Чэнь Мяо - Неофициальная история крупного писателя
Чжуан Чжун вспыхнул от гнева, взял еще один лист бумаги и написал — правда, не жене, а в союз писателей своей провинции:
«...Врачи велели мне не волноваться, даже не радоваться излишне, поэтому я напишу вам обо всем как можно спокойнее.
Вы знаете, что я уехал в столицу по приказу центрального руководства и участвую в создании образцовых революционных пьес. От переутомления я заболел, и ответственные работники отдела культуры поместили меня в клинику. Только что товарищ Вэй Тао навестил меня от имени центрального руководства, которому я очень благодарен за заботу обо мне.
А вы мною так ни разу и не поинтересовались. Более того, я слышал, что среди вас есть люди, распускающие обо мне злонамеренные, клеветнические и ни на чем не основанные слухи. Что все это означает? Зависть к способному товарищу или недовольство образцовыми революционными пьесами? Взгляните внутрь себя и исправьтесь.
Сейчас во всей стране началась борьба против реабилитации правых сил. А как у вас обстоит с этим дело? Вам не мешало бы сообщить мне об этом. Ручаюсь, что среди вас достаточно контрреволюционеров, именно они и клевещут на меня. В заключение оставляю за собой право ответить на любые клеветнические измышления и инсинуации. Времени впереди много, еще увидимся!..»
Отослав оба письма, Чжуан почувствовал себя немного усталым и уже хотел вздремнуть, как вдруг с шумом снова поднялся. Он вспомнил об одном крупном и срочном деле.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Художественный вымысел, вымышленное художество и трогательные заботы о будущих исследователях
В тот же день Чжуан Чжун настоял на выписке из больницы и, вернувшись домой, снял со сливного бачка в уборной фотографию, на которой он изображен вместе с Цзян Цин. Хотя фотография была под стеклом, он стер с нее пыль не влажной, а сухой тряпкой, чтобы, не дай бог, не повторилась история с портретом председателя Мао. Затем он снова повесил фотографию на стену, отступил на несколько шагов и стал почтительно рассматривать. Цзян Цин по-прежнему выглядела величественной, а он — очень скромным, наглядно демонстрируя свою преданность верховной руководительнице. Созерцание этой исторической фотографии вселяло в душу удивительное спокойствие и вместе с тем гордость. Писатель чувствовал, что обладает поистине незаурядным даром предвидения: в нужную минуту убрал фотографию, но народу к нему ходит мало, так что никто ее не обнаружил. Самое же мудрое, что он не порвал ее и не спустил обрывки в унитаз, как сделал с фотографией Вэй Цзюе. Иначе что бы он ответил верховной руководительнице, если бы она спросила об их совместном портрете? Подумать и то страшно! К Вэй Цзюе он, конечно, зря снова ходил, это едва не погубило его, но недаром говорится, что счастье несет с собой беду, а в беде таится счастье. Именно последнее с ним и произошло, исключительно благодаря его активности. Он нанес умелый контрудар, донес на Вэя и добился полного успеха! Все это наполняло его сердце законной гордостью.
Тем временем Вэй Тао, получив указания от верховной руководительницы, созвал экстренное совещание, чтобы организовать массовое производство сочинений, изображающих борьбу с каппутистами. Он заявил присутствующим, что само их творчество будет непримиримой борьбой, великой революцией, а всякая революция, естественно, сталкивается с серьезными препятствиями, поэтому творцы должны стоять неколебимо, как могучие сосны на горных вершинах. После его слов воцарилось тягостное молчание: никто не решался предложить свои услуги и уподобить себя могучим соснам. Взгляд Вэй Тао скользнул по Чжуан Чжуну, и тот понял, что момент испытания пришел: если он не станет могучей сосной, то кто же станет? Выступив, он предложил свою кандидатуру и добавил, что центральное руководство уже поручало ему изобразить современного Сун Цзяна, но из-за болезни он не смог выполнить это славное поручение. А сейчас, когда идет смертельная схватка между пролетариатом и буржуазией, ни один человек не имеет права оставаться в стороне. Праздный наблюдатель не может считаться пролетарским литератором... Он говорил так красиво и логично, что никто ему, естественно, не возразил. В заключение он даже огласил название своей новой пьесы — «Решительный бой». Вэй Тао при всех похвалил его и уподобил могучей сосне.
Похвала начальника еще больше окрылила Чжуан Чжуна. Он так сиял, так радовался, что не мог скрыть свою радость, она читалась на его лице. Единственное, что омрачало его существование,— холодность со стороны известных драматургов. Некоторые смотрели на него очень сурово и не здоровались с ним. Писатель злился на них и считал, что такое отношение к важнейшей политической задаче — не просто пассивность, а своего рода пассивный протест! Он снова забеспокоился, решив, что если эти люди смеют так обходиться с приказами центрального руководства, то у них, видимо, есть для этого какие-то основания. Но какие?
В его душе словно повисло пятнадцать бадей: семь на одной стороне, а восемь на другой. Когда он уходил с совещания, Вэй Тао дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Старина, нашему коллективу по созданию образцовых пьес тоже нужен образец. Ты вполне способен быть им!
— Благодарю вас,— ответил Чжуан, подавляя свое беспокойство,— я готов бороться, даже если мне это будет дорого стоить.
Вэй Тао удовлетворенно усмехнулся.
Домой Чжуан Чжун ехал в автобусе и заметил, что пассажиры почему-то смотрят на площадь Небесного спокойствия, все окошки собой закрыли. Что случилось? С трудом найдя щель, писатель увидел, что перед памятником народным героям лежат венки, а вокруг собралось множество народа. Он вспомнил, что сегодня день поминовения усопших, но недавно всех известили, что в связи с борьбой против старых обычаев в этот день запрещается класть венки. Почему же их снова кладут? Как бы в ответ на свой вопрос он услышал голоса двух невидимых ему пассажиров:
— Интересно, раньше позволяли, а запретили как раз в годовщину смерти премьера!
— Наверное, потому, что в этот день особенно ясно видно, что китайский народ сделан не из глины, а из плоти и крови!
Еще конфуцианцы говорили, что беседы на улицах и в переулках достойны того, чтобы их записывать. Но этот диалог потряс нашего героя совсем по другой причине. Он лихорадочно думал: «Что все это значит? Уж не устраивается ли какой-нибудь бунт?» Слова говоривших удивительно совпадали с поведением драматургов на совещании, это наверняка одна шайка! Не мудрено, что драматурги сидели тихо, как на рыбалке, у них были свои замыслы! Он впервые понял, почему коллеги относятся к нему так холодно, не здороваются и не разговаривают с ним. Ладно, у него найдется на них управа!
Дома ему пришло в голову, что если ветер действительно задул в другую сторону, то писать пьесу о борьбе с каппутистами очень опасно. «Могучая сосна» может превратиться в позорную кличку, до смерти не отмоешься!
И тут по свежим следам позвонил Вэй Тао; вероятно, его тоже что-то беспокоило:
— Имей в виду, что перед тобой поставлена очень важная задача, скорее бросайся в бой! Как только замысел пьесы возникнет, сразу позвони мне...
— Не тревожьтесь, я немедленно сажусь за работу и буду ценить каждую секунду. Я понимаю, что человек должен уметь бороться! — ответил Чжуан.
Положив телефонную трубку, писатель вытащил пачку бумаги, торжественно написал на первом листе «Решительный бой» и предался творческим размышлениям. Он думал о том, что служение пролетариату — дело хорошее, но его обязательно нужно согреть чувством, и к тому же поэтическим чувством, придать прозведению лирическую окраску, иначе не получится настоящей пьесы. Он решил начать с пейзажа. Но с какого именно? Долгие размышления ни к чему не привели. Писатель полистал первую попавшуюся книжку и вычитал такую фразу:
«Небо, словно рыбьей чешуей, покрылось белыми облачками, а под тяжелым покровом темнела густая зелень».
Это оказался рассказ Лу Синя «Гора Бучжоу». Автор сначала включил его в сборник «Клич», но при переиздании сборника почему-то изъял этот рассказ, так что из него вполне можно было кое-что позаимствовать[17]. Правильно, вот этими фразами и откроем пьесу!
Они звучат обобщенно и в то же время достаточно живо. Особенно ценны слова «густая зелень», потому что центральное руководство призывает взращивать молодую поросль, а я уже не столько молодая поросль, сколько густая. Хотя нет, не годится, ни в коем случае не годится! Ведь здесь густая зелень темнеет, да еще тяжелым покровом, а темнота сейчас известно что значит. К тому же облака белые, это опять-таки не пойдет. В стране, где царит диктатура пролетариата, облака должны быть только красными!
