Малгожата Мусерович - Целестина, или Шестое чувство
Мир ужасен. Атмосфера отравлена, в воде фенол и прочая пакость, озонная оболочка вокруг Земли насквозь продырявлена, еще немного — и космическое излучение уничтожит всю жизнь на планете. Ни дня без войны, постоянно на земном шаре кто-то кого-то убивает. Дожди кислотные и радиоактивные, и во всех овощах пестициды, у маленьких детей в костях стронций 90, число больных белокровием увеличивается с каждым годом. Кроме того, люди неискренни и непостижимо лицемерны, и вообще — почему нельзя ни с кем найти общий язык?
Кошмар. Кошмар.
Цеся уныло побрела на кухню. Может, если поесть, настроение исправится. Она поставила на плиту кастрюлю с фасолью по-бретонски и попутно локтем столкнула бутылку с молоком. Пока вытирала линолеум, фасоль пригорела. Ужасный смрад распространился по всему дому, Целестина села на кухонную табуретку и расплакалась.
Разумеется, именно в эту минуту угораздило явиться отца. Он открыл дверь своим ключом и, почувствовав запах горелого, направился прямо на кухню.
— Что случилось? — испуганно спросил он при виде утопающей в слезах дочки.
— Ничего, просто у меня хандра, — объяснила Цеся, безудержно рыдая.
— Ой-ой-ой! — сочувственно вздохнул отец. — Не позавидуешь. — И, взяв с тарелки кусочек огурца, съел его с аппетитом, хрустя и чавкая.
— Не чавкай! — сквозь слезы крикнула дочка.
— Почему?
— Меня это ужасно раздражает!
— Ах, бедняжка. Послушай, а отчего, собственно, у тебя хандра?
Цеся рассказала — в общих чертах. Она выложила ему все, хотя вряд ли он, бедняга, был повинен в том, что озонная оболочка похожа на решето.
— Это неприятно, — согласился Жачек. — Подумать только, а я и не знал, что она продырявлена.
— Вы все слепые и близорукие! А мир на грани катастрофы!
— Мы не можем быть одновременно слепыми и близорукими, — внес поправку инженер Жак.
— Можете! — бушевала Цеся. — Вы холодные эгоисты! Вам плевать, что рядом мучается человек.
— Какой человек? — немедленно спросил отец.
— Я вообще говорю! — тонким голосом крикнула Цеся. — Человек, одинокое существо, а вас это нисколько не волнует! Одиночество и бесчувственность — вот болезни двадцатого века!
— Ага… — сказал отец понимающе. — Бесчувственность. Кажется, я начинаю кое-что соображать…
— Ничего ты не соображаешь!!!
— Опять ревем, — констатировал Жачек, вытирая дочкино лицо кухонной тряпкой. — Ничего страшного, гормональная перестройка организма, других веских причин не вижу. Знаешь, дочка, я тебя утешу.
— Не хочу.
— А, это другое дело. Если тебе нравится хныкать, тогда в самом деле лезть с утешениями в высшей степени бестактно.
— Ну, а как ты меня можешь утешить, как?
— Я могу, например, тебе сказать, что с миром ничего плохого не случится. Человек, как таковой, — создание, не лишенное разума. Я верю в человека.
— Ну и верь на здоровье, — ответила Цеся и громко высморкалась. — Меня этим не утешишь.
— Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти устрашающие сведения?
— Из газет, — сердито ответила Цеся.
— Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?
— Ну, наверно.
— Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.
— Это ты здорово завернул, — признала Цеся.
— Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.
— Не смейся.
— А что? У тебя есть все возможности.
— Нет, а если серьезно — ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то степени на все это повлиять?
— Все мы можем в какой-то степени на это влиять, — ответил Жачек на удивление серьезно. — Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна порошинка пустяк, а много — взрывчатый материал. Ты моими делами никогда особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна мной гордиться.
— Ты у меня молодчага, — сказала Цеся, окончательно осушив слезы. — Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.
— Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.
— Ну уж… — усомнилась Цеся.
— А я говорю, удачный. Как хандра?
Телятинка вслушалась в себя.
— Вроде чуть-чуть полегчало.
— Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет как говорится. И глазки как-то по-особенному блестят.
— Неужели? — обрадовалась Цеся.
— Единственно и исключительно, — сказал Жачек. — Послушай, откуда столько дыму?
— Фа-фасоль! — завопила Цеся, вскакивая. — Я забыла выключить газ!
— Так выключи, — посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. — Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже, способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по наследству.
10
Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаваться панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что.
Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом на противоположной стороне улицы.
Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась самоанализом.
Гайдук. Да, именно.
Почему он не хочет вернуться в школу?
Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его это так задело?
Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в поддержке. Павелек вот отважился. А она…
Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть какую-нибудь глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка, идиотка!
— Идиотка, — сказала она вслух и застонала.
— Кто идиотка? — спросил отец из ванной.
— Мария Каллас, — со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом доме нельзя ни минуты побыть одной!
Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.
— Что, что? — спросил он. — А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?
— Потому что хочу стать оперной певицей, — с отчаянием ответила Телятинка. — И меня точит профессиональная зависть.
— Хе-хе! — угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. — Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?
— Будет.
— А что, позволь узнать?
— Глазунья и морковка, — задумчиво ответила Цеся. — Я спешу… — и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские шлепанцы.
Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг — да, да, товарищеский долг — навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.
Отец беспокойно переступил с ноги на ногу.
— Ну ладно уж, ладно. Куплю себе новые тапочки, — покаянно пообещал он. — Честное слово, прямо сейчас пойду и куплю. Только не смотри на меня таким испепеляющим взглядом. Очень прошу, единственно и исключительно.
11
Спустя полчаса морковка тушилась на слабом огне, очищенная картошка дожидалась своей очереди, а Целестина приводила в порядок кухню. Нетрудно догадаться, что это занятие меньше всего отвечало ее душевному состоянию. Кухню должна была убрать Юлия, причем еще накануне вечером, однако она уклонялась от подобных обязанностей с такой последовательностью, что это уже никого не удивляло. Целестина подвязала передник, с отвращением вздохнула и открыла кран с горячей водой. Застывший жир, кусочки макарон и ошметки капусты. Мерзость. Когда Цеся отскребла первую тарелку, в кухню впорхнула Юлия. В новом платье, сшитом из двух больших турецких платков, она была просто ослепительна.
Ее чудесные черные волосы блестели заманчивым блеском, мерцали обрамленные пушистыми ресницами глаза, когда же она присела на табуретку, чтобы покрыть лаком ногти, от нее повеяло тонким ароматом духов «Масуми». Сев, Юлия закинула ногу на ногу, не сознавая ни того, сколь изумительно красива линия ее икр, ни того, что младшая сестра с завистью смотрит на нее поверх раковины, заваленной грязной посудой.
