Альберт Лиханов - Музыка
— Здорово! — сказал он с восхищением в перерыве. Люди выходили из зала, а Васька всё глядел на занавес. — Целое поле, почитай, мануфактуры! — И вдруг спросил: — Дорогая ведь, поди?
Мы поднялись вслед за толпой, медленно пошли к выходу, и Васька всё оборачивался назад — на круглый, как купол, потолок, на тяжёлую люстру, слепящую огнями, на бархатный малиновый занавес, на кресла, под горку сбегающие к сцене, и в глазах у него никак не исчезало удивление.
В фойе кругами колобродила очередь. Мы подошли поближе. Оказалось, продают мороженое. Распаренные, вспотевшие ребята выбирались из толпы у синей будочки, где шевелилась тётка в накрахмаленном чепчике, и, хмурясь от счастья, лизали тонкие кругляшки, окаймлённые клетчатыми вафлями.
— Чо это? — спросил Васька.
Я сказал:
— Червонец штука. Мороженое называется.
— А чо, сладкое? — спросил нерешительно Васька.
И вдруг Васькина робость исчезла. Он двинулся вперёд, шевеля локтями, и скоро я увидел его вихры у самой будки. Там зашумели, очередь подналегла, и немного погодя из толкучки выбрался взлохмаченный счетовод с двумя кругляшами мороженого в руках.
— На! — сказал он хрипло и откусил свою порцию, как кусают хлеб.
— Во даёт! — засмеялся я. — Лизать надо!
— Ништяк! — пробасил Васька, куснул ещё раз, ещё и засунул в рот остатки мороженого, хрупая вафлями. Облизавшись, он помолчал, задумчиво глядя на моё мороженое — как я тщательно обвожу его языком, хмыкнул и сказал: — А ничего! Вкусно!
Мы погуляли по мраморным лестницам и коврам, сходили в туалет, где Васька покурил, а я долизал мороженое, и пошли вслед за всеми в зал: зазвонил звонок.
Огни стали медленно гаснуть, и билетёрши у дверей с железным грохотом запахнули занавески, прикрывающие выход.
Вдруг Васька схватил меня за руку и потащил обратно, из зала.
Билетёрши обругали нас, но мы всё — таки выскочили в фойе, и я бараном уставился на Ваську.
— А ну его на фиг! — сказал Васька неожиданно спокойно, кивая на зал. — Ты чо, маленький, что ли?
Я было надулся — после третьего звонка в зал не пускали, но Васька мотнул головой в угол:
— Вон я чо придумал!
Возле будки мороженщицы никого теперь не было, и тётка в накрахмаленном чепчике, муслявя пальцы, считала горку разноцветных денег. Моё огорчение тотчас исчезло, Финист Ясный сокол с его мечом утратил все свои доблести, и мы с Васькой бегом побежали через паркетный блистающий зал к синей будке.
Я всё лизал мороженое и никак не поспевал за Васькой, а он подзуживал, говоря, чтобы я брал пример с него, а не валандался.
После каждой порции Васька ухарски вытаскивал из кармана деньги, клал их продавщице, хрупал вафлями, опять ждал меня — и я сдался. Я тоже начал кусать, а не лизать.
Дело шло быстро, мы молчали, только причмокивали, и я чувствовал, как леденело у меня горло — уже совсем ничего не чувствовало. Остановились мы как будто на десятой порции и то не потому, что объелись, а потому, что у Васьки кончились деньги.
— Всю зарплату? — спросил я деревянным голосом, ужасаясь Васькиной удали.
— Ещё на одну осталось! — прохрипел он, разглаживая мятые бумажки, и добавил великодушно: — Хошь?
— Нет! — ответил я совершенно искренне.
Но Васька уже протягивал рубли мороженщице. Она поглядывала на нас удивлённо, но ничего не говорила. Взяв последний кругляш, Васька примерился, прижмурив один глаз, и отхватил ровно половину. Вторую доел я.
Потом мы пошли в туалет, Васька снова покурил, предлагая мне папироску. Я мотал головой и не соглашался, хотя зубы у меня стучали сами собой.
— Ты зыбни, зыбни! — уговаривал меня Васька. — Сразу отойдёшь!
Но я так и не зыбнул.
И, наверное, зря.
Назавтра был последний перед каникулами день, а я не мог шевельнуться. Голова горела, как головешка, муторно и жарко, горло распухло, и я дышал с хрипом, тяжело потея. Мама заохала, вы звала врача и не пустила меня в школу. К обеду пришёл доктор, потрогал мой лоб и даже не стал градусник ставить.
— Где это ты так? — спрашивала меня бабушка. — Сознавайся, опять снегу поел?
Ей почему — то всегда казалось, что я зимой ем снег, а весной лижу сосульки. Никогда я снег не ел. Ну, может, раза два попробовал, так и то давно. Снег мне не понравился — он был какой — то сухой и бессолый, и я его больше в рот не брал, а вот бабушке всегда мерещилось, будто я снегоед какой — то.
"Дурак ты, дурак! — ругал я себя. — Надо было не слушать Ваську. Что он в мороженом понимает — первый раз увидел. Жадность одолела тебя, дурачину". Но бабушке в ответ мотал головой.
— Кхакхой снех, — хрипел я. — И так хонодхно!
Есть я не стал, не было никакого аппетита, и бабушка прямо извелась, уговаривала меня, протягивая ложку с супом. Да и о какой еде могла идти речь!
Солнце уходило за крыши, сугробы становились синими, и Новый год подступал тихими шагами, а я хрипел и кашлял и не мог пойти на базар за ёлкой.
Так мы вчера уговорились с Васькой. Я прихожу из школы и бегу за ёлкой, а он, вернувшись с занятий позже, помогает мне её украсить. Васька всё не возвращался и ничего ещё не знал, а бабушка, когда я сказал ей про ёлку, даже возмутилась:
— Не брошу же я тебя!
Васька пришёл уже под вечер. Он остановился у порога, разглядывая меня, а я только виновато развёл руками.
Васька шагнул в комнату, улыбнулся и сказал:
— Ништяк, и так проживём.
А я чуть не заплакал. Я‑то надеялся на него. Я‑то думал, может, Васька чего — нибудь придумает. Он увидел, как я скис, тряхнул головой и сказал:
— Ну да ладно. Не бойся. Я на базар сбегаю, — и исчез, оставив от валенок мокрые следы.
Как — то сразу стало полегче. И горло, кажется, отпустило, и будто бы даже жар спал. Я проглотил несколько ложек супа. Бабушка улыбалась. Я улыбался тоже: Васька не мог подвести, такой уж он человек.
— Ах, молочка бы сейчас Нюриного! — вздыхала бабушка. — Вскипятить его хорошенько, да с медком, и всё как рукой бы сняло.
Но молоко кончилось, и тётя Нюра давно что — то не появлялась.
Вернулась с работы мама. Вид у неё был расстроенный.
— Ходила на рынок, — сказала она. — Хоть шаром покати. Одна старуха мёрзлыми огурцами торгует.
"Бог с ними, — подумал я, — с огурцами. Была бы ёлка".
Но Васька пришёл без ёлки.
— Пусто на рынке, — сказал он виновато, подтвердив мамины слова, и сел на сундуке у входа.
"Ну, всё! Попраздновали называется!" — Я отвернулся к стене, закусив дрожащие губы.
— Сами виноваты! — укорила мама. — Не могли вчера позаботиться или ещё раньше?
— Вчера в театр ходили, — ответил я сдавленным голосом.
— Ну — ну! — сказала мама. — Постыдись Васи!
Но никого я стыдиться не собирался и начал уже хрюкать носом, как Васька вдруг сказал:
— Тётя Лиза, дайте топор.
— Зачем это? — всполошилась бабушка.
— В лес пойду.
Я приподнял голову. В лес! Во даёт Васька! Друг так друг, ничего не скажешь!
— Ни в коем случае! — заговорила, волнуясь, мама. — Сейчас стемнеет, а до лесу километров пять, заблудишься. Нет, нет!
— Но! Не пропаду, не бойтесь, я ведь деревенский! — Он улыбался и весь светился отвагой.
— Да не успеешь ты! — убеждала его мама, приложив руки к груди и изо всех сил стараясь, чтобы он не пошёл.
Я молча следил за ними и молил, чтобы Васька одержал победу. Он её одержал. Сходил в свою комнату, подпоясался толстой верёвкой и засунул топор за верёвку.
— Ну ладно! — сказал он, хлопая дверью. — Ожидайте!
— Нет, это безумие! — говорила мама, расхаживая по комнате. — Уже скоро восемь! Он просто не успеет. А если заблудится? — Она нервно шагала, поглядывала строго на меня и отворачивалась, будто Васька уже погиб в снежных сугробах.
Васька вернулся ровно через пять минут, весело хохоча. За ним в дверь входила тётя Нюра. В вытянутой руке Васька держал за комель аккуратную маленькую ёлочку, такую ровную, такую зелёную и пушистую, что от одного её вида хотелось смеяться.
— Где ты взял? — вскричал я и вскочил с дивана как был — в трусах и майке.
— Мамка принесла! — ответил Васька. — До ворот дошёл, гляжу — встречь она! Да и с ней! — Он кивнул на ёлку.
— Ага! — ответила тётя Нюра. — Еду на подводе и думаю: а ну как у них там ёлки — то нету? Возницу подговорила, залезла в сугроб и взяла вот эконьку.
Тётя Нюра размотала клетчатую шерстяную шаль, сняла из — под неё ещё одну, полегче, потом белую косынку, тряхнула светлыми волосами, совсем такими же, как у Васьки, и звонко, будто девчонка, рассмеялась. Потом тётя Нюра сняла овчинную шубу, подпоясанную солдатским широким ремнём, и достала из мешка белые, похожие на хлебцы кругляши. Это было мороженое молоко.
