Зинаида Лихачева - Вася Чапаев
— Знаю, столяр он.
— Во-во! А я у него в учениках. Ему еще одного надо. Пойдешь?
— Я бы пошел, только тятьку надо спросить.
— Эх, опять бы мы на работу вместе ходили, — размечтался Васята. — Он хороший, Кузьма Алексеевич. Никогда не кричит, не ругается... И Наташа хорошая.
— А кто Наташа-то?
— Дочка его, — улыбнулся Васята. — Косички вот такие маленькие, и в них бантики. Там хорошо, не то что у Цепунина.
— Да, цепунинский трактир век не забуду! — потемнели у Васи глаза.
— Вась, чего расскажу-то! Цепунин после нас нанял себе такого же мальчишку, сироту, Митрохой звали... Вот один раз гляжу: у трактира народ галдит, ну и я туда. А Митроха сидит и ревет во все горло, глаза трет, а у него по всей морде горчица! Купец один его горчицей заляпал, для смеху, говорят. А ночью Митроха в трактире все окна побил и убег! Искал его Цепунин, не нашел. Кто говорит, Митроха на барже уехал, а кто, — Вася понизил голос, — утопился!.. Нос у него кирпатый был и в веснушках. Глазами все моргал; его моргуном и дразнили. А мне его жалко...
Мальчики замолчали, вспоминая пьяные окрики загулявших купчиков, придирки, подзатыльники, горластую трубу граммофона, в которой мужчинским голосом цельный день пела какая-то баба.
— Доставалось нам... — тряхнул Вася головой.
— Ежели бы мы не ушли оттуда, то, как пить дать, тоже утопились бы! — убежденно сказал Васята.
— Ну уж дудки! — с ненавистью возразил Вася. — Ежели из-за таких цепуниных всем топиться, то и народу не останется. А Митроха этот, видать, молодец! Уехал он, а не утопился! Такой не утопится!
Иван Степанович сам повел Васю к Зудину. Мастерская находилась возле дома во дворе. Светлая и просторная, она сразу понравилась Васе. Посередине стояли два токарных станка. Вдоль стены тянулся длинный верстак, около которого пышной грудой лежала кудрявая стружка.
Васята в мешковинном фартуке крыл морилкой небольшой круглый столик на фасонных ножках. От широкой улыбки приятеля Васе стало совсем хорошо.
— Ты, Кузьма Алексеевич, построже с ним. В случае чего и подзатыльник. Без этого в ученье нельзя! При нем говорю, — Иван Степанович положил руку на Васино плечо.
— Полно, Иван Степанович, — отмахнулся Зудин. — Не люблю я рукоприкладства. Коли работа человеку по сердцу пришлась, он и без битья до всего дойдет. А колотушки уменья не прибавляют, нет!
Так Вася стал учеником столяра. Кузьма Алексеевич спокойно, без окриков объяснял мальчикам их работу.
— У всякого дерева свой характер, — говорил он, — и надо его узнать. Вот доски все одинаковые, да?
— Да, — подтверждали ребята.
— А вы приглядитесь как следует...
— Узор на них разный, — догадался Вася.
— Не узор, это называется строение слоев древесины. Вот смотрите, видите, какая ровненькая? Полосочками прямыми разрисована. Она так и называется — прямослойная. А эта волной пошла — косослойная. Теперь смотрите: вон как накручено.
— Будто клубок ниток растеребили, — сравнил Васята.
— Похоже, — согласился Кузьма Алексеевич. — Ее и зовут свилеватой, работать ее трудно, упрямая!
Ребята засмеялись:
— Вы про нее говорите, как про живую!
— А разве дерево мертвое? Оно тоже живое. Растет, питается.
Кузьма Алексеевич порылся в обрезках и поставил перед мальчиками несколько чурок.
Сколько раз доводилось ребятам видеть дрова, но им и в голову не приходило, что, глядя на спил, можно узнать, сколько лет росло дерево и как ему жилось — хорошо или трудно. Об этом рассказывали волнистые годичные кольца.
Свилеватая древесина говорила о том, что деревцу приходилось всячески приспосабливаться: расти то в одну сторону, то в другую, чтобы выбраться из тени, которую бросали на него соседние большие деревья, и дотянуться до солнечного света.
Узнали ребята, что высокие, прямые, как свечи, сосны называются корабельным, или мачтовым, лесом. Их судьба широкая, гордая — выдерживать натиск разбушевавшихся волн.
Несложная работа, которую Кузьма Алексеевич поручал ученикам, стала увлекательной, как рассказ.
Столяр брал заказы только на богатую мебель. И когда в мастерской красовался солидный буфет с дверцами, украшенными замечательной резьбой, или раскладной ломберный столик на легких фигурных ножках, или тяжелый дубовый письменный стол с витыми колонками по углам, ребята вырастали в собственных глазах.
Еще бы: ведь в этих красивых вещах была немалая доля и их труда!
— Не получается? — тревожился Кузьма Алексеевич, заметив хмурое настроение ученика.
— Не получается, — горько вздыхал тот.
— А ты развеселись, и сразу получится, — убежденно советовал Кузьма Алексеевич. — Всякая работа шутку любит. Легкость ей нужна. А ежели сопеть да кряхтеть, так у тебя вместо вещи опять чурбак выйдет.
Вася заметил, что когда в мастерскую прибегала Наташа, Васята расцветал. Наташа нежно называла Васяту — Васечка.
— Васечка, — умильно склонив головку, щебетала Наташа, — Васечка, мне очень надо кукле новую кроватку. Она уже выросла из старой.
Васята метался по мастерской, выискивая в обрезках подходящий материал, и они подолгу обсуждали, какие должны быть ножки у кровати, какая спинка. А Вася удивлялся, как можно всерьез разговаривать о такой ерунде. И никак не мог понять, как можно ходить в школу, а дома забавляться с куклами. Да и в Наташе он не находил ничего особенного: обыкновенная девчонка, только одежда на ней хорошая. Если Еньку так одеть, и Енька хорошая будет.
— Васечка! — влетела в мастерскую Наташа, — Снегу много, давай на дворе сделаем горку?
Васята взглянул на Кузьму Алексеевича.
— Ну, если ей так горка занадобилась — теперь не отстанет. Отпущу вас сегодня пораньше — мастерите горку.
Вася пошел помогать другу. Они с Васятой накатывали большие снежные шары и, пыхтя, громоздили их один на другой. Наташа с маленькой лопаточкой суетилась больше всех, но толку от нее было мало.
На помощь вышел сам Кузьма Алексеевич. Два вечера трудились над горкой, и она получилась на славу.
Теперь к концу дня Наташа с саночками уже дожидалась, когда мальчики выйдут из мастерской, и, схватив их за руки, тащила кататься.
Васята был счастлив. Он забывал про то, что надо идти домой, что пора ужинать, забывал все на свете, когда, усаживаясь в санки позади Наташи, видел перед собой две рыженькие косички, торчащие из-под пуховой шапочки.
А Васю тянуло в Сиротскую слободу, на большую гору. Там были свои ребята и девчонки, и с ними было куда веселее, чем с Наташей. Боясь обидеть Васяту, он скрепя сердце катался на этой чепуховой горке. Наконец он не выдержал:
— Васята, а что если я пойду на большую гору сегодня?
Васята в это время вместе с Наташей садился в санки.
— Ступай! А мы тут покатаемся! — махнул он рукой.
Вася обрадовался, что друг отпустил его, и с легким сердцем стал убегать после работы на большую гору.
Особенно весело бывало Васе, когда в кучке ребят он слышал смех Насти. Изо всех девчонок она одна каталась по-мальчишески — лицом вперед. И никогда не визжала. Широко открыв синие глаза и плотно сжав губы, она стремглав слетала с самой отвесной стороны горы, там, где катались только мальчишки.
Настя была круглая сирота. Ее годовалой девочкой забрал к себе Яшка-цыган.
Тринадцать лет тому назад в одном из ночлежных домов Самары скрестились дороги двух обездоленных людей. Яшка-цыган, схоронив любимую жену — красавицу Настю, — ушел из хора, где работал, и заливал свое горе вином в компании потерявших человеческий облик оборванцев. Поздним вечером, в осеннюю мокропогодицу, в дверях ночлежки появилась молодая женщина из благородных с ребенком на руках. Она еле держалась на ногах. Огромные глаза незнакомки на мгновение остановились на пропитых рожах ночлежников и испуганно взмахнули ресницами. Яшке показалось, что большие синие бабочки залетели в вонючую ночлежку. В ту ночь Яшка заснул с твердым намерением завтра подойти к незнакомке и, если это будет в его силах, помочь ей.
Наутро в женской половине ночлежки поднялся плач. Новая постоялка лежала мертвая, а в окоченевших руках ее сладко спал ребенок. Вызванная хозяином ночлежки полиция не нашла у покойной никаких документов. Пристав велел городовому отнести девочку в приют.
Яшка сам не знал, как это случилось. Он вырвал плачущего ребенка из рук городового и, горячась, путая цыганские и русские слова, заявил, что берет девочку себе. Полиции, видимо, было совершенно безразлично куда бы ни деть ребенка, поэтому Яшке никто не стал возражать.
Цыган назвал девочку Настей и скоро перебрался со своей богоданной дочкой в Балаково. Сердце его расцвело. Соседи слышали, как по вечерам он пел цыганские надрывные песни, и знали — Яшка укачивает дочку. Иногда хибарка ходуном ходила от огневой пляски, и соседи липли к маленьким окошкам поглазеть, как цыган перед дочкой выкомаривает.
