Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская
Я бы на месте Ксаны плюнула ей в рожу за такой вопросик, но Ксана стала объяснять:
— Это Ева… Адам и Ева…
— А эта, рыжая, которая пляшет?
— А рыжая — Лилит.
— Кто такая Лилит? — заинтересовался Снегирев.
— Это та, которая была до Евы… Она была сделана не из ребра, а потому Адам с ней поладить не смог… Бог-творец скинул Лилит в преисподнюю, а вместо нее сотворил уютную хорошенькую Еву, как вы знаете, из Адамова ребра… С Евой Адам ладил, хотя иногда ему бывало скучно. И тогда он вспоминал Лилит. Но Ева была хоть и скучной, но умненькой женой, она тут же посылала Адама охотиться за мамонтами, или просила помочь и стирке, или заставляла его нянчить младенцев, чтоб у него не было времени на раздумья, и он до поры до времени опят забывал Лилит.
— Какая странная история, — сказал Снегирев. — Ты сама ее сочинила?
— Эту историю знают все, — сказала я, — надо быть круглым невеждой, чтоб ее не знать. О Лилит даже есть стихи…
Снегирев был так заворожен Ксаниной сказкой, что даже не обратил внимания на мой язвительный тон и попросил:
— Прочти стихи!
Я помнила только несколько строчек, но прочла то, что помнила.
Прежде Евы была Лилит.
Так предание говорит.
Прежде Евы Лилит была,
Та, что яблока не рвала.
Не женой была, не женой…
Стороной прошла, стороной…
— Стороной прошла, стороной, — глупо повторил Снегирев и с каким-то провинциальным вниманием снова уставился на картину.
— А почему ты нарисовала Лилит такой некрасивой и рыжей? — спросил он у Ксаны, но не глядя на нее.
— Потому что Адам предпочел Еву. И потом, у меня другое отношение к красоте, мы с Адамом не сходимся во взглядах.
— Понимал бы ты что! — не выдержала я. — Если хочешь знать, то богиня любви и красоты была косая. Да, да, Афродита была косая!
Но он опять не заметил моей издевки и сказал:
— Слушай, Земфира, а что было дальше в этом стихотворении?
— Я плохо помню. Хочешь — найди книжку Вадима Шефнера и прочитай сам. Шефнер иногда пишет неплохие стихи, даже мой Боря говорит…
— А кто такой твой Боря? — спросила Ксана.
— Писатель… — тихо и скромно ответила я.
— А как его фамилия?
Я назвала Борину фамилию, но по извиняющемуся лицу Ксаны поняла, что она его не знает. Ох, уж эти художники! И что только они читают!
— Нынче писателей как собак нерезаных, — отомстил мне Снегирёв. — Все пишут, пляшут, рисуют, а на производстве работать некому.
Никто даже не мог ему ответить. Мы все молчали, пораженные его глупостью. Вика заметила возникшее замешательство и небрежно бросила:
— Киса, будь проще… Не привноси в сегодняшнюю встречу свои цеховые радости…
— Ребята, вы что, — покраснев, тихо заговорил Горбонос (прямо не верится, что тот самый), — вы что же, так и живете?
— Как это так? — с достоинством спросила Вика.
— Ну, не уважая работы друг друга? Алешка презирает твое дело, ты — его дело?
— Да не принимай ты его всерьез? — отмахнулась Вика.
— Где уж нам уж выйти замуж! — с издевкой ответил ей Снегирёв.
— И о чём пишет муж? — спросил у меня Горбонос, чтоб замять всеобщую неловкость.
— О деревне.
— Он что, деревенский?
— Он? Деревенский? С какой стати!
— Они все нынче пишут о деревне. Во главе со своим Шукшиным. — Не смог промолчать Снегирев.
— А тебе не нравится Шукшин? — спросил у него Горбонос.
— Мне не нравится, что всем он стал нравиться только после того, как умер…
— Алешка, ну не можешь же ты всерьез говорить такие злые пошлости? Я, например, любил Шукшина с первых его рассказов. И мои друзья тоже…
— Ну, фильмы, может, у него и неплохие, — счел нужным примириться Снегирев, потому что, по-моему, он был не очень сведущ в делах, о которых взялся судить.
— Ну, фильмы как раз я не люблю. Проза была уникальной, а фильмы обычные. — Горбонос сказал это тихо и просто, но Алешка, как мне кажется, нашел в его реплике вызов себе и, неожиданно покраснев, вдруг заорал:
— Мы люди простые… Читать нам некогда, мы на производстве работаем. Спасибо, хоть в кино ходим.
— Киса, будь проще, — железным тоном сказала Вика.
Опять возникла зловещая пауза. Даже я, при всем моем такте и уме, не знала, что сказать.
— Девчонки! Пойдемте хоть колбасу порежем, бутерброды сделаем, — заорала Знайка. Сейчас это было очень кстати, и мы с Викой пошли за ней в дальний угол мастерской делать бутерброды, оставив Снегирёва, Горбоноса и Кузяева вести мужскую беседу.
— Что ж ты так предаешь своего мужа? — сказала Знайка.
— Разве? — удивилась Вика.
Я бы на ее месте тоже удивилась, потому что, на мой взгляд, очень стыдно защищать такого идиота, как Снегирев, и Вика правильно делает, подчеркивая, что между ними нет ничего общего.
— Что же, соглашаться при всех с его глупостями? — вступилась я за Вику.
— Это не глупости, — сказала Ксана, — просто бывает, что никак не войти в разговор, и Алешка, наверное, брякает все это от смущения… Знаете, вот у меня неплохой музыкальный слух, но иногда я никак не могу начать песню, обязательно фальшивлю в первом куплете, зато второй пою уже правильно… Ведь мы столько лет не виделись, отвыкли друг от друга, вот Алешка и не может взять верный тон.
— Ты так считаешь? — очень серьезно спросила у нее Вика. — И ты не думаешь, что он просто глуп?
— Конечно не думаю, — ответила Ксана. Мне показалось, что от этих слов Ксаны у Вики даже улучшилось настроение.
— Можно подумать, что ты сама не знаешь своего мужа, — сказала Знайка. — Кстати, могла бы его подковать в литературе.
Нет, отчего же, я его знаю, но порой он ставит меня в тупик.
— Да, девочки, иногда я все-таки думаю, что кое-чему нас в школе все-таки не научили, — заговорила Знайка.
— Чему же это? — огрызнулась Вика, ставя ее на место, что, на мой взгляд, совершенно правильно. Пусть помолчит, когда умные люди говорят.
— Чему? Да так… Вспомнился мне тут один случай…
Я до школы воспитывалась у бабушки в деревне, ну и на каникулы потом туда ездила… У меня там была нянька, девчонка лет двенадцати, грязная и сопливая… Иногда эта нянька уводила меня к себе домой, хоть это и не нравилось ни бабушке, ни мне… У них там была жуткая грязь, брань и крики. И вовсе не потому, что там было много детей — в деревне много у кого большие семьи, а просто мать у моей няньки была такая злая и пустопорожняя… А отец… это вообще ужас моего детства.
Сидел эдакий страшный огромный рыжий мужик с такой, знаете, синей кожей, как это бывает у рыжих. Сидел пришибленный и не двигался. А как он мог двинуться, если у него вместо одежды были какие-то лохмотья и дыры, в которые просвечивала синяя кожа… Ну просто ужас. А нянькина мать ругала его на все корки и лентяем, и бездельником, и дураком…
— Пока я не поняла смысла этой истории, — сказала Вика.
— А ты слушай, тогда, может, поймешь… Так вот, меня маленькую пугали этим Веселовым, такая у него была фамилия. Чуть что: вот придет Веселов и заберет тебя в мешок. Я боялась.
Прошло лет двадцать. Бабушка моя уже умерла, но я все равно ездила в деревню к своей тетке Аксинье. А тетка у меня крутая женщина. У нее муж на войне погиб, она совсем молодой осталась одна с двумя детьми. Но справлялась. Да еще как. Пахала огород на корове, из лесу дрова на себе волочила, сама шила одежду для своих детей, да еще в колхозе была бригадиром свиноводов. Красивая, здоровая, гордая женщина. И вот пишет она мне, что вышла замуж. Я еще, грешным делом, подумала, что теперь мне будет неудобно детей к ней на лето посылать, но она меня выругала в письме за такие мысли, и весной мы к ней поехали. Дом у нее вообще-то был большой и красивый, но запущенный — не все она умела делать, ведь женщина! А тут подъезжаем мы на телеге к дому — не узнаю. Крыша перекрыта, окна в деревянных кружевах, конек наверху — не дом, а терем. А на разукрашенном крылечке сидит мужик — громадный, светлый, красивый — глаз не отвести. Сидит и свистульку из лозы делает. Я прямо рот открыла — где, думаю, она такого красавца себе выкопала, а он смотрит на меня и смеется, будто он мой давний знакомый. А он и был давним моим знакомым — Веселовым.
Умерла его крикливая неряха жена, тетка Аксинья его и приглядела. Отмыла, почистила, к людям приучила заново, а то уж он совсем одичал, а главное — уважала она его. Ни соседок не постеснялись, ни ходить с ним, диким, не постыдилась. А я после этого только и поняла смысл человеческих отношений поднять друг друга, не думая о себе, о том, как ты будешь выглядеть.
— Поучительная история, — задумчиво и вполне серьёзно сказала Вика. — Но, Знайка, ведь не каждый же оценит, что его поднимают. Дашь ему веру в себя — выпустишь джинна из бутылки, совсем тебе на голову сядет.
