Януш Корчак - Когда я снова стану маленьким
Учительница посмотрела и ничего не сказала, только улыбнулась. Не, видно, она ждала, что мы ее поздравим; урока не было, вместо урока читали вслух. Учительница принесла книжку „Наш малыш“. Хорошая книжка, грустная.
Только зачем она все время прерывает чтение и объясняет. Ведь, если слушаешь, все и так понятно. А не поймешь, догадаться можно.
Если читают что-нибудь неинтересное, то пускай объясняют: время быстрее проходит. А когда интересно, боишься, что дочитать не успеют. И, если чего-нибудь не понимаешь, это не мешает, даже таинственно получается.
Учительница кончила читать и уже перед самым звонком поблагодарила за поздравление.
Я знаю почему. Боялась, что если в начале урока поблагодарит, то поднимется шум и нельзя будет читать. Учителя боятся всякого праздника в классе, всякой радости, всякого взрыва веселья.
Еде мы играли во дворе в разные игры. Вот и все развлечения. А огорчений много. Потому что и за других обидно.
Учитель разорвал Хессу новую тетрадь: „Не старался, торопился, когда писал“. А у Хесса мать больна и работы по дому много. Хесс хотел совсем не готовить урок, но побоялся, что учитель рассердится. А вышло еще, хуже. Учитель сказал:
— Ученик, который не стыдится подавать учителю такую мазню…
И порвал тетрадь.
Хесса я не очень любил. Сидит он далеко от меня, мы почти и не разговариваем. Он какой-то шальной, ни в чем удержу не знает — ни в озорстве, ни в игре. И, видно, очень бедный.
Но меня удивило, что он плачет. Прежде я никогда не видел, чтобы он плакал. А теперь у него слезы текли. И весь урок он сидел насупившись.
Писал в новой тетрадке и не старался? Самый большой лентяй и грязнуля и то поначалу всегда старается…
Но ведь у него мать больна. А он и раньше не так уж красиво писал. Другой и хотел бы писать красиво, да не может. И еще в дешевых тетрадках плохая бумага или бывает, перо старое, бледные чернила, промокашка мажет.
У меня как раз была новая тетрадка, я и дал ему. Он обрадовался. У отца он не мог бы денег попросить, у них теперь такая нужда…
И еще одно огорчение.
Новый школьный врач нашла у Крука на рубашке вошь. И давай честить и его и всех. Почему мальчишки не моются, и когти у них длинные, и башмаков они не чистят.
Сказала бы, что нашла вошь у одного, зачем весь класс обвинять? И зачем доводить человека до слез? Ну, случилось. И еще неизвестно — может, от кого переползла. Ведь не с одними же чистыми мы встречаемся. И сидим вместе, и пальто на пальто висит. И дома жилец есть, мо-жет, и грязный. А маленькие братья и сестры все время во дворе. И сразу же разные колкости и насмешки. Даже наших матерей помя-нула. Этого-то уж она никак не имела права делать… А подлизы, чтобы понравиться, разные шуточки отпускают. И все смеются. Чистить башмаки? Хорошо. Но для этого надо иметь ваксу щетку. А что делать, если щетка вся стерлась и осталась одна дере-вушка?
И за небольшую баночку ваксы надо отдать двадцать грошей. Раза два можно слюнями почистить, только потом башмаки выглядят еще хуже; тут уж и вакса не поможет.
И еще огорчение: у Манека жмут башмаки. Манек стер ногу и стал еще сильнее хромать. У меня забота с пальто на рост, а у него и того хуже.
Дома сказать про башмаки боится, начнут кричать, потому что, когда покупали, хотели взять на номер больше, а он говорил, что и эти ему велики.
— Не понимаю, что случилось. Разве только человек растет не всегда одинаково. Та пара, когда износилась, была даже еще велика. Тогда у меня нога совсем не росла, а теперь за полгода такие лапы выросли, что и сам удивляюсь. Все мне мало! Гимнастику совсем делать не могу, борюсь, как бы все у меня не лопнуло, потому что и так все по швам тре-щит. Учитель сердится, что я не нагибаюсь, рук как следует не вытягиваю и плохо марширую, а не посмотрит, как я одет. — Что же ты будешь делать, спрашиваю.
— Почем я знаю… Когда уж совсем ходить не смогу, может, дома Вами заметят. И тогда будь что будет — ну отругают, изобьют. Я ведь не виноват, что расту. Когда-нибудь перестану.
Потом мы говорили о том, что, если щенку давать водку, он будто бы перестает расти. Может, оттого и пони бывают, что им раньше водку давали, в прошлом году объявления про цирк возил такой хорошенький
— Ты его видел?
— А как же!
— На Новом Свете?
— Нет, на Маршалковской.
— Самое большое мое горе — это то, что в школе мне трудно. Я забываю все, что знал, когда был взрослым. Я уже не могу теперь больше не слушать на уроках, должен все время быть внимательным и старательно готовить домашние задания.
Мне трудно отвечать. Я не уверен в себе. Каждый раз боюсь, что не умею ответить, не получится.
— Когда учительница или учитель смотрят на учеников, собираясь кого-нибудь вызвать, сердце начинает биться как-то по-другому. Не то что страшно, но как-то не по себе. Словно следствие: хоть и не виноват, да не знает, чем кончится.
И всегда зависишь не от одного себя, а от всего класса. Одно дело отвечать, когда класс знает и понимает, другое — когда не знает и учи-тельница раздражена.
Если кто-нибудь скажет глупость, после него уже трудно хорошо ответить. Поэтому есть дни, когда все, даже самые плохие ученики, знают уроки, и дни, когда весь класс словно поглупел.
Ну, ничего не поделаешь: не знаю, не понимаю, не могу. Разве менее способным детям и вовсе нет места на белом свете?
Учительница вызвала меня к доске. В голове вертится только одна фраза: „Опять двойка“.
Другой умеет откашляться, принять уверенный вид или сделаться покорным, вызвать жалость или умеет воспользоваться подсказкой, притворяется, будто отвечает, а сам только и ждет, чтобы учительница подсказала.
Может быть, в последнюю минуту случится что-нибудь такое, что принесет мне избавление?
Ребята показывают на пальцах, что скоро звонок. Но меня это ничуть не радует. Потому что учительница, наверное, задержит меня после урока, — и это еще хуже. А если даже она мне и ничего не поставит, то все равно запомнит.
— Плохо!
Я и сам знаю, что плохо, и жду, начнет ли она ругаться или высмеивать.
Но случилось самое худшее.
— Что с тобой сделалось? — говорит учительница. — Ты совсем распустился. Не слушаешь на уроках, пишешь небрежно. И вот результат. Мы вчера делали подобную задачу. Если бы ты был внимательнее…
Все погибло!
Учительница больше меня не любит. И сердится за то, что ошиблась во мне. Видно, лучше быть сереньким, незаметным, средним учеником. Это безопаснее, проще, легче. Потому что меньше к тебе предъявляют требований, не надо так напрягаться.
Я опустил голову и поглядываю исподтишка на учительницу, потому что не знаю, жалеет она меня или совсем уже больше не любит.
Учитель никогда не скажет, любит он ученика или не любит, но это чувствуется: у него становится совсем другой голос и другой взгляд.
И ты очень страдаешь, и ничего не можешь поделать. А иногда ты готов взбунтоваться.
Ну, чем я виноват?
Тем, что Бараньский придумал себе глупую забаву и брызнул мне в глаза апельсинной коркой? Так защипало, что сил нет. Но я ничего не сказал, только глаза тру.
А учительница спрашивает:
— Что ты еще там придумал? Вместо того чтобы слушать…
Ведь не станешь же на это отвечать! Разве так не бывает?
Тебя кто-нибудь ущипнет, а ты вскрикнешь и подскочишь. И ты уже виноват.
Учителя не знают, как мы боимся таких, про которых говорят: „В тихом омуте черти водятся“.
Такой делает что хочет, и ему ничего не будет. Просто несчастье сидеть с таким за одной партой. Не лучше и если он сидит сзади. Нет тебе тогда ни минуты покоя.
А в другой раз была тут капелька и моей вины.
Сижу я на уроке и вижу, что у Шчавиньского сзади на куртке пять глых пальцев. Кто-то на перемене вымазал пальцы мелом и приложил, от и не знает, что у него на спине рука отпечатана.
Ну, я и попробовал примерить, правая это рука или левая. Я хотел издали, но нечаянно дотронулся. А он обернулся. Учитель ему замечание делает, что он вертится. А Висьневский кричит: — Ого, глядите, какая у него на спине пятерня!
Учитель начал меня ругать.
Я показываю руку, что, мол, чистая. А учитель говорит:
— Ну-ка постойте оба за партой!
Мы стояли недолго. И не в том дело. Досадно, что все наши дела ре-шаются наспех, кое-как, что для взрослых наша жизнь, заботы в неуда-чи только дополнение к их настоящим заботам.
Словно существуют две разных жизни: их — серьезная и достойная уважения, и наша — пустячная.
Дети — это будущие люди. Значит, они только еще будут, значит, их как бы еще нет. А ведь мы существуем, мы живем, чувствуем, страдаем, аши детские годы — это годы настоящей жизни. — Почему и чего нам велят дожидаться?
Я размышлял о своей серенькой взрослой жизни, о ярких годах детства Я вернулся в него, дав обмануть себя воспоминаниям. И вот я всту-пил в обыденность детских дней и недель, Я ничего не выиграл, только утратил закалку — умение смиряться.
