Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!
Я попыталась закатить глаза вверх. Геральд мне говорил: когда закатываешь вверх глаза, можно заглянуть в череп. И ресницы тогда не дрожат. Но совет Геральда мне не помог. Ресницы по-прежнему дрожали. Отец сказал, чтобы я не разыгрывала спектакль. Да и бабушка, бывшая, вероятно, поблизости, и наверное еще без зубов, прошамкала, вздыхая:
— Оставь ее! Охрана еще спит. Пусть и она поспит. Она устала.
— Нам пора уходить! — ругался отец.
— Что-что? — переспросила бабушка.
— Уходить им надо! — закричал дедушка.
— Ах, вон оно что! — вздохнула бабушка.
От таких криков и глухая бабка бы проснулась. Пришлось подняться.
— Одевайся! — приказал отец.
— Я одета.
— Башмаки!
Я выбралась из постели. Наклонилась к полу. Там стояли мои башмаки, но я сделала вид, что ищу их.
— Обувайся быстрее! — отец уже не сдерживался.
Я обулась и объявила, что должна еще причесаться и умыться. А еще я хочу есть.
— Давай-давай, пошли! — приказал отец. — Прощайся!
Мы уходим.
Он схватил меня за руку и потянул за собой. Я сопротивлялась. Отец выпустил мою руку, и я упала на кровать. Отец склонился надо мной.
— Ты самый упрямый, самый глупый ребенок, каких я знаю!
— Меня должен забрать Кон!
— Кон тебя не заберет.
— Это прозвучало так убедительно, что я сразу поверила. Тогда я встала и пробормотала:
— До свидания…
Дедушка поцеловал меня в щеку. Бабушка прижала к дрожащей груди. Я высвободилась из ее объятий. Отца она тоже прижала к дрожащей груди, и он отстранился.
Мы вышли из комнаты. Дедушка закрыл забитое досками окно.
Шли мы быстро. Я протянула отцу руку.
— Не беги так быстро! У меня колет в боку.
Отец остановился, вынул из кармана сигарету, сунул ее в рот и зажег. Только я хотела сесть на обочину, как он меня приподнял.
— Не усаживайся!
Мы побежали. Через некоторое время я вновь решила присесть.
— Я устала!
— Я тоже. Но надо бежать. Дома можно спать, сколько захочешь. У нас мало времени. Через полчаса мы должны быть у заграждения.
— Зачем это нужно?
— Потому что меняется караул.
— Ну и что?
— У меня есть записка от майора с разрешением пройти через заграждение.
Чего ж тогда волноваться?
— Эта записка ничего не значит. Майор не имеет права пропускать гражданских.
— А как же ты прошел?
— Потому что там стояли добрые парни.
— Тогда все в порядке!
— Но я ведь не знаю, остались ли они на посту и придут ли другие, такие же добрые. А если они не добрые, то не пропустят нас, и мы останемся здесь.
Тогда и я заторопилась. В боку больше не кололо, и я больше не присаживалась. Мы прибавили ходу. Отец бежал, хромая и задыхаясь.
— Ты сердишься? — прервала я молчание.
— Нет!
— А мама?
— Не знаю. Обрадуется, когда тебя увидит.
— Как ты узнал, где я?
— От Геральда.
— Он сразу тебе сказал?
— Нет, только вечером.
— А почему Кон не пришел?
— Его арестовали.
Я остановилась.
— Идем, идем!
Я не двигалась. Кона арестовали!
— Из-за меня? — спросила я.
Да! Да! Из-за меня. Но это же несправедливо! Он был против моей поездки. Он ведь не знал про меня. Надо сказать майору, что он не знал!
Отец ответил, что не так все просто. Он мне объяснит на ходу. Расскажет, что знает. А знает он не больше, чем Иван, получивший вчера вечером выговор из-за Кона.
Мы побежали. Отец рассказывал на ходу. Ясно одно: Кон приобрел новые очки. А сейчас он под арестом. Его считают дезертиром.
— Но это же неправда! — кричала я.
— Конечно, неправда. Кон выехал из лазарета. В телеге сломалась ось. Вместо того, чтобы сообщить об этом. Кон выпряг лошадь и поехал на ней.
— Он скакал?
Отец точно не знал. Знал только, что Кон заблудился, и его задержал патруль. А теперь он считается дезертиром.
— Он хотел забрать меня и отвезти домой. Только поэтому он и бросил повозку. Надо им сказать!
— Это ему не поможет.
— Ну что я могу сделать для Кона?
— Ничего!
— Но ведь виновата я!
— Не болтай глупостей! Виновата или нет, можешь помочь или нет, — плевать всем на это! Поняла?
— Что ему за это будет?
Отец пожал плечами.
— Его убьют?
Отец сказал, что не убьют, потому что война кончилась. И приговоры теперь не такие строгие.
— Я его еще увижу?
Отец считал, что, скорее всего, не увижу. И других: майора, старшину, адъютанта и Людмилу, Ивана, всех остальных тоже недолго буду видеть. Через несколько дней они уезжают.
— Война совсем закончилась? Все солдаты уходят?
— Нет, пока не все. Сменяются части. Приходит обоз.
— Обоз?! Какое ужасное слово!
Я не хотела никакого обоза.
«Веселая Энни»
Добрый человек
Папин спаситель
Бухгалтер
Трудности воспитания
Папа тоже не хотел обоза.
— Никому не нравится обоз, — сказал он.
Я не успела расспросить про обоз, потому что за углом уже было заграждение. Отец предупредил:
— Иди рядом со мной. Если я тебя толкну, — беги! Беги изо всех сил. Поняла?
— Куда?
— К улице Нойвальдеггер. Беги к следующему патрулю за Атариаштрассе. И там меня жди. Сегодня на посту Иван.
Он все знает.
— А когда ты придешь?
— Как только смогу. Не знаю, как получится. Может, все обойдется. Тогда я тебя не толкну, и тебе незачем бежать.
Пост размещался у трамвайной остановки в маленьком трактире — домике с единственным окном, зеленой дверью и вывеской «Веселая Эмми». Над окном висела круглая зеленая табличка с надписью «Молодое вино». Окно было без занавесок. А в трактире — ни столов, ни стульев, только большая коричневая стойка да походная кровать, застеленная серым одеялом.
У двери полагалось стоять патрульным, чтобы никто не проходил. Патруль следил не только за гражданскими лицами, но и за русскими солдатами. Им тоже не разрешалось проходить в город без дважды подписанного и трижды проштемпелеванного разрешения. Но сейчас солдат не было.
Мы уже были на расстоянии десяти метров от трактира.
— Давай быстро пробежим, — предложила я отцу. — Не хочу бежать одна.
— А если они у окна и все видят?
— Давай заглянем и спрячемся.
— Глупости! — процедил сквозь зубы отец. — Я не собираюсь играть в индейцев.
Отец остановился. Было очень тихо. Я посмотрела на трамвайные рельсы и увидела: из-под них пробиваются травиночки. Поглядела на решетку канала, заметила там двух черно-красных древесных клопов.
Из трактира вышел солдат, посмотрел на небо. Ружья с ним не было. Значит это он, — Добродушный. Он не был пьян. Солдат узнал отца и кивнул ему с улыбкой. Отец тоже улыбнулся. Добродушный смотрел на небо, делая вид, что не видит нас. Мы прошли мимо него. Он все еще смотрел ввысь.
За открытой дверью виден был второй солдат. Он, вероятно, пьяный, спал, положив голову на подоконник. Нет, не спал! Только мы сделали три шага от окна, как раздался крик:
— Стой!
Отец толкнул меня. Я побежала. Помчалась изо всех сил. Улица Нойвальдеггер была длинной. Я бежала и бежала. Ну когда она только кончится!
Дощатый забор, железный, проволочный, решетчатый забор, стена, дощатый, железный забор, стена, асфальт, суглинок, еще кусочек асфальта, суглинок, асфальт, жасмин, сирень, серебристые ели, самшит…
Эмалевая табличка «дом № 20», медная табличка № 28, картонная — № 36, эмалевая — № 44, стена, асфальт, серебристые ели, медная табличка № 52… Эмалевая табличка «Атариаштрассе»… Иван у ворот. Иван, протягивая мне руки, смеется:
— Ты опять с нами, сокровище! — Поднимает меня на руки, подбрасывает в воздух, качает на руках, как малютку.
Я болтаю ногами. Иван выпускает меня, ставит на скамейку перед комендатурой. Я рассказываю ему, что произошло там, у заграждения, как Добродушный смотрел ввысь, а другой солдат проснулся.
— Ну и что? — Иван теребит пальцами свой нос. Из комендатуры выходят еще солдаты, с интересом смотрят на нас.
— Что дальше?
— Я побежала. Очень быстро бежала!
Ивану смешно. Остальным тоже смешно. Они громко смеются. Иван трижды меня переспрашивает: «Что дальше?» Я трижды ему отвечаю: «Я побежала. Очень быстро бежала!» И всякий раз солдаты и Иван смеются.
Наверху, из дома Ангела, доносится шум. Поют солдаты. В других домах поют тоже. Везде русские солдаты поют. От волнения я сразу этого не заметила. Даже старшина, орденоносный старшина, сидевший из-за стрельбы на кухне под арестом, тоже поет. Он поет что-то похожее на «Вечерний звон, вечерний звон»…
Мои солдаты все еще смеются. А я, разозлившись, стала на них кричать. Они же смеялись и кивали мне. Я ругалась, а они смеялись!
