Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.
— Стишки сочиняешь?
Степка искоса взглянул на него и не ответил.
— Мечтаешь? — толкнул он Степку в бок локтем.
— Отстань, — сказал Степка.
Алешка заглянул ему в лицо, покачал головой:
— Переживаешь, значит, — заключил он. И посоветовал: — А ты плюнь на все.
— На что плюнуть-то? — грустно спросил Степка.
— На стихи, — сказал Алешка.
— Дурак ты, — отвернулся Степка.
— Но, но! — надулся Алешка. — Полегче!
Был Алешка в два раза сильнее Степки и поэтому мог угрожать ему, совсем не опасаясь получить сдачи. Куда там Степке состязаться с ним: Степка и ростом не вышел, и силенкой не богат. Хилый Степка парень. Не то, чтоб больной, а просто хилый. В груди узкий, плечи острые. И лицо узкое — только в профиль и можно рассматривать. А зайдешь спереди, и ничего, кроме темных глаз да востренького носа не увидишь. Конечно, если б не длинные черные волосы, можно было еще полюбоваться оттопыренными ушами. Но Степка хитер, спрятал свои уши. Правда, девчонки почему-то считают Степку красивым — загадка природы! А по Алешкиному мнению, ничего в Степке красивого нет. И не было. И не будет. Вот так. Конечно. Алешка себя тоже не считает красавчиком. Волосы у него редкие и белые — кожа сквозь них просвечивает. И лоб розовый, и лицо розовое, — не загорают ни под какими лучами, потому что нет в нем, в Алешке, красящего пигмента. И то, что нос у него похож на картошку — совершенно справедливо. Вот так обстоят дела с Алешкиной красотой. Но зато он выше Степки сантиметров на двадцать, в полтора раза шире в плечах, имеет кулаки величиной со Степкину голову. Так что обижать Алешку — опасное дело.
Степка встал и пошел по берегу. Обиделся на Алешку.
— Не я же назвал тебя дураком, а ты меня! — крикнул ему вслед Алешка.
Степка не оглянулся.
— Ну и ладно! — разозлился Алешка. — Подумаешь, цаца какая!
Из тростников выкатились на водную прогалину два серых комочка — птенцы шилоклювика. Остановились, покачиваясь на мелкой зыби. Алешка отковырнул пальцами кусок мокрой глины, скатал его на ладонях, прищурил левый глаз и метнул в птенцов. Желтый фонтанчик воды вскочил перед ними. Они метнулись в разные стороны и скрылись в тростнике.
— То-то же! — проговорил Алешка, вытирая ладони о камку. Подождал, не появятся ли птенцы снова, вздохнул — опять надо искать какое-нибудь занятие — и встал, потягиваясь.
Степка был уже далеко. Не настолько, конечно, чтоб не услышать Алешку, если тот крикнет и попросит подождать. Но Алешка не стал окликать его. Раз пошел человек один — пусть один и идет.
Солнце уже коснулось самых высоких облаков, вспучившихся на западе. Если солнце садится за облака — будет дождь. Так говорят некоторые мудрецы. Может это и правильная примета, только не для здешних мест: почти каждый вечер солнце садится за облака, а дождь бывает редко.
Алешка потер ладонью лицо, облизал и вытер губы, засмотрелся на море. Каждый день он видит море, этот залив, если говорить точнее. Он уже привык к нему так, что порой и не замечает его. Смотрит, как в пустоту. А иногда вдруг словно вспомнит о нем. И тогда видит. Любуется не любуется, но остановит на нем долгий взгляд, примечает. Сегодня до горизонта далеко. Тучи висят над ним темно-синие, как небо после заката. Горят по краям ярко-малиновым огнем. И море стало чуть-чуть розовым от этого огня. Чайки возвращаются на острова с дневной охоты, кричат. Над самой водой, держась подальше от берега, черной цепочкой стремительно пронеслись утки. На уток Алешка не может смотреть равнодушно — тотчас же вспоминает о ружье. Белый шилоклювик мечется над тростниками, орет, птенцов своих ищет, на Алешку не обращает внимания.
— Да перестань ты! — прикрикнул Алешка. — Перестань! — и швырнул в него щепкой.
Цапли, обычно такие длинношеие и длинноногие, в полете выглядят очень кургузыми: только концы лапок торчат за хвостом, а головы почти и не видать — так умудряются они укоротить свою шею.
— Не лебедь, конечно, не лебедь! — проговорил Алешка вслед летящей цапле и засмеялся.
Он шел по берегу, пинал пробковый поплавок, оторвавшийся где-то от рыбацкой сети. Думал, что надо бы взять этот поплавок — в хозяйстве пригодится, но тот отскочил от ноги и плюхнулся в воду. Снимать туфли и лезть в воду Алешке не хотелось. Он постоял, ожидая, что поплавок прибьет к берегу. Но волна шла ленивая, тихая. Поплавок все качался и качался на том же месте, где упал. Алешка махнул рукой и принялся пинать просмоленную щепку.
Степку он увидел сидящим в лодке Кузьмы Петровича, отца Лены. Выброшенный на берег якорь, похожий на вагонный буфер, удерживал лодку на толстом канате. Она покачивалась на волнах, зеленая, большая, с черным от смолы днищем. Степка сидел на кормовой банке, скрестив руки на груди, смотрел в сторону островов.
— Воображаешь себя капитаном? — не без ехидства спросил Алешка, остановившись у якоря. Степка не оглянулся. Алешка нагнулся, поднял тяжелый якорь и, пятясь, потащил его подальше от воды. Канат натянулся, и лодка подошла к берегу, уткнувшись носом в песок.
— Приехали! — сказал, ухмыляясь, Алешка и бросил якорь.
— Что тебе надо? — обернулся Степка. — Чего привязался? — и вдруг стал смотреть мимо Алешки. Алешка оглянулся и увидел Лену. Она шла к берегу, неся на плече белую пластмассовую канистру.
Степка выпрыгнул из лодки и побежал навстречу Лене. Алешка не сразу понял, зачем Степке надо было бежать к ней. Но когда увидел, что Степка и Лена несут канистру вдвоем, усмехнулся и закатил глаза:
— Джентльмен!
Степка подошел с канистрой к лодке, спросил:
— Куда положить?
— Под банку, — ответила Лена.
— Куда, куда? — не понял Степка.
— Под скамейку, — засмеялась Лена. — Надо понимать язык мореплавателей.
— Это ты мореплаватель, что ли? — спросил Алешка.
— А что? Не похожа? — Лена тряхнула головой. — Свистать всех наверх!
— Похожа, — сказал Алешка. — На мачту похожа, — и захохотал. Не очень-то ему и хотелось хохотать, откровенно говоря, но приходилось, надо было, — чтобы досадить Лене. Он не только захохотал, но еще ухватился руками за живот, повалился на песок, задрыгал ногами.
Лена посмотрела на него с укоризной, отвернулась.
— Смех без причины — признак дурачины, — сказала она. — Смейся себе на здоровье.
Алешка перестал смеяться. Поднялся, отряхнул брюки.
— Хочется побывать на островах, — сказал Лене Степка. — Возьмете?
— Ой, Степа, конечно, возьмем! — ответила Лена и искоса взглянула на Алешку. — Пойдем к нам, скажем отцу. Он согласится.
— Правда? — обрадовался Степка.
— Так, так, — проговорил Алешка. — Понятно.
Лена и Степка посмотрели на него.
— Теперь мне все понятно, — сказал Алешка. — Счастливого пути, голубчики! — он сощурил глаза и зло взглянул на Степку. — Берегись!
— Не обращай на него внимания, — сказала Лена Степке. — А ты иди, куда шел, ну? — она наклонила голову, словно собиралась боднуть Алешку.
— Понятно, — Алешка хмыкнул, ковырнул носком туфли песок, нехотя повернулся и зашагал к деревне.
Лена забралась в лодку, села на борт, опустив ноги в воду. Степка стоял у нее за спиной, глядел на удаляющегося Алешку.
— Ты не бойся его, Стенчик, — сказала Лена, запрокинув голову, чтобы видеть Степку.
— Я не боюсь, — ответил Степка. — Что он мне сделает?
— Может поколотить, — улыбнулась Лена. — Он сильный, как бульдозер.
Степка насупился, промолчал.
— Но ты все равно не бойся, Стенчик.
— Не называй меня так, — попросил Степка. — Какой я Стенчик? Какой Стен Клименс? Степка я, Клименко моя фамилия.
— Значит мне нельзя называть тебя Стеном? А Тане Смоляковской можно?
— И Тане нельзя. Никому нельзя. Я с этим делом покончил.
— С каким делом? — спросила Лена.
— Потом расскажу... На острове. Сейчас неохота. Что из харчей брать? — спросил Степка.
— Что хочешь. Только не тащи с собой целый вагон — лодку утопишь. Рыбу будем ловить, мука и жиры там у нас есть... А родители тебя отпустят?
— Только согласился бы твой отец. А своих я уговорю. Постараюсь уговорить, — добавил он.
***
Степка не собирался уговаривать родителей. Он решил, что просто удерет, оставив на столе записку: «Уплыл на острова с Кузьмой Петровичем. Вернусь через несколько дней». Уговоры могли оказаться напрасными. Однажды мать уже не пустила его в туристский поход. Пошел весь класс, а он остался. Ребята насмехались потом: «Сдрейфил». Она же запретила ему заниматься в кружке художественной самодеятельности. «Занятия вечером? Кривляться на сцене? Нет, у тебя есть более серьезное занятие», — отрезала она. Этим занятием были стихи... Теперь — все, амба! Он сжег стихи вместе с письмом из редакции. Правда несколько стихотворений осталось у Тани Смоляковской. Но он и их сожжет. Возьмет под каким-нибудь предлогом — и в огонь! Горите, горите, голубчики! Нечего вам делать на этой земле. А Таня говорит, стихи ей нравятся. Неужели нравятся? Не может быть. Плохие стихи, барахло! Жаль, что Таня уехала с родителями в Москву. А то он уже сегодня забрал бы у нее стихи. Плохие! Плохие! Разве только одно, про дельфина, которого выбросило на берег в шторм. Целый час он возился с этим дельфином, но все было напрасно. Тогда-то он и написал стихи. Тогда-то Таня Смоляковская стала называть его на английский манер Стеном Клименсом... Глупость! А все остальные стихи — чепуха, выдумка. «Мой сын — поэт!» — хвастается перед знакомыми мать. Твой сын тряпка, мама. Если он не удерет завтра на острова, тогда уж без всякого сомнения — тряпка.
