Андрей Лебедев - Тетя Зося
Обзор книги Андрей Лебедев - Тетя Зося
Лебедев Андрей
Тетя Зося
Когда все мои знакомые, собрав чемоданы, утащили их вместе со своими телами туда, куда уносили их мечтания весь год, потраченный на накопление средств, позволяющих уехать в заветное место, забыться там, и тем самым подготовиться к будням нового рабочего года и новым мечтаниям, я трясся в раскаленном, душном автобусе, заваленном полуживыми людьми и прочим театральным скарбом. По своей неискоренимой глупости я сидел с солнечной стороны, пересесть было уже некуда, и я невыносимо страдал от издевательски южного солнца и испаряющегося из меня алкоголя. Физические страдания не отвлекали меня от душевных, а наоборот, усугубляли их, сплетаясь с ними в связь следствия и причины, и заставляли, боже, в который раз искать ответ на вопрос: кто должен измениться, мир или я? Я стал вяло вспоминать театр, который моя актерская карьера должна была вписать в историю искусств и потом, достигнув второй космической скорости, унестись в художественный космос; директора этого театра, объективно ограниченного человека, и режиссера, человека неглупого, но вздорного и зависимого. Театр был как театр, алтарь скуки, интриг и разврата, и директор был как директор, и режиссер был им подстать. То есть, все сводилось к тому, что измениться должен я. Что ж, если я решу, это будет сделать нетрудно: в любом театре с охотой дадут уроки, как жить в искусстве. Под солнцем я совсем раскис и незаметно для самого себя привалился к толстой Анжеле, сидевшей слева от меня. Но запах ее дезодоранта немедленно разбудил меня, и я перенес голову с ее пышного плеча на автобусное стекло, подложив под щеку скомканную занавеску, пахнущую пылью и машинным маслом. Анжела — старейшина нашего балагана, несущего на автобусе смех и радость людям. Я сказал «нашего»? О, ужас! Ужас! Когда меня ушли из театра, я не стал никуда пробоваться и обдумывал свое положение, как вдруг у меня кончились деньги. Событие для человеческого существа до того неприятное и коварное, что те естественные принципы, которыми человек публично руководствовался, в результате его становятся неестественными, пустыми и даже вредными. Мой сосед по коммуналке эту мысль выражает точнее: «на безрыбье сам раком встанешь». Я был вынужден согласиться на предложение приятеля заменить его в труппке, уже несколько лет катающей по провинции детский спектакль «Кот в сапогах». Замысел таких театров убог и гениален: актеры меняются каждый месяц, меняются города и села, но спектакль не меняется никогда. Это был один из тех неумирающих спектаклей, которые сколачиваются за неделю и передаются потом владельцами таких театров по наследству. Достаточно передать наследнику костюмы и пару фанерок декораций. Наследник, одев актеров в костюмы, и заставив их читать выученный текст в расставленных согласно завещанию декорациях, может кормить себя и семью, катая спектакль по тем же провинциям, где уже подрос новый зритель, жаждущий доброго, мудрого, вечного. Шла третья неделя нашего круиза. Голова моя билась о стекло, а я смотрел на появившийся справа реденький лес в надежде, что из него выскочат басмачи, остановят автобус, выведут нас всех и перестреляют к чертовой матери. В автобусе кроме меня было еще шесть человек: водитель-татарин, администратор Валентина, она же радист; Принцесса-Анжела, она же кассир; нервная травести Ирина, играющая Кота, и два характерных актера, Король и Людоед, стареющие педики и по совместительству любовники. Все они давно были знакомы и во время этих поездок, которые считали отдыхом, относились к друг другу на удивление терпимо. Я чувствовал себя среди них случайным гостем, хотя бы потому, что мне очень хотелось, чтоб так оно и оказалось. Татарин-водитель включил радио и стал подпевать. Это было так печально, что я наконец-то заснул. Мне приснился сон. Сон был страшный, про мертвецов. Проснувшись, я решил рассказать его своим впечатлительным попутчикам. «Мне приснился сон», — промолвил я, погруженный во что-то значительное и непонятное, и сразу стал его рассказывать, вроде бы и не им. Все охотно отдали мне свое внимание, которое я стал медленно погружать в кошмар, еще не остывший в моей памяти. Дефицит переживаний был общей проблемой. Хотелось чего-то волнующего, пусть даже неприятного, но обязательно значительного, разрушающего ненавистный монотон пустой, бессодержательной работы и утомительных переездов из одного городка в другой, как клон, похожий на предыдущий. Играя картонные персонажи, мы скоро стали мало чем отличаться от них, где-то в самом начале впав в анабиоз и усыпив до лучших времен мечтания, смущающие озабоченный настоящим рассудок. Но настоящее оставляло его голодным и равнодушным, заставляя прятаться от одиночества в абсурде пережеванных анекдотов и чувственном суррогате житейских историй. В отличии от давно происшедших историй, лишь щекотавших воображение, к снам, приходившим кому-нибудь накануне, все испытывали искренний интерес. От них веяло неслучившимся настоящим, которое пролетало мимо нас, как гагара над Стокгольмом. Сны человека, который живет вместе с тобой двадцать четыре часа в сутки, имеют к тебе непосредственное отношение. Все знали про это и пытались прочитать в них то, что ускользало от собственных ощущений. Но потом. А сначала сны присваивали и переживали, отдаваясь им так, как не отдавались ни книге, ни обездушенной действительности. Рассказывая сон, я наблюдал за своими слушателями, ибо разоблачался не только я, выставляя на всеобщее обозрение неотцензуренную душевную жизнь, но и они, пожирая из нее только то, что их волновало на самом деле. А волновало, в основном, опасное, жестокое, неотвратимое и непонятное одновременно, что пробуждало жизнь, в какой картон ее бы не засунули. Жара превратила нас в однородную массу, что облегчало коллективный переход из просто скотского состояния в состояние напуганной скотскости. Приятный испуг: голова и остальное тело опять чувствуют себя частями одного организма, сплотившегося под глухую дробь барабанщика-сердце, ты уже четко выделяешь себя из окружающего пространства, хотя совсем недавно не мог точно сказать, где заканчивается твоя задница и начинается дерматин сиденья. И самое приятное: тебе начинает казаться, что враги существуют только снаружи, по ту сторону кожи, а по эту сторону — зона свободная от конфликтов и борьбы. К тому же, страх, возникающий из сопереживания, всегда ленив и пассивен. Когда я находился в кошмаре, у меня не было возможности полностью отдаться ужасу, я был слишком озабочен выживанием. Теперь же ничто не заставляло меня бежать, нападать, защищаться. Я вместе со своими слушателями воспринимал потенцию истории, которая, случись она реально, вызвала бы менее комфортные переживания. Так, наверное, чувствует себя остановившееся стадо после атаки хищника: хищник уже неопасен, он насыщается поблизости неудачливым соплеменником, но стадо уже боится его будущего голода, который опять приведет хищника к стаду. Однако эта боязнь не мешает жевать травку и метить территорию. Сейчас я сон точно не помню, даже когда я проснулся и сразу стал его рассказывать, я кое-что подсочинял, заполняя воображением пробелы в памяти, да и в этой истории он интересен исключительно из-за одной детали. В моих кошмарах иногда появляются персонажи, как правило, не имеющие прототипов в мире бодрствования, которые помогают мне бороться со всякой снящейся мне нечистью. Иногда они переходят из сна в сон, пока совсем не покинут меня. В этот раз одолеть оживших мертвецов мне помогла пожилая дама с польским именем Зося, во сне я называл ее тетей Зосей. Она была похожа на учительницу: небольшого роста, худенькая, с облаком белокурых волос вокруг головы. Ей было лет пятьдесят, и она постоянно улыбалась. Никогда раньше я ее не видел.
Моим слушателям она чрезвычайно понравилась, что немудрено: она была единственным положительным героем в моем кошмаре. Я же умудряюсь и в собственных снах выглядеть типом с сомнительной репутацией и неопределенными взглядами на жизнь. Когда я закончил, все с облегчением вздохнули за счастливый конец и, пробудившись к жизни, стали подкреплять себя бутербродами, наполовину переваренными жарой и тряской. Король, мизинцами возвращая падающие с губ крошки, пропел: — Мне тоже та-акой сон приснился. Закачаетесь. Он, выпучив глаза, начал что-то рассказывать, но к моему полному удовлетворению его никто не стал слушать. Он гордо замолчал и отвернулся к окну, заинтересовавшись степным пейзажем. — Подъезжаем, — сказал татарин и заговорщески подмигнул мне в зеркальце. — Ну и глушь, — сказал Король, с ужасом разглядывая показавшиеся на горизонте одноэтажные постройки, выстроенные вдоль отворота от основной дороги. — Зато какой воздух! Какая природа! — Ответила на упрек администратор Валентина и добавила. — Двести человек жителей. Все придут на спектакль. Будет аншлаг. — А деньги у них есть? — недоверчиво спросил Людоед. — Или они брюквой и картошкой будут расплачиваться? — Я бы не отказалась от ведра картошки, — заметила Кот-Ирина, которая постоянно была на грани нервного срыва, и вследствие этого постоянно голодна. — Так есть у них деньги или нет? — не отставал от Валентины упрямый Людоед. — Есть. Это богатая глушь. Здесь одни фермеры, — внушающе поднимая общипанные брови на каждую фразу, объяснила Валентина. — «Ставни», — прочитала вслух мелькнувший знак Анжела. Ставни были деревней возникшей из рабочего поселка. Я видел такие, когда, будучи студентом, работал в стройотряде. Дома представляли собой собранные из кирпича, досок и фанеры одноэтажные бараки, разделенные перегородками на квартиры. Их быстро устанавливали для рабочих, которые поблизости воплощали очередной индустриальный замысел. Когда стройка заканчивалась, они снимались с места, чтобы уехать тратить заработанные деньги или прокладывать новую магистраль или трубопровод. Бараки растаскивали, или они стояли, лишенные стекол и человеческих запахов, пугая своим безмолвием забредших охотников и шальных туристов. Но иногда, когда место располагало этому, например, близлежащим городом или оживленной трассой, они заселялись приблудшим людом, по разным причинам покинувшим свои насиженные гнезда, профессиональными бомжами и уставшими романтиками, нередко из тех же строителей и старателей. «Осевший кочевник не любит кочевников», — вспомнил я калмыцкую поговорку, когда увидел взгляды нескольких жителей, мимо которых мы проехали по единственной улице. Автобус остановился на маленькой площади, бывшей когда-то игровым полем. «Сейчас начнется», — подумал я. — Вот он истинный храм искусства! — широким жестом указуя на барак с выцветшей надписью «КЛУБ», завопил Король. — Обетованный, где ты был все эти годы. Я искал тебя в суматохе столиц и пустоте мертвых городов, тиши монастырей и гвалте базаров. Я успел поменять вкусы, веру и сексуальную ориентацию. Я успел состариться. Но ты передо мной, и я вознагражден за свои терзания. О, Боги, даруйте мне участь сдохнуть здесь, среди муз и граций, под рукоплескания Диониса и Аполлона. — Валя скоро заставит играть на бензоколонках, — протискиваясь с баулом к выходу, ворчал Людоед. — Мужчины, — глядя на меня, сказала Валя, — выгружайте декорации, я побежала за публикой. Я дождался, когда все выйдут из автобуса, встал и, шатаясь на затекших ногах, добрался до выхода. — Смотри, конское дерьмо, — с радостным удивлением закричал Король Людоеду, показывая на высохшую лепешку. — Пегас тебя дожидался, — сказал Людоед, и они стали пинать ее в направлении Ирины, которая сразу оказалась во внутреннем конфликте, потому что ей это не нравилось и нравилось одновременно. Нравилось, потому что ей было скучно, и с ней решили поиграть, а не нравилось, потому что мало кому понравится, когда в него футболят какашкой, даже если при этом говорят, что она имеет непосредственное отношение к поэзии. Ирина вяло протестовала и просила коллег поиграть во что-нибудь другое. Татарин сидел на корточках в тени автобуса, курил и заливался смехом. Анжела, заняв полкрыльца, отгоняла от себя мух, которым, видимо, полюбился ее дезодорант. Я стоял на ступеньке автобуса и думал, что нужно сделать, чтобы спать сегодня в кровати без клопов. Мне пришла в голову идея, что если взять с собой в постель Анжелу, то клопы, бесспорно, предпочтут ее нежную пышную плоть моей грубой шкуре, натянутой на саксаул. «Но в этих дешевых гостиницах, больше напоминающих общежития, такие маленькие кровати, что толстуха либо придавит меня, либо вынудит спать на полу, по которому бегают тараканы. Значит, — рассуждал я дальше, — нужно будет после того, как она примет душ, пригласить ее в номер. Сделать так, чтоб она сама забралась в кровать, когда я уйду в душевую. Мыться долго, чтобы клопы успели оценить ее достоинства и въестся в них. Выйти из душевой и деликатно прогнать ее вместе с клопами». Я ласково улыбнулся Анжеле. «Но с другой стороны, не будет же она ложится на кровать, видя, что для меня там не остается места. — Трезво подумал я. — Ирина? Она хоть и моложе, но не так привлекательна для клопа. Они вообще ее могут не заметить из-за худобы и маленького роста. Зато беспокойный сон и роль психоаналитика мне обеспечены. А что если их обеих напоить и сдвинуть кровати в их двухместном номере. Или самому выбить себе двухместный и затащить в него горничную или того, кто попадется». Мои мысли исчерпали область гигиены и комфорта спокойной ночи и стаей обезьян поскакали по джунглям размягченного разума. Я ступил на раскаленный гравий и огляделся в поисках местных жителей. У сараев, ютившихся в оазисе абрикосовых деревьев, стояла девятилетняя девочка с черной лохматой дворнягой. В руках у нее была цельная суповая кость, с которой она, на зависть собаке, обгрызала остатки мяса. Девочка с интересом разглядывала воюющую с мухами Анжелу. Я свистнул дворняге, но та, бросив на меня взгляд полный томления, вернулась к мучительному созерцанию кости. Свист мой привлек внимание девочки, она сердито посмотрела на меня и крикнула: — Свистеть нельзя! Моя собака. А ты будешь моей дудочкой, если так любишь свистеть. «Родители пьющие», — подумал я и решил игнорировать злобную девочку. Я поднялся на крыльцо, осторожно перешагнув полулежащую Анжелу, и подергал ручку, но дверь клуба была заперта. Создавалось впечатление, что нас не ждали. Валя пустилась во все тяжкие, когда вал со спектаклей стал стремительно падать, и завозила нас в каждую деревню, расположенную по пути нашего маршрута. Иногда она предварительно звонила и предупреждала, что специально к ним едут столичные актеры со знаменитым спектаклем, который будет интересен и взрослым, и детям, чтобы они приготовились к встрече, всех оповестили и, если возможно, собрали деньги. Здесь же, по-моему, и не знали о нашем приезде. — Слушай, Рафаэль, — крикнул я татарину, качавшему насосом надувной матрац, — а ты бывал здесь раньше? — Нет. Никогда не бывал. Мимо проезжал. — А что тебе Валя сказала? — О чем? — Ну, обо всем этом, — сказал я и обвел взглядом окрестности. — Сказала, что сыграете спектакль, и сразу поедем дальше. — Шайтан, — сказал я. — Полный шайтан, — согласился со мной Рафаэль и развалился на матраце. — Валя — манда, — возмутился, утомившись от игр, Людоед. — Она должна была сначала нас разместить, а потом уже бегать по кишлаку. — Может быть, что параллельно она решает и этот вопрос, — заступилась за администратора Анжела. — Я могу сказать, какие вопросы она решает параллельно. И перпендикулярно тоже, — сказал Людоед и продемонстрировал выразительный жест. — Эй, разбойница, — крикнул Король девочке, — у кого ключи от клуба? Девочка молча показала пальцем на меня. «Сумасшедшая», — тихо прокомментировал я. Анжела повернулась ко мне, подарила короткий укорительный взгляд и стала, близоруко щурясь, всматриваться мне за спину. Я обернулся и увидел расплывающуюся в горячем воздухе женщину, торопливо идущую в нашем направлении. Больше всего во время этих гастролей я боялся встретить знакомого человека, и, когда мне показалось, что приближающаяся дама кого-то мне напоминает, я стал нетерпеливо вглядываться в ее еще неразличимые черты, готовый резко отвернуться, спрятаться и изменить внешность, голос и походку. Я прикрыл лицо ладонью и смотрел сквозь пальцы, жалея, что не взял с собой бинокль. Когда я стал видеть морщины на ее лице и золотые серьги на ушах, я уже успел вспомнить все когда-либо виденные мною лица, начиная с нянечек детского сада и заканчивая безликим окружением бывшей жены. У меня заболела голова, а проклятая фурия шла и улыбалась мне, явно уже узнав меня, несмотря на полузакрытое лицо. «Она подумает, что я нарочно не узнал ее, и догадается, что я стыжусь своей работы. Лучше сделать вид, что каждый уважающий себя артист, хотя бы раз в пять лет, ездит по деревням, где наблюдает правду жизни», мелькнула мысль в моей голове. Я с досадой опустил руку и, излучая радость неожиданной встрече, улыбнулся ей в ответ, решив опознать ее с первых слов разговора. — Утомились? Я сейчас открою и напою вас холодным квасом, — сказала она, скромно оценив мою радость, и я понял, что она меня не узнала, а улыбалась, наверное, так всем и всегда вследствие своего приветливого характера. Зато я узнал ее, и моя неадекватно удивленная улыбка, уже было начавшая сползать с лица, вернулась обратно, но частично: улыбка исчезла, а вот удивление и еще что-то заполнило не только обмякшее лицо, но все тело — от зашевелившихся волос до поджавшихся пальцев ног. Передо мной стояла и открывала залатанную фанерой дверь клуба улыбчивая спасительница из моего дневного кошмара. — Тетя Зося! — вслух подумал я, достаточно громко, чтоб все меня услышали. Господа актеры сразу поняли, о ком я говорю. Они с интересом стали разглядывать несколько растерявшуюся женщину. — Похожа? — спросил Людоед. — У меня другой образ, не такой хрупкий и женственный, — заметил комплиментарный Король. — Мне она тоже казалась старше и крупнее, — сказала толстая Анжела. — Да оставьте вы свои образы и впечатления при себе, — перебил я их и с бесцельной горячностью стал настаивать. — Не то, что похожа, это она! Это тетя Зося! Даже платье то, что во сне. — А, понятно, — делово стал объяснять глухой Король, — платье серийное, ты его раньше на ком-то видел, оно тебе приснилось, и, когда ты увидел человека в таком же платье, твое подсознание отождествило его черты с неясными контурами персонажа из сна. — Меня зовут Роза Степановна, — пытаясь осмыслить идущий про нее разговор, поправила меня тетя Зося. — Вы ему сегодня приснились, — объяснил ей Людоед. — Как это возможно? — не поверила Роза-Зося, но слегка покраснела. — Мы же раньше с Вами не встречались? — догадался спросить я. — Когда я последний раз выезжала из поселка, вы еще, наверное, не родились, а всех, кто заезжал к нам, я хорошо помню. Заходите, пожалуйста, — сказала она и открыла дверь. Коллеги стали затаскивать свои вещи внутрь, я же стоял в нерешительности и молча ругал себя за несдержанность. Роза Степановна внимательно разглядывала меня. Я посмотрел на нее, она мне улыбнулась и перевела взгляд в сторону, заметила девочку и крикнула ей: — Вилена, иди домой! Придешь вместе со всеми. Девочка недовольно нахмурилась, но послушалась и пошла к баракам. Собака побежала за ней, напрасно выпрашивая кость: жестокая хозяйка закинула ее на крышу низкого сарая. Голодная псина, положив передние лапы на стенку сарая, смотрела наверх в надежде, что косточка чудесным образом скатится с крыши. Она даже несколько раз позвала ее, жалобно гавкнув. И, может быть, она бы дождалась ее, но девочка строго позвала: «Тимур!». И Тимур неохотно пошел за ней, иногда останавливаясь и делая робкие попытки вернуться, которые немедленно пресекались грозным фальцетом. — Заходите, не стойте на солнце, — позвала меня тетя Роза. Внутри клуб представлял собой барак без перегородок с десятком рядов скамеек. Впереди на свободном от скамеек месте стоял стол с тремя стульями. В углу размещался большой аквариум с полуживыми рыбами, который распространял по бараку неприятный болотный запах. Окна занавешивали бордовые шторы из неизвестного материала. — Из одной такой шторы мог бы получиться шикарный костюм для Гамлета, зацокав языком, прошептал Король. Он уже тридцать лет собирался ставить Шекспира. — Что у них тут, товарищеские суды проходят? — услышал я тихое ворчание Людоеда. — Партийные собрания, — также тихо ответил ему Король. — Скажите, Роза Степановна, а народ-то придет? — громко спросил Людоед. — А тот как-то пустынно у вас. — Придет. Располагайтесь здесь и готовьтесь. Если что-нибудь понадобится, я буду сидеть в тени за клубом, — сказала тетя Роза и вышла. — Странная эта Роза Степановна, — сказал Король. — Предлагаю не гримироваться, не гладиться… — …не переодеваться и играть сидя, — поддержал его Людоед. У меня из головы не выходила эта Роза-Зося. Сам факт, что моя фантазия создала некий образ, и он оказался реальным человеком, меня волновал мало, хотя подобное со мной случилось в первый раз. Но то, что это произошло в один день, напрягало мои мозги, совсем несклонные к астрологическим прогнозам, гаданиям, знамениям и прочим двусмысленностям, к которым так внимательны мои коллеги, да и не только они. Всю жизнь я мечтал быть врачом и приучился находить закономерности, в которые бы мог вмешаться, а не констатировать их постфактум. Врачом я не стал, хотя закончил два курса медицинского института, но привычки своей не оставил, хотя жить она мне скорее мешала, чем помогала. Вот и сейчас вместо того, чтобы отделаться от беспокойства, терзающего меня с момента узнавания, каким-нибудь толкованием из неистощимых кладовых фольклора или вполне приемлемым для современного человека объяснением, что мое подсознание запутало мое сознание, я мучался в поисках какой-нибудь зацепки третьего звена, позволившего бы мне соединить в одну цепочку фантастическую тетю Зосю и встречу с ней в убогом селении в тот же день. Неприятное предчувствие заставляло расценивать сон как предупреждение. Но предупреждение чего? Я эту даму-призрак знать не знал и тем более не собирался предпринимать никаких действий в ее сторону. Во сне она, как я уже говорил, была мила и воплощала силы добра, по крайне мере, была на моей стороне, а здесь я чувствовал угрозу. «Наверняка, — говорил я себе, — я что-то заметил вокруг, что разбудило мои инстинкты, но до сознания еще не дошло. Может быть, и не дойдет, или дойдет, когда уже поздно будет. А может, просто мои нервы, изнасилованные алкоголем и униженными амбициями, сигналят, что пора делать зарядку, пить кефир и заниматься аутотренингом». -Принес бы кто-нибудь ширмы, — жалобно застонала Анжела, стесняющаяся переодевать свои богатства на людях. — Да ладно тебе, — ухмыльнулся Людоед. — Кулис нет. Уходить куда будем? — не унималась Анжела. — Я без штанов не пойду на улицу, — ответил блуждающий по клубу в трусах Король, — там Роза Степановна и дети. Увидят меня и перестанут верить в прекрасное. Я сказал, что схожу за ширмами, и вышел на крыльцо. На улице был горячий воздух без тошнотворных примесей болота, но не было ни автобуса, ни водителя, ни его надувного матраца. Моя сумка, ширмы и чехлы с декорациями стояли возле крыльца. Я заглянул за угол барака, там, на лавочке сидела неестественно свежая для подобной жары Роза Степановна и читала книгу. — Вы не видели, куда поехал автобус? — спросил я. — Я думаю, что к реке; водитель спрашивал у меня дорогу к воде, — сказала она и отложила книгу. Мне не хотелось отвлекать ее от чтения и разговаривать с ней, но я спросил: — А вы здесь кем работаете? — Учительницей. Расскажите мне свой сон. — Я его забыл, — соврал я и пошел обратно, но решил запустить пробный шар и сказал, обернувшись: — Во сне вы меня предупреждали об опасности, вы были моим ангелом-хранителем. Но это было во сне, здесь эти обязанности на вас не распространяются. — Почему же? — спросила она так, будто ее укоряли. И я укорил: — Вы же не предупреждаете. — А вы чувствуете опасность? — спросила она, покраснев. Если б ей было лет на двадцать меньше, можно было бы и дальше перебрасываться двусмысленностями. В данном случае продолжать было глупо: сказать ей прямо я ничего не мог, а заигрывать со старушками, пусть даже подозрительными, не в моем вкусе. — Да. Я боюсь, что нашего водителя съедят пираньи, — сказал я, чтоб пошутить, но, по-моему, обидел ее. Последний раз я удачно шутил под Новый год. Я вежливо расшаркался и пошел к крыльцу. Невдалеке, у жилого барака стоял абориген в майке и спортивных штанах. Я помахал ему рукой, но он не ответил на мое приветствие. «Чего я, собственно, тревожусь? — думал я. — Что никто не придет на спектакль? Эка невидаль. Что придут и не заплатят? Валя съест их с потрохами, заложит их недвижимость и заставит толкать автобус до райцентра. Красть у нас нечего, грабить тем более: касса сдается в сбербанк. Стыдливая старушка, источник моего беспокойства, напоминает больше жертву, чем грабителя. Странная она, потому что красота ее увяла в глуши, никем неоцененная. Водитель не исчез, он поехал купаться. Не провала же я боюсь в сраном спектакле на сраной публике». Я взял нагретые солнцем ширмы, но увидел знакомого пса. Он вернулся к абрикосовым деревьям и делал стойку на крышу сарая, где лежала, по нашему с ним мнению, заслуженная им кость. Я бросил ширмы и пошел к нему. — Куда вы? — услышал я сзади голос старушки. — Абрикосов нарвать, — сказал я, не останавливаясь. — Они еще не спелые, — крикнула она, но заботы о моем здоровье в ее голосе я не услышал. «Не бойся, не буду я рвать твои абрикосы, — подумал я. — Следит еще за мной!» — Я люблю неспелые, — нагло отрезал я. Когда тебя окружают люди, с которыми нет общего языка, к собакам относишься с особым сочувствием. Пес, заметив меня, почувствовал во мне подмогу и побежал навстречу, завиляв хвостом. — Что, милый, терпишь побои и унижения? — сказал я, потрепав его по загривку. Назад я больше не оглядывался, но знал, что тетя Роза наблюдает за мной. Специально для нее я забрался на крышу настолько красиво, насколько мог. Осторожно, чтоб не продавить прогибающиеся подо мной доски, я в два шага добрался до мосла, закатившегося на расплавленный солнцем рубероид соседней крыши. Я поднял кость, но бросать ожидавшему меня внизу псу ее не стал. В ладони, вспотевшей от волнения, я держал часть вызубренного мной еще до учебы в мединституте скелета Homo sapiens, а именно, левую ключицу взрослого человека с висевшим на полуразгрызанных суставных связках обрубком лопатки. За время учения я ощупал не один десяток ключиц: и папье-машевых, и пластиковых, и пыльных, завещанных науке древними алкоголиками, и холодных от морозильника костей моих современников, но свежесваренную я держал впервые. «Здесь едят людей», — сделал я вывод, подытоживший мои прежние беспокойства. Пес внизу скулил от нетерпения. Кость от него спрятали, чтоб не пристрастился к человечине. «Держат собак в святом неведении, подальше от беды», — подумал я и украдкой посмотрел туда, где стояла старушка. Она наблюдала за мной. К ней через площадь шел абориген, которого я видел у барака. У крыльца стоял еще один, с удочкой в одной руке и лопатой в другой. Они вроде бы не замечали меня: тот, который шел, был занят рыжей кошкой, покоящейся на его руках, другой оставил удочку и стал копать землю у крыльца. Конечно, они следили за мной, неправдоподобно игнорируя чужого человека на ветхих крышах их сараев. Наверняка, кто-то еще находился в непосредственной близости от меня. Мне нужно было успокоить моих пастырей и успокоиться самому, чтобы как-то оценить ситуацию и подумать, как выбраться отсюда живым и здоровым. Я бросил жгущую мне руку ключицу обратно на крышу и потянулся за ветками, полными зеленых абрикосов. Пес разочарованно бегал подо мной, призывая одуматься и закончить начатое дело. Ветки выскальзывали из потных ладоней. Кровь ушла от ног в голову, и они автономно топтались на краю крыши, пугая меня своим намерением сбросить потяжелевшее тело и сесть. Балансируя на ослабевших ногах, я срывал пыльные плоды и фаршировал ими свой желудок, готовый в любой момент исторгнуть их обратно. Думать я мог только одно слово: «бежать, бежать!». Я услышал, что меня зовут. — Ты что там делаешь? — кричала Анжела с крыльца. — Абрикосов хочешь? — заорал я, давясь ядовитой желто-зеленой массой. — Хочу. Декорации надо ставить! — сказала она и взяла ширму. Рыбак, отбросив лопату, помогал ей. — Я за Валей пойду. Пойдем со мной! — позвал я ее. — Переодеваться надо, — ответила Анжела, кокетничая с мужиком. — Пойдем, говорю, — настаивал я. Анжела покачала своей недогадливой головой, улыбаясь, взяла вторую ширму из рук рыбака и ушла внутрь клуба. Я остался один. Идти в клуб было нельзя, обратно бы нас не выпустили. Валя и татарин, наверное, уже убиты и спрятаны. Но никто не знает, что я об этом знаю, следовательно, я могу пойти за Валей, дойти до шоссе, а там ездят машины, то есть, я уже не буду одинок. Я спрыгнул с крыши и пошел по тропинке к дороге, делившей деревню пополам, которая выходила на шоссе. Пес увязался со мной. Я вел себя как можно беззаботней, играл с Тимуром и приближался к шоссе. Что творилось у меня за спиной, я не знал, потому что боялся обернуться и спровоцировать старушку и ее свиту. Из бараков выходили люди, преимущественно мужчины, но были и женщины. Я улыбался им и приглашал на спектакль. Они были спокойны и молчаливы, иногда кивком головы отвечая на мое радушие. Я спрашивал, не видели ли они нашего администратора, они показывали в сторону клуба. Я говорил, что там ее нет, и шел дальше. По дороге я потерял своего спутника: маленькая людоедка, позвала его из окна барака и погрозила мне пальцем. Деревня заканчивалась, шоссе было в ста метрах, я чувствовал на своей спине десятки взглядов. У шоссе был магазинчик, принадлежавшей деревне. Я громко спросил у одного из жителей, где у них магазин, и он показал мне на него. Я шел к магазину, демонстративно выворачивая карманы и пересчитывая деньги. На шоссе не было ни одной машины, но играло несколько деревенских детей на обочине. Они тоже следили за мной. Я зашел в маленькое помещение магазинчика, рассчитывая дождаться в нем проезжающей машины и выбежать к ней. В магазине под стеклом холодильников лежали пустые эмалированные подносы, а на прилавках было несколько пачек соли и коробки спичек. Я спросил у продавца, широкой женщины с уставшими глазами, нет ли чего-нибудь попить. Она сказала, что нет и, вообще, она закрывается. Машины не было. Я попросил спичек и соли, стал считать деньги и несколько раз пересчитывал. Потом стал рассказывать ей о спектакле, она сказала, что сможет прийти, если сейчас закроет магазин и пойдет домой переодеться. Я увидел КАМАЗ, ползущий по шоссе. Я поблагодарил продавца и вышел на улицу, там уронил соль и спички и собирал их, пока грузовик не подъехал к отвороту в деревню. Тогда я побежал к КАМАЗу, махая руками. Я слышал, как за моей спиной раздался рев сотни глоток. Обернувшись, я увидел выскочивших из бараков людей, которые бежали в мою сторону. У некоторых в руках были палки и ножи. КАМАЗ проехал мимо и, прибавив скорость, стал быстро удаляться. После неудачной попытки запрыгнуть на движущийся грузовик, я упал и расшиб себе колено. Теперь далеко убежать от приближающейся толпы я бы не смог. Меня чуть не сбила прятавшаяся за КАМАЗом старенькая Вольво. Вильнув влево, она объехала меня и остановилась в тридцати метрах, рядом с детьми. Дети стали кидать в машину песок и конский навоз, пытаясь прогнать ее. Я встал и, хромая, побежал изо всех сил к машине, молясь, чтоб шофер не уехал, спасаясь от обстрела. Из машины вылез молодой парень и заорал на детей, но те стали кидать в него камнями. Он полез в машину. Я сделал ускорение, слыша, как трещат мениски в разбитом колене, открыл дверь и запрыгнул в машину. На заднем сиденье сидела девушка. Парень рылся под сиденьем. — Чего вы ждете? — закричал я. — Поехали! — Сначала я этих гадских детей угощу жидким перцем, — возразил мне парень. — Умоляю вас, поехали, — торопил я, дергая его сиденье. Вдруг я услышал, как открылась дверь с моей стороны. Я обернулся и увидел тянущиеся ко мне детские руки. Я вытолкнул их из машины, и стал закрывать дверь, в которую вцепились снаружи двое детей. То ли я от страха ослабел, то ли дети были невероятной силы, но дверь поддавалась с трудом. Они скалились от напряжения желтыми зубами и плевали в щель приспущенного стекла. Девушка в шоке закричала: — Слава, поехали, прошу… Слава привстал и два раза выстрелил над крышей. Раздался визг, запахло едким и немного защипало в глазах. — Теперь поехали, — сказал Слава, и машина стала медленно разбегаться. Рядом с машиной, зацепившись за стекло грязными маленькими пальцами, бежала та самая злобная девочка, которая хотела сделать из меня дудочку. Из ее глаз текли ручьем слезы, она кричала: — Ты все равно отсюда не уедешь, ты нигде не сможешь спрятаться, ты вернешься. Сзади появились люди, они бежали к машине. Слава нажал на акселератор, и девочка отцепилась, упав на обочину. Через несколько минут Слава спросил меня: — Ты что, алименты не платишь? — Плачу, — сказал я сквозь нахлынувший на меня транс и, очнувшись, добавил, — Это не мои дети. — Ужас какой, — хрипло прошептала девушка. Больше меня ни о чем не спрашивали. Девушка тихо всхлипывала. Слава вел машину, поглядывая на меня в зеркальце и посмеиваясь. Я ощупывал распухшее колено. Меня высадили у поста ГАИ, где я попросил остановиться. Я рассказывал гаишникам, что со мной случилось, но те с натренированным скепсисом взирали на мой потрепанный вид, задавали посторонние вопросы и просили документы, которые остались в сумке. Я вышел из себя, стал кричать и пугать их человеческими жизнями, которые повиснут не снимаемым грузом на их совести. Потом я выдохся и, сев на стул, обрисовал кровавую мессу, которая живо вставала у меня перед глазами. Они сдались и послали со мной трех недовольных автоматчиков на «уазике». Когда я шел к машине, чтоб отправиться на выручку своим товарищам, к посту подъехал наш автобус, ведомый татарином, и из него выскочила вся труппа, целая и невредимая. Они не ведали о своем спасении и стали громко недоумевать, что со мной случилось и почему я сбежал перед самым представлением, никого не предупредив, говорили, что потеряли живые деньги и что от меня этого никак не ожидали. Я вдруг почувствовал, что жара к вечеру не спала, что надорванные мениски не позволяют колену согнуться, что я ужасно устал и хочу спать. Опираясь о милицейскую машину, я сел на асфальт и задремал. Это вызвало у моих уцелевших спутников понимание и уважение. Они замолчали, а потом набросились на гаишников, высказавших намерение забрать меня на экспертизу. Мне помогли встать и забраться в автобус. Всю дорогу меня утешали, что даже если б я не сбежал, спектакль бы не состоялся, в последний момент жители отказались от искусства, что меня почти не искали, староста сразу сообщил, куда я поехал и на какой машине, и все согласились, что я своим протестом выразил общее мнение. Под конец решили не выступать в городах с населением меньше пяти тысяч. На следующий день я взял билет на поезд и уехал домой лечить ногу, никому ничего не рассказав. Обошлось без операции. За бутылкой я поведал эту историю лечившим меня однокурсникам. История им понравилась, но они мне не поверили. Через две недели я пижонил по Питеру с резной тростью. Увидел в витрине магазина муляжный скелет. Подошел, проверил. Убедился, что, когда я стоял на крыше сарая, в руке у меня была clavicula, длинная S-образно изогнутая трубчатая кость, расположенная между ключичной вырезкой грудины и акромиальным отростком лопатки, проще говоря, ключица. Меня пригласили в неплохой театр. Характер мой стал мягче и терпимее, на меня ставят спектакли, приглашают играть в другие театры. Несколько раз я в компании рассказал историю, как одну труппу чуть не съели людоеды. Потом слышал эту историю от других актеров. Рассказывали они от первого лица, кое-что добавляли по собственному вкусу. Я начал уже забывать переживани