Лев Рубинштейн - Честный Эйб
Вилли Линкольн был на три года старше Тэда. Но «заводилой» был всё-таки Тэд.
Личико Тэда было похоже на чайник с очень коротким носиком. Он сильно картавил и вообще неправильно произносил слова. Сколько ни учили его говорить медленно, он всё-таки в середине фразы начинал спешить, а к концу уже тараторил, как попугай. Разговор его выглядел приблизительно так:
— Доб-ро-е ут-ро, сэр! Ка-ак вы по-жива-ете… и… как… здоровьевашейкошечкикотораявчеранехотелапитьмолочкоизблюдечка?
Входя каждое утро в контору, Хэрндон находил Авраама Линкольна в его любимой позе: он лежал на полу, опираясь головой на опрокинутый стул, и читал книгу. Его длинные ноги занимали половину комнаты.
Авраам Линкольн очень любил читать. По воскресеньям, когда миссис Линкольн отправлялась в церковь, можно было увидеть, как бывший член конгресса, глава республиканской партии Иллинойса, шёл по улице, читая книгу и везя за сбой большую детскую коляску, из которой торчали головы Вилли и Тэда. Тэд однажды вывалился, но папа Линкольн не обратил на это никакого внимания. Тэд сидел на мостовой и плакал, пока его не подобрал проезжавший мимо возчик. Догнав отца, возчик вежливо сказал:
— Вам не случилось что-либо потерять?
— Ах, благодарю вас, мой друг, — отвечал Линкольн. — Кажется, я потерял закладку.
— Не закладку вы потеряли, а младшего сына, — сурово сказал возчик. — И в следующий раз советую вам приковать этого буяна цепочкой к коляске. Он машет руками и мелет языком, как ветряная мельница.
Мистер Линкольн читал и в конторе, лёжа на полу в приёмной, хотя у него был свой кабинет. Он оправдывался тем, в маленьком кабинете ему некуда девать ноги. Как мы уже сказали, ноги его занимали половину комнаты.
Вторую половину комнаты занимали Вилли и Тэд.
Описать в подробностях, что представляла из себя эта вторая половина, нет никакой возможности, потому что на это не хватит бумаги. Достаточно сказать, что большая чернильница Хэрндона находилась на полу и представляла собой паровоз, под названием «Крокодил». Бухгалтерская книга, в которую Хэрндон вносил приход и расход, превратилась в станцию со странным названием «Середина Африки», а колокольчик, которым Хэрндон вызывал к себе конторщика, давал отправление поезду. Вагонами служили конверты от утренней почты.
— Мистер Линкольн, — сказал Хэрндон, останавливаясь на пороге, — как хотите, но это невозможно! Почему вы не оставляете детей дома?
— Гм, видите ли, Хэрндон, — отвечал Линкольн, не отрываясь от книги, — дело в том, что я отпустил служанку к родственникам, а миссис Линкольн с утра направилась по магазин, подбирать шёлк к вечернему платью. Дети не сделают ничего дурного.
— Ничего, кроме того, что они превратили в мусор всю переписку с Центральной железнодорожной компанией. Прикажите этим молодцам привести приёмную в порядок.
— Вы правы, как всегда, Хэрндон, — грустно сказал Линкольн. — Но что поделаешь, я не люблю деспотов, в том числе деспотов-родителей. Дети должны быть свободны.
— А где же дисциплина, сэр?
— Не дисциплина, а любовь должна привязывать детей… Вилли, Тэд! Положите на стол бухгалтерскую книгу.
— Сэр, это не книга, а «Середина Африки», — отвечал Вилли.
— Тогда положите на стол «Середину Африки», — сказал Линкольн и углубился в книгу.
Хэрндон молча положил на стол книгу. Потом он ухватил ребят за воротники, вывел их в соседнюю комнату и запер дверь на ключ.
— Сэр, я про-те-стую, — послышался голос Тэда из-за двери, — вы не… имеетеникакогоправабратьнасзашиворот! Потомучтомылюбимпапуаневас!
— Вы послушайте, что он пишет! — воскликнул Линкольн.
— Что это у вас в руках? — спросил Хэрндон, нагибаясь за чернильницей.
— «Листья травы», стихотворения некоего Уо́лта Уи́тмена. Послушайте, Хэрндон!
Загнанный раб, изнемогающий от бега, в поту пал на плетень
отдышаться,
Судороги колют его ноги и шею, как иглы, смертоносная дробь
и ружейные пули.
Эти люди — я, и их чувства мои.
Я — этот загнанный негр, это я от собак отбиваюсь ногами.
— Разве этот Уитмен — негр? — спросил Хэрндон.
— Нет, он поэт.
— Странный поэт. Стихи должны иметь рифму.
— Как вы не понимаете, Хэрндон? Это новая школа в поэзии. Рифмы часто нет и у Шекспира.
— Ну уж, сравнили!
— Надо быть смелее, Хэрндон. И Шекспира в молодости считали просто рифмоплётом. Смотрите:
Летописцы будущих веков,
Ступайте сюда, я скажу вам, что написать обо мне…[5]
— Боюсь, что ему придётся долго ждать, — сказал Хэрндон, садясь за стол.
— Вы ничего не поняли. Это жизненно, и свежо, и привлекательно. Это вся Америка. Я оставляю эту книгу здесь на столе, и пусть посетители читают её.
— Он хочет быть негром, этот Уитмен?
— Он хочет свободы, самого драгоценного дара наших предков.
— Если он хочет свободы, ему не следует желать быть негром.
— О! Вы повторяете то, что говорят наши противники, которые называют себя демократами…
Линкольн поднялся с пола и бросил книгу на стол.
— В Декларации Независимости[6], написанной Дже́фферсоном, сказано: «Все люди созданы равными». Теперь у нас говорят: «Все люди созданы равными, кроме негров». Если мы будем продолжать эти «кроме», то скоро окажется, что равными созданы только рабовладельцы. Так оправдывают в Америке деспотизм.
— Вам нравятся негры?
— Я этого не сказал. Но я не могу логически допустить, чтоб в свободной стране существовал законно рабский труд. Труд должен быть свободен. А пока существует рабский труд, страна находится под угрозой развала.
— Надеюсь, что этого не будет, — сказал Хэрндон, — потому что, если это будет…
В дверь постучали. Веснушчатый конторщик доложил:
— Мистер Де́лман к мистеру Линкольну.
— Делман? — переспросил Хэрндон. — Это из правления Центральной железной дороги. Просите войти.
Мистер Делман был в превосходном настроении. Его благодушное розовое лицо источало улыбки и успокоенность, какая бывает только после сытного завтрака. Это был красивый мужчина лет пятидесяти, высокий, осанистый, в накрахмаленном галстуке и длинном сюртуке с большими костяными пуговицами. В руке он держал огромный зонтик с ручкой из зелёного стекла.
— Прошу прощения, — сказал он, — у меня мало времени джентльмены. Я прошу вашего содействия в несложном юридическом вопросе. Я хочу возбудить судебное дело против моего соседа Элиши Ба́кстера за невыплаченный долг.
— Что, срок истёк? — спросил Хэрндон.
— Этот фермер выдал мне расписку, в которой указано, что он обязуется вернуть мои деньги в трёхмесячный срок.
— Вы напоминали ему об этом?
— Ежедневно, джентльмены! Я человек терпеливый. Но всякому терпению есть предел. Прошло ни много, ни мало — три года!
— Почему он не отдал долг? — спросил Линкольн.
— Беден, сэр! Нет денег! Жена, дети, сэр! И прочее….
— Три года — это много, — заметил Линкольн. — А где же расписка?
Мистер Делман отставил в сторону зонтик и вынул толстый бумажник из красного сафьяна с кожаными завязками. Из бумажника он извлёк длинный листок бумаги и подал его Линкольну.
— По-моему, — сказал он, — выиграть такое дело ничего не стоит.
— Позвольте, — сказал Линкольн, — этот Бакстер должен вам два доллара пятьдесят центов!
— Да, сэр! Два с половиной доллара! Неужели этот лодырь не мог скопить такую сумму за три года? Я и процентов не прошу!
Линкольн передал расписку Хэрндону.
— Видать, что Бакстер действительно беден, — сказал Линкольн, пряча руки в карманы. — Должен разочаровать вас, мистер Делман. Наша фирма не занимается такими мелкими исками.
— Господа! — воскликнул Делман. — Я не хотел вас обидеть. Я заплачу вам по максимальной расценке. Я надеюсь, что вы, как всегда, придёте на помощь человеку из Центральной железнодорожной компании. Ведь вы — наши адвокаты, и… мы гордимся этим!
Хэрндон беспокойно посмотрел на своего компаньона.
— Я полагаю, — сказал Линкольн, — что Элиша Бакстер не может вернуть свой долг.
— Тогда пусть у него опишут имущество! — воскликнул Делман.
— Как, например, прялку, топор, ружьё, косу… Нет, мистер Делман, это нехорошее дело. Лишать фермера пропитания… Нет, сэр, не возьмусь.
— Мистер Линкольн, — сказал Делман, — тут дело не в прялках. Дело в том, что такие случаи портят нравы нашего Штата. Нельзя легкомысленно брать взаймы, не имея возможности вернуть долг. Бакстер, должно быть, думает, что мы получаем деньги непосредственно от господа бога. Если бы этот пустоголовый человек попросил у меня два с половиной доллара в виде… подаяния, я бы дал ему деньги без всяких расписок!
