Тамара Воронцова - С тобой товарищи
— М-да, — повторил врач, обернулся к медсестре, потер подбородок.
— Я хотела сказать вам, Василий Прокопьевич, — неуверенно начала сестра. — Там эти ребята… приходят каждый день. Может быть, они?..
Василий Прокопьевич сомнительно покачал головой и, отвернувшись к окну, снова потер подбородок.
Он заходил к Жене по нескольку раз на день. Заходил всегда с неясной надеждой, что именно сегодня сейчас чего-нибудь добьется, а уходил сумрачный, неудовлетворенный, злой. Женя не поддавался.
Как-то он поймал на себе взгляд медсестры Люси. Молоденькая, неуверенная в себе, недавно начавшая работать. Люся чуть ли не молилась на Василия Прокопьевича, который, как было известно всем, прошел врачебную практику на самых опасных участках Отечественной войны. Василий Прокопьевич уже привык, встречаясь с ее глазами, видеть в них обожание, поначалу даже раздражающий его восторг и желание исполнить любое приказание. И вдруг, пожалуйста… Или ему только показалось? Но нет. Когда он неожиданно обернулся к ней, она смотрела на него с затаенным насмешливым любопытством, точно готовила какой-то фокус и хотела посмотреть, как он, Василий Прокопьевич, на этот фокус прореагирует.
— Вы что, Люся? — спросил он, не сдержавшись, до того был нов этот ее взгляд.
— Ничего, — ответила она торопливо, отвернулась и покраснела.
В другой раз он увидел ее возле калитки, ведущей в больничный садик. Она стояла с каким-то мальчишкой. Мальчишка был невысок, коренаст. Плечи мальчишки прикрывал китель (видимо, перешитый из большого), уже потертый, но с блестящими, новенькими пуговицами. Мальчишка о чем-то говорил страстно, и от возбуждения лицо его то краснело, то бледнело. Увидев Василия Прокопьевича, мальчишка юркнул за калитку. А Люся с независимым видом протопала тоненькими каблучками к больнице.
В тот же день Василий Прокопьевич обнаружил на столике возле Жени букет полевых цветов. Женя лежал все так же — отвернувшись к стене.
«Значит, тех сюда пускает, — вспомнил он мальчишек и девчонок, с появлением Жени постоянно торчащих у больницы. — Возможно, и разговоры еще ведут такие, от которых только вред». Он припомнил Люсин взгляд, возбужденное, настойчивое лицо мальчишки. Уж не думают ли они, что он меньше их знает и меньше их понимает в лечении больного?
Он снова взглянул на букет. Нахально краснея, выпирал из букета коневник, усыпанный ядовито-яркими цветами. И почему-то эти цветы привели его в ярость.
С букетом в руках он стремительно пронесся по коридору и, ворвавшись и тихую ординаторскую, закричал прямо Люсе в лицо:
— Сорняками больницу заполняете?! Тайные встречи устраиваете?! Не позволю! Я здесь врач! И я, а не вы, слышите, я отвечаю за состояние каждого больного.
Люся даже не поднялась со стула. Так и слушала его, повернув на шум открываемой двери голову. И страх, в первую минуту мелькнувший на ее лице, сменился выражением негодования. Она хотела что-то сказать, но он, не слушая ее, ушел, громко хлопнув дверью.
Приказ его был строг, очень строг: к Жене не допускать никого. Это не было эгоизмом оскорбленного самолюбия. Хотя сначала сам-то себе он все-таки сознался, что накричал на Люсю только из-за этого щекотливого и неприятного чувства. Но потом… потом это отошло. Жене стало хуже.
К вечеру того дня, когда в его палате появился букет, у Жени резко подскочила температура. Вслед за ней Василий Прокопьевич ожидал некоторого возбуждения и готовился к нему. Но произошло совершенно обратное: Женя совсем сник.
— Теперь-то вы понимаете, что это совсем особенный больной? То, что полезно одним, вредно ему. Вредно! Понимаете? Ему тишину надо, а не возбуждающие свидания.
Люся не отвечала. Стояла бледная, только глаза ее блестели то ли от страха за свой самостоятельный и, как полагал врач, неверный шаг, то ли еще от чего. Василий Прокопьевич разбираться не стал. Его беспокоил Женя.
То, что случилось через несколько дней, не привело его в ярость. Но он прямо-таки остолбенел, зайдя к Жене в палату. Прямо на кровати, наклонившись к Жене и стараясь отвести от его лица плотно прижатые руки, сидел все тот же мальчишка в потертом кителе с блестящими пуговицами.
Увидев Василия Прокопьевича, он не испугался, не вскочил. Однако, чувствуя приближение взрыва, сказал спокойно, чтобы явно не взволновать Женю:
— Ну, я пошел, Женя. Приду еще, и все придут. А ты ни о чем не думай… Лучше Раздольное вспомни.
Он поднялся, неторопливо пошел прямо на Василия Прокопьевича. Тот придержал его за плечи. Совсем по-взрослому Сережа — это был он — качнул головой в сторону коридора: «Мол, не здесь, не здесь, там поговорим». И Василий Прокопьевич невольно подчинился ему. У дверей обернулся: Женя смотрел на них обоих. Увидев, что на него смотрят, снова закрыл лицо руками.
— Кто же тебя впустил? — в коридоре тихо спросил Василий Прокопьевич, с любопытством оглядывая паренька.
Сережа укоризненно-грустно посмотрел ему в глаза, и от этого упрекающего взгляда врачу стало неловко.
— Вы так здесь всех зажали, кто же меня впустит? В окно я… — ответил Сережа. — Вот вы не верите… Наши сначала бегали сюда и просились, а теперь уже тоже не верят. А я верю! — с неожиданной страстностью воскликнул Сережа и придвинулся к Василию Прокопьевичу. — Понимаете, понимаете, если бы вы видели его в Раздольном, если б потом слышали, как он пел, вы бы никогда, никогда…
Что «никогда». Сережа так и не договорил, но, весь краснея и бледнея, как тогда у больничной калитки с Люсей, громко зашептал:
— Человеку вера нужна. И Женя должен верить, что мы с ним. Ну, на всю жизнь. А вы нас к нему не пускаете. Боитесь, что мы разволнуем. А того не знаете, что у него тут! — Сережа постучал себя кулаком в грудь. — У него ж религия! — Сережа внезапно смолк, будто на него плеснули холодной водой. — Человеку вера нужна, — повторил он бесцветным, уставшим голосом и поежился. Как-то нехорошо усмехнувшись, добавил:
— Она и есть у него, вера. Только какая?.. Эх вы-ы… — протянул Сережа, — врачи… — Он сплюнул на чистый крашеный пол коридора, обдал Василия Прокопьевича холодным презрительным взглядом и пошел по коридору невысокий, коренастый, и под стареньким кителем упрямо шевелились его, наверно, сильные, но еще по-детски узковатые плечи.
Глава XIX. Лед тронулся
С посещения больницы Сережей прошло только два дня, а Василию Прокопьевичу казалось — целая вечность. Он столько за это время передумал, голова вспухла. И в чем, не мог убедить его никто, коренастый этот мальчишка если не убедил, то вызвал целый ворох сомнений.
«Черт знает что, черт знает! — шептал Василий Прокопьевич, шагая по кабинету. — А может, они и правы? Ведь хотел же я даже его слез, даже его истерики, а сам отстранил от него всякие волнения. Старый дурак! — ругал он самого себя. — В крематорий тебя надо, а не больных лечить. В кре-ма-то-рий!» — и тер себе подбородок до красноты.
Утром следующего дня он нашел на своем столе в кабинете записку:
«Не хотел бы вам говорить, — прочитал он в ней, — да в таком деле гордости не бывает. Я уехал на рыбалку. И хочу, чтоб вы меня сами пустили, когда вернусь. А не то сам приду, вы меня знаете…».
Как попала записка на стол. Василий Прокопьевич обнаружил безо всякого труда: на свежей краске подоконника остался след небольшой, но явно мальчишеской босой ноги.
Он усмехнулся.
— Не особенно знаю, молодой человек, но знакомлюсь, кажется, всерьез, — вслух проговорил Василий Прокопьевич и еще раз прочитал записку.
«…в таком деле гордости не бывает».
— Ах ты черт! — Василий Прокопьевич отошел от окна и решительно взялся за телефонную трубку.
— Люся! — сказал он, и хотя Люся его не видела, смущенно отвел от трубки глаза, но, взглянув на записку, кашлянул и решительно досказал: — Люся! Я думаю, что и мы, и те ребята правы. А если и не правы, — Василий Прокопьевич помолчал, и ему стало слышно, как дышит Люся, — если даже не правы, все равно надо попробовать. Вы их видите?
— Кого? — ошалев от неожиданного признания врача, глупо спросила Люся.
— Ребят.
— Да не вижу я, Василий Прокопьевич, — с отчаянием отозвалась Люся. — Кто-то был сегодня, но я не видела. Четвертый день не вижу. А все вы… — укорила она.
Василий Прокопьевич только вздохнул про себя.
— Их надо найти, Люся… Найти и привести сегодня же, к Жене привести, — добавил он, слегка сердись на Люсю за то, что она молчит, хотя понимает его, знает, что делать. Но тут же подавил свое чувство. «Так тебе и надо, старому дураку, так и надо. Не живи подсказкой, шевели мозгами, если ты врач».
К обеду он сам не выдержал. Заглянув еще раз к Жене, отправился к Иринкиному дому.
— Невезучий ты, Василий Прокопьевич, — сказала ему бабушка. — Целыми днями у нас сидели.
— А могут они быть у Кати?
