Тамара Воронцова - С тобой товарищи
— Их надо найти, Люся… Найти и привести сегодня же, к Жене привести, — добавил он, слегка сердись на Люсю за то, что она молчит, хотя понимает его, знает, что делать. Но тут же подавил свое чувство. «Так тебе и надо, старому дураку, так и надо. Не живи подсказкой, шевели мозгами, если ты врач».
К обеду он сам не выдержал. Заглянув еще раз к Жене, отправился к Иринкиному дому.
— Невезучий ты, Василий Прокопьевич, — сказала ему бабушка. — Целыми днями у нас сидели.
— А могут они быть у Кати?
Бабушка пожала плечами.
— А кто же их знает? Могут и у Кати… — Посмотрела на врача, спросила: — Мальчишку-то… вызволишь, Василь?
— Вызволю, Дарья Семеновна, — отозвался он бодро, но, встретившись с со изучающим взглядом, добавил: — Общими усилиями все сделаем. Ну… я пошел.
Но и у Катьки он не застал никого. Он долго стучал, никто не открывал. А когда дернул дверь и она открылась, изумился беспорядку, царившему в квартире. Раскрытие чемоданы на столе, на стульях белье, какие-то баночки, бумаги и свертки. По квартире метеором носилась шестидесяти летняя домработница тетя Ксюша, белая, румяная, без единой морщинки, точно молодица. У тети Ксюши били забавные брови, изогнутые посередине, словно она как удивилась при рождении, так и не переставала удивляться на все, что дарила ей не всегда легкая, но интересная жизнь.
— Елизавета Васильевна уезжает к этим… — тетя Ксюша пальцами смешно растянула глаза. — Вот подарки готовим, вареньица, медку… Без этого тоже нельзя, — авторитетно заявила она. — У нас там страх сколько друзей. — Помолчала, безрезультатно морща чистый гладкий лоб. — Чулки шерстяные положить ей, чо ли? — обратилась она к Василию Прокопьевичу и тут решила: — Положу, чай, тамо-ка — Север.
— Кати нет дома?
— Нету-ка, — носясь по комнате, подтвердила Ксюша.
— А она придет?
— Чегой-то придеть… Они в больницу побегли… — И вдруг напустилась на врача: — А ты пошто их туда не пущаешь? Думаешь, одни твои таблетки помогуть? Как же, держи карман шире. — И, не ожидая ответа, умчалась в кухню, чем-то там отчаянно загремела.
Василий Прокопьевич усмехнулся, покрутил головой. «Гром-женщина! Елизавета Васильевна, наверное, и не предполагает, какие без нее «мамаевы побоища» в квартире происходят».
И правда, в присутствии Елизаветы Васильевны Ксюша делалась ниже травы, тише воды. И не потому, что боялась.
— Умственная женщина. Все работають, работают. И как только головка не лопнет! — посвящала Ксюша а свои заботы разговорчивых соседок. — Ну уж я, само собой, косметическую тишину для ее создаю. И кофием пою, Хорошо, говорят, для мозгов помогаить.
Василий Прокопьевич отправился снова в больницу. На крыльце, выходившем в небольшой больничный садик, прямо на ступеньках сидела Иринка, возле нее стоял Хасан. А Катька и Шурик-Би-Би-Си атаковали дежурную, требуя от нее его, Василия Прокопьевича.
— Да нету же его, я нам сказала! Что за беспокойный народ такой, — дежурная в сердцах хлопнула ладонями по белому халату. — Обедать пошел. С обеда — в райком, и будет только вечером. Понятно?
— Понятно, — отрезала Катька. Тогда нам его заместителя позовите.
— Мы все равно не уйдем! — заявил Шурик и решительно поддернул брюки. Лучше позовите.
— Вот я, — подходя к крыльцу, сказал Василий Прокопьевич. — Слушаю вас.
— Ой, Василий Прокопьевич! — Катька чуть не кубарем скатилась со ступенек. Вы так нам нужны!
— И вы мне тоже. Пойдемте-ка ко мне…
Они вошли в палату сразу все и остановились, не зная, что делать: Женя, кажется, спал. Он лежал на спине похудевший, тонкий, натянув до подбородка простыню. На тумбочке возле кровати в граненом стакане стояли цветы. Иринка их сразу узнала: ландыши — так называют эти цветы здесь в городе. Но не белые, что растут и Подмосковье, а розовые и пахнут ветром, водой и осокой. Перебирая сегодня на базаре букетики, Иринка остановилась на этом. Через больного послала Жене вместе с запиской и с десятком крупных красных помидоров. Но помидоры он не ел: вон они лежат на окне в тарелке, и записочку тоже, кажется, не читал — синенький конверт даже не надорван. Иринка обидчиво опустила голову, но тут же снова подняла. Разве можно обижаться на Женю? Ведь он болев, очень болен. Психоневрастения на почве… Но почва не только не выговаривалась, но и не запоминалась — такое длинное и непонятное было у нее название.
— Ира, — подтолкнула ее Катька плечом. — Он спит или нет, а?
При звуках Катькиного голоса Женя открыл глаза, громадные, потемневшие. Казалось, что на лице только и были одни они, почти черные от беспокойных теней под ними. И весь он, затихший, тонкий, казался листочком, прибитым к земле осенним дождем.
Шурик-Би-Би-Си быстро прошел пространство от порога до койки.
— Что ж ты заболел, Жень? — Осторожно присел он на край кровати. — А мы вот к тебе пришли, все. Только Сережи нет…
— Он с дедом Назаром на рыбалку поехал, — перебила Катька и неловко придвинулась к постели. — Специально для тебя хочет рыбы наловить.
В Женином лице что-то дрогнуло, то ли губы, то ли подбородок, то ли тяжелые ресницы.
— Не надо, — прошептал он и зажмурился. — Не надо. — Приподняв руки, Женя потянул на лицо простыню.
— Да ты подожди, Жень, — Хасан придержал его руку своей смуглой горячей рукой. — Ты сердишься, может? Так ты не сердись. Тебе ведь плохо было. Ты помнишь ли?
Нет, Женя не все помнил, что было с ним и последние дни, не затуманенным осталось немногое. То он все куда-то падал и никак не мог упасть. И от этого нескончаемого падения замирало, останавливалось сердце. И было то жарко, точно Женя уже попал и пекло, о котором говорил брат Афанасий, то холодно. Мать ставила его перед иконами, заставляла молиться, и, как камни тех мальчишек, били его по затылку ее слова: бог, грех, страшный суд… Из темных углов лезли на Женю чудовища рогатые со светящимися глазами. Они хихикали, потирали лохматые лапы, тянулись к Жене… Он кричал в ужасе. Мать опять заставляла молиться. И он, то пылая от жара, то скручиваясь от озноба, молился и падал на пол, холодный, помертвелый, потому что те, страшные, лезли на него даже из икон.
И уж совсем он не помнил, как к ним в дом вошли люди, много людей. И как дед Назар сказал беснующейся Кристе:
— А за такие вещи тебя, сестра во Христе, судить надо. Смертоубийством занимаешься. Гляди, парнишка чуть жив, а ты врача не вызвала. Эх вы, живодеры.
…Здесь, в больнице, было светло, чисто, тихо. Но и душе тишины не было. И не было покоя. И страха, пожалуй, тоже не было. Он не ел, не разговаривал, не хотел видеть людей. Он отбросил, отсек от себя все. Сделал то, что велел ему сделать брат Афанасий… И когда пришли вот эти, он их тоже не хотел видеть. Но Хасан все говорил, и Женя невольно слышал его голос, хотя глаз не открывал и все тянул на лицо простыню. И слышал голоса Катьки, и Шурика, и Иринки.
— Вот ты не хочешь разговаривать, а я, наверно, скоро уеду, — сказала Иринка грустно. И слова ее дошли до сознания, осели там, будоража мозг.
Потом ребята ушли. В палату заглянули сестра. Он притворился, что спит. Она потопталась возле, положила ему на лоб прохладную ладонь к тихонько, на цыпочках, вышла.
Через час снова кто-то зашел. Мужской голос спросил:
— Не ел? — И сказал кому-то негромко: Я б судил таких, кто людям души ломает.
И Женя подумал, что у него, наверное, тоже сломана душа, потому что уж очень болит там, внутри.
Дымчатым становился потолок, белые стены. За окном отпечатанный на сереющем небе куст акации все темнел, темнел, пока не слился окончательно с совсем потемневшим небом.
В коридоре зажгли электричество. Через стекло над дверью видна была Жене лампочка. Небольшая, яркая, она напомнила звезду. Ту звезду, что в полынную ночь светила ему с неба. Как будто это было вчера, вспомнил Женя теплый вечер, растертым между пальцами листочек, свою тихую, радостную взволнованность.
«Как хорошо было», — подумал он. И все смотрел на лампочку, и от лампочки тянулись к его глазам тонкие золотистые лучики. Женя жмурился, а лучики щекотали глаза. И, наверно, от этого навернулись слезы. Лампочка расплылась. А слезы уже текли по лицу. Слизывая их, Женя почувствовал себя бесконечно одиноким, заброшенным и всхлипнул. От жалости к себе, от горькой мысли, что у него нет ничего хорошего, заплакал громче и вдруг разрыдался, уткнувшись в подушку; и при каждом всхлипе вздрагивала его худенькая, съежившаяся под простыней фигурка.
Дверь в палату распахнулась. Василий Прокопьевич, с силой оторвав Женин рот от подушки, прижал бьющееся тело к себе.
— Успокойся. Ну успокойся, мальчик! Все будет хорошо. Женя! Все будет хорошо. На, выпей… Будет у тебя еще солнце, будет трава и мальчишки, все будет. Впереди у тебя — жизнь. Большая, интересная. Не надо плакать. Выпей.
