи, мы врачи. Смотри, какая у нас Люся. Ты ей очень нравишься. Хочешь, она тебе почитает?
Женя уже не плакал, только всхлипывал, слушая голос низкий, ласковый, и сам прижимался головой к широкой груди.
«Тук-тук, тук-тук», — стучало сердце.
«Это у него», — подумал Женя и, отстранившись, посмотрел на врача.
— Ты, может быть, покушаешь? — спросил Василий Прокопьевич.
Женя молчал.
— Покушай, Женя. Тебе нужно есть много и хорошо. Понимаешь?
Женя отрицательно покачал головой.
— Ты хочешь спать?
Женя кивнул.
Василий Прокопьевич встал. Постояв возле кровати, медленно пошел к двери. В дверях остановился.
— Свет тебе потушить?
Женя опять кивнул.
И снова засветила в глаза лампочка, похожая на звезду, золотистыми лучиками — на Иринкины глаза.
Он повернул голову к тумбочке, долго смотрел на цветы, потом протянул пуку и вытащил их из стакана. С корешков капала на Женину грудь вода. Он прижал цветы к лицу, глубоко вздохнул и сразу же вспомнил заимку в Раздольном, звенящий рельс, вороха мягкого сена, пегую кобылку с репейчатым хвостом, а за своей спиной — теплое Иринкино плечо.
«С тобой твои товарищи, — услышал он низкий мужской голос. — Тебя никто не даст в обиду».
«А дедушка Назар с Сережей тебе за рыбой поехали!».
Рыжая Катька в белом платье победно стояла над в прах повергнутым обидчиком — Жоркой.
— Ты не сердись, Жень…
— Я не сержусь, Хасан, — хотел ответить Женя. — Только…
«Горсть в геенне огненной!» — разнесся по палате голос брата Афанасия.
Женя распахнул веки, и брат Афанасий исчез, в глаза, слепя, били золотистые лучики, похожие на искорки в Иринкиных глазах.
«Ну свети, свети!..» — молил он, точно лампочка могла потухнуть, и все прижимал к лицу цветы с запахом ветра, воды и осоки.
Глава XX. С тобой товарищи
Прошла еще неделя. Как-то Сережа принес Жене ежа.
— Сам покою не даешь, так еще тварей в больницу таскаешь, — возмутилась дежурная и растопырила руки, загораживая вход.
Вышел Василий Прокопьевич, посмотрел на ежа, на Сережу и сказал дежурной коротко:
— Пусть несет.
Дежурная только плечами пожала.
Сережа не рассказывал, где он достал ежа, но еж был самый настоящий: с колючими иголками, с черными сердитыми глазками, с длинным шевелящимся носиком. Когда в палате было тихо, еж бегал, топоча коготками, пофыркивая от неудовольствия: наверно, не нравился ему крашеный, без травинок пол. Но когда кто-нибудь входил и особенно, если дотрагивался до него, он моментально сворачивался в клубок, угрожающе нацеливал во все стороны копья своих иголок и шипел.
Наверное, чувствуя приближение зимы, ежик готовился к трудному периоду в своей жизни. Из бумажек, бинтиков, которые приносил Жене специально для ежа Василий Прокопьевич, ежик оборудовал себе под кроватью убежище.
Когда в первый раз Женя увидел, как ежик тащит строительный материал и не как-нибудь, а наколов его на иголки, то удивился и стал с интересом следить за жизнью своею соседа. Сдвинув матрац, он смотрел через сетку, как ежик, пофыркивая, устраивается в новом жилище. Он таскал туда все, что бросал ему Женя: и хлеб, и кусочки мяса, и помидоры, и ранетки. И все таскал на иголках и так смешно, что Женя не выдерживал. Смеялся тихонько, удивляясь понятливости зверька.
— Принесите что-нибудь тяжелое и чтоб не прокалывалось, — однажды попросил он медсестру Люсю. — Я хочу посмотреть, что он делать будет.
Люся онемела. Женя впервые обратился к ней и впервые что-то захотел. Это уже был сдвиг, и сдвиг настоящий!
— Или нельзя? — вопросительно взглянул Женя на Люсю.
— Нет, отчего же нельзя, — встрепенулась Люся, — все можно, Женя! Сейчас принесу.
Она принесла банку. Одну из тех, что ставили Жене на грудь и спину. И положила на пол.
— А теперь уйдите, — тихонько попросил Женя.
Люся вышла.
Ежик выкатился из-под кровати прямо к банке. Он фыркал, топотал коготками, шипел, но банка на иголки не лезла. И тогда… ежик покатил ее носом. Женя рассмеялся, как никогда в жизни, громко, раскатисто и отдал ему большое душистое яблоко.
— Ты ешь сейчас, — сказал он ежику, — потому что яблоко испортится. Хасан говорил, что сестра везла целую корзинку, а привезла только штук десять. Все испортились. И твое испортится.
Ежик пофыркал, закатил яблоко в угол.
Приходил дед Назар, приносил свежую жареную рыбу. Косился на пузатую бутылочку.
— Не пьешь? — спрашивал он Женю и тут же добавлял: — Вещь, конечно, противная. Мне что деготь пить, что рыбий жир — одна статья. Но ты пей. Пользительно. И рыбку ешь. В ей этого рыбьего жиру, во! — Дед Назар широко разводил руки.
И утром, и днем, и вечером прибегали Хасан, Иринка, Шурик, Катька и, конечно, Сережа. Приносили Жене книжки, рассказывали всякие забавные истории. Он смотрел, слушал, сам рассказывал про ежика, отодвигал матрац, чтобы они посмотрели на его дом.
Когда ребята уходили, доставал из-под подушки синенький конвертик, вынимал записку. Крупными буквами в ней было написано:
«Женя! Поправляйся скорей! Нам без тебя скучно, а в больницу нас не пускают. Но мы все равно добьемся и будем с тобой. Ира».
Да, они добились, и они — с ним. И в Раздольном они были с ним, а потом… Первую неделю в больнице он ни о чем не думал, не помнил. Затем был только жар и желание спрятаться от всех. А теперь — опять сомнения.
Хасан однажды сказал:
— Не бог создал человека, а человек бога. Человек его выдумал. Но это было давно. А сейчас стыдно верить в бабские сказки! — сказал, как всегда, коротко и твердо.
Ах, если б только стыд! А то ведь что-то сидит в Жене и мешает ему поверить до конца, пугает, особенно по ночам, грозится, заставляет Женю метаться мыслями. И Женя снова, охваченный беспокойством, думает о матери, о брате Афанасии, об их словах, и снова прах перед, возможно, совершенным грехом заставляет его замыкаться в себе.
Но друзья не оставляли его одного. То все сразу, то только Иринка с Катькой все время здесь, возле Жени. Каждый день заходил к нему в палату Василий Прокопьевич. Выслушивал его, прикладывал к груди металлическую холодную трубочку, смотрел глаза, язык, стукал по колену молоточком.
— А давай-ка, Женя, заниматься с тобой физкультурой.
— Физкультурой?!
— Ну да, по утрам, каждый день.
— А вы сами…
— Одному скучно, а детей у меня нет.
— Ну… давайте, — неуверенно проговорил Женя, но отказать не мог: Василий Прокопьевич с каждым днем все глубже и глубже входил в Женино сердце. От воспоминаний об отце осталась большая рука, ласкающая его торопливо, точно украдкой. И все. Но отца иметь всегда хотелось.
Рука Василия Прокопьевича чем-то напоминала руку отца, возможно, что была такая же тяжелая с синими набухшими венами, а, возможно, торопливо-ласковым движением, которым прикасалась к Жене. На прикосновения Женя реагировал бурно, хотя внешне оставался спокойным. Он хотел еще и еще этой скупой волнующей ласки. И Василий Прокопьевич день ото дня становился все необходимей.
Как-то Василий Прокопьевич попросил Женю почитать в малышовой палате книжку. Женя засмущался.
— Выручай, Женя. Люсе некогда. А пискуны эти жизни не дают. Ревут, хоть ты что.
Женя пошел в палату, где лежали пятилетие, шестилетие малыши. Через каких-нибудь полчаса малыши облепили Женю, как мухи.
— А хотите ежа посмотреть настоящего, живого? — предложил Женя внезапно.
— Хотим, хотим! — захлопали в ладоши ребятишки, и странная процессия в длинных рубашках, в тапочках двинулась к Жене.
Они хохотали, подразнивая ежа и слушая, как он фыркает под кроватью, недовольный скоплением гостей. Вместе с ними смеялся и Женя.
Потом какой-то карапуз, навалившись на его плечо, спросил:
— А у тебя что болит?
— Я легкие простудил, — отводя глаза, ответил Женя. — Воспаление легких было.
— А у меня вот такой нарыв в горле нарывал, — мальчишка соединил вместе кулачки. — Это все бабушка сделала. Мама уехала, я заболел, а бабушка какую-то тетку привела. Тетка все надо мной шептала, а нарыв рос и рос. Дядя Вася говорит, еще бы немного — и я бы умер.
Над Женей тоже шептали. Он вспомнил сейчас, как лежал мокрый от пота, страдал от невыносимой тяжести в груди, задыхался и горячем бреду, а над ним, подняв немигающие глаза к потолку, сидела женщина в черном платке, крестясь и шепча что-то…
На следующий день рано утром к нему прибежали Иринка и Катька. Катька высыпала из кулька в тарелку такие же рыжие, как она сама, круглые румяные пончики.
