Канни Мёллер - Я - Янис
— В больнице я все время размышляла. Ты сразу мне понравилась… хотя нет. Ты понравилась мне, когда высморкалась, и когда мы прокатились по тоннелю любви, вот когда. Помнишь? Тогда, в Грёна Лунд?
Я кивнула — конечно, я помнила, как она заплатила за меня, когда Зак и Адидас украли мои деньги.
— И я лежала в палате и думала, думала. Мне стало страшно — так страшно мне не было с самого детства. Пойми, что ты очень много значила для меня… И вдруг все то оказалось притворством? Вдруг ты всего-навсего наглая девчонка, которая решила меня одурачить? Победить меня? Уничтожить меня?
— Не понимаю, как ты могла такое подумать…
— Мне было страшно.
— Тебе и сейчас страшно?
Она покачала головой.
— Я ведь могла бы оставить господина Аля умирать от голода, пока ты была в больнице.
— Бы пускали его ловить крыс за помойкой?
— Это гадко.
— Ему так не кажется.
— Тогда отведи его туда! Бери своего кота и отправляйся к крысам!
Уже в прихожей я услышала какой-то клекочущий звук у себя за спиной.
Обернувшись, я увидела, что она смеется так, что плечи подскакивают едва ли не выше ее длинных ушей. Она смеялась так долго, что мне стало казаться, будто она сошла с ума. Может, ее надо отвезти обратно в больницу?
— Иди сюда, Янис, сядь рядом…
Я немного подумала, но потом все же села.
— Бери своего кота и отправляйся к крысам! — выдавила она из себя вперемешку со смехом и кашлем.
Если она пыталась изобразить меня, то получилось не очень-то похоже.
— Смейся сколько угодно, — сказала я. — Я сделала, что смогла.
— Спасибо, Янис. За то, что ты позаботилась о капризном коте и сварливой старухе.
Она протянула мне руку. И кивнула.
— Надо доверять людям, — сказала я.
— По крайней мере, тебе, — ответила она. — Тебе я доверяю, Янис.
Линус был дома. Он и открыл дверь, когда я позвонила.
— Жалко твоего брата… — он осторожно посмотрел на меня.
— Сам виноват, он идиот, — сказала я.
— Его на допрос вызвали, да?
— И твою сестру тоже?
Он кивнул.
— Может, вылезем на крышу? — предложила я.
Бинокль висел на крючке в прихожей — не знаю, зачем он взял его с собой. В это время суток не очень-то много звезд.
Мы сидели на жестяной крыше, прислонившись к вентиляционной трубе, и ничего не говорили — кажется, Линус тоже очень устал. Так бывает, если в семье ругаются и кричат, а ты не знаешь, станет ли все снова хорошо.
— Сестра уедет на лето. В какой-то интернат. Она будет учиться все каникулы.
Мне показалось, что он ее жалеет.
— Когда она вернулась домой из полицейского участка, я думал, отец влепит ей пощечину.
Голова у меня потяжелела, скользнула вниз и застыла на плече у Линуса.
Через какое-то время его рука поднялась и погладила меня по щеке. Я хотела, чтобы все так и продолжалось. Без разговоров, только это вот поглаживание. Хоть целую вечность. Его пальцы подобрались к пластырю, которым была заклеена рана у меня на голове. Линус забеспокоился и стал спрашивать, как я себя чувствую после сотрясения мозга. Сильное оно было или не очень.
Я сказала, что сотрясение было среднее. И что все скоро пройдет.
— А рана? Заживает?
Я кивнула и почувствовала ком в горле — от счастья, что он беспокоится о моей голове.
— Слишком много вокруг паршивого! — сказал он. — Поганого! Гадкого!
— Пожалуйста, не кричи, — промямлила я.
— Прости — я не подумал о твоей голове…
Я кивнула и снова прислонилась к нему — было так приятно прильнуть ухом к его джемперу. Мне захотелось спать, уткнуться в него и спать, спать.
— Что ты будешь делать летом? — спросил он.
— Придется ехать к папе, в Мальмё… когда начнутся каникулы… — зевнула я.
— Долго тебя не будет?
— Неделю, наверное… а что?
Он не ответил, а поцеловал меня. Сначала совсем немного, но потом наши языки очнулись и тоже захотели целоваться. Сперва было немного странно, что у меня во рту чей-то язык, раньше со мной такого не было. Но через некоторое время это совсем перестало казаться странным.
26. Больше никогда
Но на первой неделе каникул я не поехала к папе. Было решено, что я поеду к нему в конце июля. Сначала Зак должен был пожить в папиной семье один. Я боялась, что его решат отправить туда навсегда, этого бы я не вынесла.
— Я, наверное, просто буду встречаться с ним почаще, — уклончиво ответил Зак, и мне показалось, что ему не хватает папы. Что он скучает по нему гораздо больше, чем я.
За два дня до отъезда Зака я получила письмо. Это было целое событие, ведь я не так часто получаю почту.
Письмо было от Альфреда. Он звал меня в Эскильстуну посмотреть на его номер с велосипедом. «Я тренировался все время, с тех пор как мы уехали, и хочу узнать твое мнение. Надеюсь, Глория приедет с тобой. Вот деньги на билет. Мари и Софи, которые ухаживают за лошадьми, говорят, что ты можешь спать в их вагончике, если хочешь. Там много места».
Мама читала, заглядывая через плечо: я услышала ее смех.
— Хорошо, мама? Я хочу, правда!
Она обняла меня, и я поняла, что это означает — можно ехать.
Через секунду я уже спускалась по лестнице, размахивая письмом.
Мне пришлось довольно долго ждать, пока Глория добредет до двери. Я несколько раз крикнула через почтовую щель, чтобы она меня впустила. После выписки из больницы она была не очень-то бодрой. Не хотела гулять, не просила мой велосипед, ничего. Поэтому мне так хотелось показать ей письмо и взбодрить ее. Как витаминной инъекцией.
Вид у нее был бледный и поникший.
— Поедем туда! — я помахала конвертом. Они будут в Эскильстуне через три дня!
Глория открыла рот, чтобы ответить, но вместо слов раздался сильный кашель. Никогда раньше я не слышала такого кашля. Она не могла устоять на ногах и присела на табурет в прихожей. Я помогла Глории добраться до кровати.
Тогда я и поняла, что Глория больна. Серьезно больна.
Я не была у нее три дня, и, казалось, все это время она не выбиралась из постели. Если ей и удавалось что-нибудь сказать, то голос был тихим, как шепот. Вдобавок ее то и дело душил кашель.
Господин Аль тихо сидел на стуле, глаза у него были очень большие и очень зеленые. Он не сводил взгляда с Глории. Правда, один раз посмотрел на меня. Как будто просил сделать так, чтобы Глория снова поправилась.
Как все может происходить так быстро?
Когда я привела маму, из квартиры Глории не доносился даже кашель. Там было совсем тихо.
Она лежала в постели с закрытыми глазами. Мама прислушалась к ее дыханию и нащупала пульс. Потом нашла телефон и вызвала скорую.
Глория потеряла сознание задолго до приезда скорой. Грудная клетка почти не подымалась, таким слабым было дыхание. Я сидела на краешке кровати и гладила ее по руке, снова рассказывая о письме Альфреда — лишь бы она открыла глаза.
— Он хочет, чтобы мы приехали, — шептала я ей на ухо. Может быть, она слышала, хоть и не отвечала. Выражение лица не менялось. Даже веки не дрогнули ни разу.
Санитар спросил меня и маму, ближайшие ли мы родственники Глории.
— Нет, — ответила мама.
— Да, — ответила я.
Они записали номер нашего телефона, чтобы отдать персоналу в больнице. Чтобы там знали, кому звонить.
Эти слова так и звенели у меня в ушах. Звонить — когда? Когда Глория умрет, что ли?
Господин Аль отказывался покидать квартиру Глории. Когда я хотела его поднять, он вцепился когтями в ковер.
— Наверное, на какое-то время надо оставить его здесь, — сказала мама. — Придем потом, дадим ему еды и спросим, не передумал ли.
Я удивилась: мама, которая вообще не любит кошек, с таким пониманием отнеслась к господину Алю.
Тем же вечером из больницы позвонили. Глории было очень плохо, нельзя было сказать с уверенностью, доживет ли она до утра.
— Так что, если хотите попрощаться, приходите сейчас.
Глория лежала в отдельной палате, мама принесла ей букет первоцветов. Они красиво смотрелись в вазе на тумбочке. Солнце уже зашло, но по небу все еще летали ласточки. Казалось, что они летают ради Глории. Чтобы ей не было одиноко, ее развлекали лучшие в мире воздушные акробаты.
Но Глория не смотрела на ласточек. Она лежала с закрытыми глазами.
Мы долго сидели у кровати, и вот ее лицо дрогнуло. Она открыла глаза и посмотрела на меня. Губы шевельнулись, словно она хотела что-то сказать, а может быть — просто улыбнуться. Грудь поднялась и снова опустилась. И больше не поднялась. Я поняла, что Глория теперь никогда не положит в рот лимонную карамельку. Что она больше вообще ничего не сделает.
Как можно одновременно понимать и не понимать?
