Геннадий Михасенко - Пятая четверть
— Ну что, Гош, — негромко сказал Леонид, коснувшись плеча Салабона. — Прости и меня за всякое такое…
— A-а, ерунда. — Гошка махнул рукой. — Я бы на вашем месте тоже… — проговорил он и вдруг живо обернулся. — Леонид Николаевич, а как этот… Степан-строповщик: в больнице или…
— Степан? Дома. С палкой ходит. А что?
— Да чего… Я ведь думал, что это он каптерку обчистил тот раз. Вот так был уверен, — Салабон чиркнул пальцем по горлу. — Той ночью мне показалось, что это он… Ну, думаю, гад! Меня из-за тебя чихвостят вдоль и поперек, а ты ухмыляешься! И сам первый задираешься, собака!
— Так вон откуда ваша вражда, — сказал Леонид.
— У-у, я его терпеть не мог!.. Надо к нему сходить, потолковать, а то как-то плохо получилось. Ну ладно. — Гошка отвел Антона в сторону и прошептал: — Слушай, Тамтам, я чую, что и у вертика сегодня будет встреча. Жмем в темпе!
— Лёнь, дай ключ. Я Гошку отвезу.
— Куда?
— Домой, — ответил весело Салабон. — Мой любимый дядюшка помирает, тайменья кость в горле застряла — ждут меня с кусачками.
— А кто же будет плотникам морды чистить?
— Потом. Крема нету с собой.
— Ну ладно, братья-разбойники, держите ключ. За шестьдесят не залетай, а заглохнет — останавливай любую машину, проси помочь.
Гошка пролез за штабель разложенных у батареи для просушки досок, достал ранее припрятанный кусок многослойной фанеры, и ребята выбежали из цеха.
Глава семнадцатая, в которой Салабон голыми руками ловит тайменя
Встревоженный откинутым одеялом, рой пылинок выклубился в солнечном луче, который бил из маленького окошка и упирался в стопу шифера.
Антон распахнул дверь.
Небо было чистым. Солнце только что оторвалось от леса и пока не ослепляло. Холодно поблескивали травы и кусты. «Во будет рыбалка! Только надо успеть грузила для закидушек отлить», — подумал Антон, тут же припоминая Гошкины объяснения, как это делается.
За стеной еще спали.
Антон живо оделся, вытащил из-под раскладушки кусок кабеля в свинцовой изоляции, поварешку без ручки, моток медной проволоки, плоскогубцы и старую газету. В глаза бросился ключ от лисенковской дачи, висевший на косяке, и Антону очень захотелось поиграть на пианино, хоть минут десять.
Он играл теперь почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день. Слушателей собиралось много: рабочие, отделывавшие дом, Тома с Гераклом, Салабон, Света. Девочка приводила с собой Мурку и Тигру. Мурка с удовольствием сидела у нее на руках, а Тигра норовила улизнуть, но Света угрозами заставляла ее сидеть и слушать. Иногда рабочие сами звали его поиграть. Они не делали никаких заявок и даже отмахивались, когда Антон просил об этом, — играй, мол, что хочешь. И он играл, а они, рассевшись вокруг кто на чем, задумчиво жевали свои бутерброды, потягивая из бутылок молоко или чай.
Братск окружил Антона хором новых для него звуков и образов, к которым он еще не привык настолько, чтобы не замечать их, и теперь в игре то и дело натыкался на эти знакомые звуки или на звуки, выражавшие знакомое настроение: то вдруг бадья громыхнет, то ударит дождь в железный лист на мотоцикле, то замелькают вдруг деревья, столбы и дома у дороги, когда они с Леонидом мчатся на работу, то явится Тома в своем полураспахнутом халате, расчесывая волосы и глядя куда-то в тайгу…
Нет, сегодня некогда… Утренний росистый мир требовал действий. Антон спрыгнул на землю, вздрогнул в мгновенном ознобе и кинулся к грядке — делать грузила.
По разъяснениям Гошки это выглядело так: развести меж двух кирпичей костерок, расплавить в чем-либо свинец и вылить его в бумажную воронку, вставленную в земляное гнездо. Это походило на бетонирование и казалось простым.
«Не торопись, не торопись, — твердил Антон, принимаясь за дело. — Работа, она, голубчик, мстит. Степану вон отдавило пальцы… Не спеши…»
Когда из-под свинцового комка блеснуло серебро и комок этот то одним боком, то другим стал оседать и затем совсем растворился, оставив от себя серую морщинистую пленку окиси, Антон осторожно захватил плоскогубцами край поварешки, повернулся всем торсом, словно экскаватор, и вылил свинец в воронку. Бумага задымилась, металл булькнул и затих.
— Вылитый Каспар из «Волшебного стрелка», который отливает волшебные пули в Волчьей долине, — проговорил неслышно вышедший на крыльцо Леонид. — Помнишь эту сцену?.. Первая пуля — к огню слетаются ночные птицы! Вторая… А Гошки еще нет?
— К семи будет. — Антон сорвал с кабеля новую полоску свинца, смял ее плоскогубцами и кинул в поварешку. — Точно будет к семи.
— А он не в мезонине спит?.. У меня такое чувство, что он всегда где-то рядом. Я даже боюсь с Томой ночью шептаться — вдруг Гошка под кроватью.
— А ты не шепчись! — неожиданно зло проговорил Антон, повернувшись к брату. — Или молчи об этом! Я не хочу ни видеть, ни слышать, ни знать этого. И не целуй и не обнимай свою жену при мне!
Леонид поднял брови и сложил губы для свиста, но не свистнул, а приоткрыл рот и лизнул верхнюю губу.
— Что это с тобой, мальчик? — спросил он. — Тебя это трогает?
— Меня ничто не трогает, но только, пожалуйста, не делай этого. Это гадко! Понимаешь?.. Или я сегодня же узду домой. — Антон швырнул плоскогубцы и вскочил на ноги, чувствуя, что сейчас расплачется.
Он не ожидал от себя этого почти истерического выпада, хотя чувствовал, что накапливается у него против брата что-то темное и тяжелое, давно накапливается, с того дня у роддомовского забора, когда Леонид намекнул на второго ребенка. И сколько затем было всяких намеков, небрежных слов, шутливо-простецких жестов, которые шли вроде бы от избытка любви и которые вроде бы означали саму любовь, но для Антона это было чем-то совершенно другим, чему он не мог дать название, но что крайне невзлюбил. Обычно он хмурился и уходил, когда Леонид перед ним вдруг играючи обнимал Тому, словно шофер, вернувшийся из рейса, обнимал операторшу Беллу, и Тома, словно оператор Белла, отводила его руку, только без крика и резкости.
— Может быть, ты вообще запретишь мне обнимать мою жену? — спросил Леонид и улыбнулся, как бы говоря: мол, видишь, я шучу, так пошути же и ты.
Но это еще больше разозлило Антона.
— Нет. Вообще ты можешь разрубить ее на куски кухонным ножом!
Леонид испуганно спрыгнул с крыльца и, успокаивающе шевеля ладонью выставленной вперед руки, заговорил, подходя к брату:
— Хорошо, мы после с тобой об этом поговорим.
— Никогда больше мы об этом не будем говорить!
— Ну ладно, ладно… Я понял. Не буду… Успокойся. Ничего не буду, только успокойся. — Он положил руку на плечо Антона, и тот сразу обмяк и опустил голову, промаргиваясь, слезы только сейчас выступили. — Смотри, свинец вон растопился…
Антон нагнулся, поднял плоскогубцы и присел у костерка, не различая, однако, ни огня, ни кирпичей, ни поварешки со свинцом — сквозь слезы все виделось искаженно и перепутанно.
К приходу Салабона полдюжины грузил все же было готово.
Гошка выглядел устало. Он ночевал в лесу. Хоть незнакомец, прозванный ребятами Монгольфье, ничем более не напоминал о себе, Салабон продолжал охранять «Птерикс», и тем рьянее, чем ближе становился день испытания. Он был уверен, что этот Монгольфье только и ждет момента, когда вертик будет готов, чтобы упорхнуть на нем, и советы дает ради своей же безопасности. Что гость нагрянет именно ночью, в этом Гошка тоже не сомневался, потому что днем можно напороться на засаду, а ночью — меньше риска.
Гошка поставил в тень мотоцикла банку с червями, выпростал из карманов рогульки с лесками и осмотрел грузила.
— Нормально, — сказал он. — А что это у тебя глаза красные?
— Да так.
— Спал плохо?.. Я тоже. С этим Монгольфье, чтоб он!..
— Доведет он тебя до туберкулеза.
— Кишка тонка. Но хитрый гусь. — Гошка говорил громко, не таясь, понимая, что Леониду их разговор — китайская грамота. — Леонид Николаевич, а вы знаете, кто летал на шаре Монгольфье? — важно спросил вдруг Салабон.
— Думаю, что не Гагарин… Даю вам пятнадцать минут, Монгольфье. — Леонид поднялся и отставил собранные в один пучок удочки.
Антон оделся быстро, и, пока Леонид мешкал в избе, мальчишки привязали снасти к мотоциклу и выкатили его за ворота.
Салабон все болтал о вертолете, о том, что завтра или послезавтра все будет закончено и можно будет лететь, если Моргольфье не помешает, но Антон слушал вполуха, невпопад улыбаясь и поддакивая, — на сердце лежала тяжесть давешнего разговора с братом, и он не знал, как дальше быть, как вернуться ко всему прежнему, хотя чувствовал, что ко всему прежнему уже не вернешься — все будет по-другому.
Антон вставил в гнездо для ключа палочку и завел мотоцикл. Тут же появился Леонид с рюкзаком за плечами. Он положил на сиденье краги и очки и подбросил в воздух ключ. Антон поймал его и так живо заменил палочку, что двигатель не заглох.
