Оскар Ремез - Четверка в четверти
Соседи, кроме того, терпеть не могли кошек, а кошек у Галки с Галиной было, как известно, четверо — степенный, пузатый Хмурик — всеобщий любимец, черный мудрый кот Патинава, зануда Лизка и Огонечкина, прозванная так в честь Галкиной приятельницы — дамского мастера из парикмахерской номер четырнадцать. Галка все время меняла специальности — она была и машинисткой в конторе, и официанткой в кафе, и дежурной по этажу в гостинице, и кассиршей в Аэрофлоте, а теперь училась на курсах «Интуриста».
— Сумасшедшая! — говорили о ней соседи и некоторые ее подруги по прежним местам работы.
Но Галка и Галина не слушали, что говорят кругом, жили ладно, страшно любили своих кошек и друг дружку.
Галя уже и не помнила, что ее маму зовут не Галкой вовсе, а Галиной Семеновной, а Галка думать не думала, что ее Галину скоро назовут Галиной Борисовной. Поэтому она и не поняла Мирона Сергеевича и хотела даже повесить трубку, но потом засмеялась и позвала Галину Борисовну к телефону.
Сначала Галина Борисовна мало что понимала, потом, поняв, закричала не своим голосом, а потом уже своим голосом стала подробно и основательно выспрашивать — что, как и почему. Получалось, что Мирон Сергеевич позвонил как раз вовремя, потому что именно завтра Пенкин (то, что его фамилия оказалась Арчибасов, ничуть не удивило Кудрявцеву) собирался уехать в Боливию. Действовать надо было немедленно. Галя записала на стенке телефон Мирона Сергеевича и хотела уже узнать адрес, как вдруг Мирон Сергеевич вскрикнул, извинился и объяснил, что у него что-то сгорело на кухне.
Галя вернулась в комнату очень встревоженная. Галка, которая сидела вместе с Патинавой за столом и повторяла на разные лады английские предложения, оторвалась от своего учебника и посмотрела на Галину. К Патинава на нее посмотрел, и зануда Лизка, которая сидела на подоконнике.
Но расспрашивать ее никто не стал — ни Патинава, ни Лизка, ни Галка. Так уж заведено было в доме — если человек сам не говорит, его не расспрашивают. Мало ли что случилось с человеком — может быть, у человека секрет!
Все занялись своими делами. Галка учила английский, Патинава ее внимательно слушал, Лизка умывалась, поглядывая в окно, а Галина ходила из угла в угол по комнате. Через час она покормила кошек и пошла звонить по телефону. Ей повезло: Пенкин снял трубку.
— Это говорит Кудрявцева. Здравствуй, — сказала Галя.
— Здравствуй, — отозвался растерявшийся Пенкин.
Потом оба помолчали, и после молчания Пенкин спросил:
— Как Огонечкина?
Галя объяснила, что с Огонечкиной все хорошо — она выздоровела, но, как ей кажется, не все хорошо с самим Пенкиным. Не заметил ли он, поинтересовалась Галя, что вот уже две недели не появлялся в школе. Пенкин ответил, что обратил на это внимание, и в свою очередь спросил, не читала ли Галя статью, опубликованную не так давно в газете «Пионерский галстук». Галя ответила, что статью она читала, что это очень интересная статья, и хотелось бы ее обсудить вдвоем с Пенкиным.
— Я слышала, что ты завтра собрался в Боливию. А я хотела бы с тобой поговорить еще до Боливии.
Пенкин не стал выспрашивать, откуда узнала Галя его телефон и кто ей сказал, что он едет в Боливию.
— Давай встретимся через час, — предложила Галя.
— Где?
— У старого дуба.
Пенкин промолчал.
— Придешь?
— Никто не знает о нашем разговоре?
— Ни один человек.
— Честно?
— Не веришь?
— Ладно, через час… у старого дуба.
Пенкин повесил трубку.
— Это вам звонили? — удивился Мирон Сергеевич. — Интересно, кто это вам звонил?
Пенкин сначала хотел рассердиться на Мирона Сергеевича, но потом передумал. Тем более, на Мирона Сергеевича уже сердилась Берта Павловна — по его милости, как она выражалась, был погублен какой-то чудо-пирог.
Галя кинулась в комнату и стала переодеваться.
Галка старалась говорить по-английски. Она упорно приглашала на экскурсию по городу, рекомендовала посетить музей и не опоздать на аэродром. Сперва Галина хотела надеть то бархатное платье, которое любила в пятом классе, потом вдруг решила надеть белую блузку, плиссированную юбку и красный галстук, но сообразила, наконец, что теперь зима и неважно, в каком платье придет она к старому дубу. Главное было совсем не платье, а шарф! Тот самый шарф, который купила бестолковая Галка и который оказался так необыкновенно кстати!
Галина стала страшно серьезной. Она подошла к Галкиному туалетному столику и подушилась Галкиными духами. Хмурик не выносил запаха духов и спрыгнул с туалетного столика.
— Ты куда? — спросила Галка по-русски.
— Часа через два вернусь. Нужно, — ответила Галина, поцеловала Галку, почесала за ухом Патинаву и вышла из комнаты.
— Вот так-то, — сказала Галка Патинаве, и Патинава неодобрительно помотал головой.
Глава пятая. Скучный разговор
Галя думала, что Пенкин будет чувствовать себя виноватым, но он с ходу пошел в наступление.
— Что, Оля тебя надоумила?
— Почему Оля? Я сама пришла.
Галя хотела сказать, что она с Олей поругалась, но не сказала.
— Осудили меня?
Пенкин был не такой, как она представляла, Гале стало не по себе, и она ответила равнодушно:
— Конечно.
— Ну, а какое приняли решение?
Пенкин посмеивался! И Галя, которая хотела ему рассказать все, что случилось в классе, вместо этого вдруг крикнула:
— Ты — трус!
— Почему это, интересно?
— Потому что сбежал! Наврал корреспонденту с три короба и сбежал! А мы — за тебя расхлебывай!
— Что же вы-то расхлебываете? Я — такой презренный человек, двоечник и врун, а вы все — ангелы с крылышками! Мне теперь все равно — я уезжаю, но напоследок сказку: все вы — каждый за себя, вот что плохо. Закиснете вы все скоро!
— А ты — трус! — упрямо твердила Галя. — Снова бежишь — трус! Ты можешь мотать куда угодно, хоть в Боливию, хоть в Парагвай, но ты обязан прийти в школу. Ты обязан посмотреть в глаза товарищам и честно им все рассказать.
— Я им такое скажу, что не обрадуются.
— Ну и скажи!
— Они думают — суд надо мной устроили. Да?
— А ты суда испугался?
— Ха-ха! Плевать я хотел. Я им такое могу высказать!
— Ну выскажи! Явись в понедельник и выскажи!
Галя вспомнила, как весь класс врал за Пенкина, сколько сама она за две недели напереживала, и как душилась у зеркала, когда бежала сюда, и как чихал и фыркал Хмурик, и ей стало здорово обидно, и она чуть не заплакала с досады.
— Ты чего это? — спросил Пенкин.
— Снежинка в глаз попала.
— А-а…
Разговора не получалось.
— Ну, а как там Корягин? — храбрился Пенкин.
— Очень по тебе скучает! Он за тебя, труса, заступился. Он, знаешь, что предложил?
— Ну, что?
Но Галя только махнула рукой.
— Я виноватый, конечно, — продолжал неприятно посмеиваться Пенкин. — Но кто меня довел? Твоя подружка — любимая Олечка. На все у нее есть правило, все у нее по полочкам разложено. А я — не хочу на полочке лежать!
— Ах ты, какой особенный!
— Да, особенный. Каждый человек — особенный. Как вы этого не поймете?
— Ну вот бы пришел завтра и объяснил бы нам!
Становилось холодно.
— Мы — за себя. А ты — о ком заботишься? — спросила Галя.
— Я…
— Да, ты! Вот мерзну я, надрываюсь, а ты — все о себе, да о себе. Скучно с тобой, Пенкин, вот что! Я думала — с отличниками скучно. А оказывается, и с двоечниками не веселее.
— А с какими это отличниками тебе скучно? С Прудковым, что ли?
— А тебе какое дело?
Тут Пенкин расстроился. Обидно ему, что ли, стало?
— А как Нина Григорьевна? — ни с того ни с сего поинтересовался он.
— Замучилась Нина Григорьевна.
— Все-таки она хорошая. Ты ей привет передавай.
Постояли молча.
Потом Пенкин отошел и сказал:
— В общем… это… спасибо тебе, что пришла. И прости, что дневник твой унес. Вон он — целенький и невредименький. А мой — можешь на память себе оставить. Он мне ни к чему теперь…
Галя не сказала о том, что не случайно унесла его дневник две недели назад, что сберегала его, Пенкина. Ничего не сказала.
— Придешь в понедельник? — только спросила она.
— У меня билет на воскресенье.
— Струсил?
— Опять завелась!
— Я правду говорю.
— И я — правду. Теперь — не вру.
— Придешь?
Пенкин промолчал.
— Не знаю. Я тебе, Кудрявцева, напишу.
— Можешь не писать. Я тебе, Пенкин, не отвечу. Если ты не придешь в понедельник в школу, пусть даже на один час, я тебе никогда не отвечу. Запомни!
И Галя, не оборачиваясь, зашагала прочь.
Тихо было кругом. И белым-бело. И экскаватор, изрядно потрудившись за две недели, теперь помалкивал.
