Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
— Топи, чего тебе?
Я погружаюсь в молчание, как мой отец, а это может что угодно значить… Только бы теперь не сорваться!
— Ладно, надо еще разок старика прощупать, — говорит дядька.
Что же это творится? Передо мной тихо открывается дверца «мерседеса», беззвучно взлетает вверх крышка багажника, и я, стараясь не задеть и не повредить якорь в промасленной бумаге, медленно опускаю мешок Петера внутрь.
Что же это творится? Я сижу, утонув в мягкой коже, вытянув ноги ножницами, и слушаю, как, словно усталая пчела, гудит мотор.
— Разве мы уже едем? Полагается ведь прогреть мотор?
— Дурак, девяносто на спидометре.
Что же это творится? Густав, протри глаза — правда девяносто. Оказывается, мы давно уже, мягко покачиваясь, несемся вперед.
Жаль, что по дороге потерялась малышка Тереза. Сейчас бы она поняла, что такое настоящая машина и что значит скорость!
— Как в сказке! — говорю я.
Машина буквально влетает в деревню, берет влево и тормозит у ворот какого-то желтого замка. А что, если этот мерседесный дядька в замке и живет? Вполне возможно.
Но в замке оказывается что-то вроде детского сада. Кишмя кишит мелюзга. Мне уже видится: вот-вот я среди них узнаю Че в черном берете.
Иду за мерседесным дядькой, он обходит замок и направляется к маленькому, утопающему в цветах домику.
— Какие чудесные цветы! — говорю я, и тут же на мою голову сыплется очередной «дурак».
Постучав, топаем по коридорчику в комнату. На табуретке сидит старичок. Спрашивает дядьку:
— Нашли чего?
— Ничего, только лом… Вы в самом деле там всё утопили?
— Всё, что тут было.
Тяжело ступая, дядька шагает по комнате, бормоча себе под нос:
— Дурак, вот дурак-то!
Потом спрашивает старика, не осталось ли что-нибудь на чердаке или в подвале. И вот мы уже лезем на чердак, спускаемся в затянутый паутиной подвал. Дядька ощупывает каждую крышку от кастрюли, каждую старую бутылку. И всякий раз внимательно осматривает донышко бутылки или старой чашки.
Мегрэ не пропускает ни одного движения: подозрительно, очень подозрительно! Пахнет контрабандой. Где-нибудь тут спрятаны наркотики. Дядька на самом деле инспектор уголовного розыска, замаскировался под рыбака. Напал на горячий след. В любой бутылке может быть спрятан мини-передатчик.
У Мегрэ скучающий вид. Впрочем, внимание его предельно сконцентрировано, и вот он уже обнаруживает старинный прибор. Мерседесный дядька его не заметил.
Старик объясняет, вертя ручку: его бабушка молола в этом приборе кофе. Теперь-то, дескать, готовенький в кооперативе покупают.
Дядька решительно говорит:
— Берем.
Старик не высказывает никаких возражений.
С таким вещественным доказательством, обнаруженным комиссаром Мегрэ, мы поднимаемся наверх. Старик, должно быть, ни в чем не виновен. Ничего не подозревая, он попал в шайку преступников. Я долго жму ему руку:
— Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Мы это уладим.
Тут же мерседесный дядька берет адрес какой-то женщины, и теперь мы идем к ней. Она не впускает нас в дом, хотя мы и передаем ей привет от старика. Но дядьку это не останавливает — он мягко отстраняет старую женщину и направляется прямо в комнату, а там — к стеклянному шкафу, где стоят фотографии, всякие стекляшки и большая чашка. Не смущаясь, дядька открывает шкаф, берет чашку, переворачивает вверх донышком и… тихо присвистывает.
— Беру. Три марки.
Инспектор, расплачивающийся за вещественные доказательства, — это что-то новенькое! Мегрэ, возьмите на заметку.
Старуха чашку не отдает. Из этой чашки ее матушка кофе пила. И получила она ее в подарок от баронессы Цуппе за подвиг во времена нашествия французов. Мерседесный дядька повышает цену до пяти, затем до семи, до десяти и даже до двадцати марок. Старуха колеблется — и так ей неприятен наш визит! Торчим тут у нее в чистой комнате! А мерседесный дядька вдруг делается болтлив так, что ему позавидовали бы и Крамс и Тереза. Прямо заливается: у него, мол, чашечка будет в сохранности, да и трещина у нее, старуха ее разобьет в самые ближайшие дни…
— Неужели в могилу ее с собой хотите взять? — говорит дядька. — Когда вы умрете, никакая чашка вам не поможет, а я плачу вам двадцать пять марок, и вы купите себе новенькую, без трещины, да еще фунт кофе в придачу.
Как же это так? Старухе прямо в лицо про смерть говорит?! Меня даже всего передергивает. А та ничего. Ее эти слова про близкую смерть вроде бы даже убедили…
Я говорю:
— В этом прекрасном мире мы забыли о смерти… А она, как и все другие события нашей жизни…
Как это еще пастор с засученными рукавами говорил? Ну, тот, с которым мы на «трабанте» ехали. Старуха тихо кивает мне.
— Заткнись! — шипит мерседесный дядька.
Гляжу — он уже отсчитал двадцать пять марок, положил на стол, взял чашку. Вот мы уже и простились и торопливо шагаем по деревенской улице, быстро садимся в машину и — фьют! — катим по открытому шоссе.
Это надо уметь! Это они здорово отрепетировали в уголовном розыске…
— Теперь можно и чашку кофе выпить. Согласен?
Густав согласен, особенно если это ему ничего не стоит.
И пить мы, оказывается, будем из старой чашки. Наверняка это последнее и главное звено в цепи как Крамс любит говорить.
— Стоило похлопотать. Подлинный Мейссен. Не меньше двухсот на ней заработаю.
Как мы все ловко сварганили — об этом он рассказывает в следующем городе. Правда, я до сих так ничего и не понял. Мы сидим, перед нами огромные чашки с кофе, пирожные со взбитыми сливками.
Этот дядька с «мерседесом» эксперт. Когда наш Крамс кого-нибудь из нас называет экспертом, тогда это действительно так. Шубби у нас эксперт по боксу, Фридрих Карл — по анекдотам, Пепи — по сигаретам. Меня-то Крамс еще ни разу экспертом не называл, и если подумать, то и мне ничего в голову не приходит, в чем я мог бы считать себя экспертом. Во всяком случае, что касается всех школьных предметов. Я — как Ломоносов. Про него Крамс рассказывал, что он во всех областях здорово разбирался и такие изобретения и открытия сделал, что и сейчас еще люди удивляются. Ну, теперь-то я — эксперт по автостопу. Это точно. И больше в нашем классе таких нет.
Дядька с «мерседесом» — эксперт по старинному барахлу. Сейчас он заказал еще по чашке кофе и рассказывает, как он гоняется за всяческим старьем, а потом продает.
— А и цена всякий раз на донышке написана? — спрашиваю, чтобы он понял: комиссар Мегрэ все видит, все замечает.
И правда, на старинных предметах дядька по всяким там значкам узнает цену вещи.
— У нашей бабушки была лампа керосиновая, старая очень… И абажур… постойте, стеклянный, красного стекла со всякими там выдавленными фигурками.
Дядька даже чашку отставил. Глаза горят.
— …Где лампа?
— У Петера, брата моего. Он ее у бабушки выцыганил. Я еще посмеялся над ним, обозвал барахольщиком.
— Дурак! — бормочет себе под нос дядька. — Не меньше сотни к ней пришпилено.
— Это почему же? — спрашиваю я, стараясь не быть похожим на барана перед новыми воротами. — Ничего к этой лампе не было пришпилено.
Оказывается, это связано с античностью, объяснил мне дядька.
Я поднимаю чашку и заглядываю под донышко — нет там ничего. Ничего она, значит, не стоит.
Мерседесный дядька курит какую-то светлую сигару. К сожалению, мне не предлагает, а то бы я ему показал, какой я закаленный после динамитных патронов, которыми меня угощал солдат. И вдруг он делает мне интересное предложение, при этом выпускает изо рта круглые, будто вычерченные циркулем, кольца дыма.
В сезон, говорит он, то есть несколько недель летом и несколько зимой, он работает в сфере обслуживания. Тогда он не собирает никакого старья. Летом и зимой он стоит за стойкой.
— Какой стойкой?
— Ну ты и даешь! Стойка имеется в каждом ресторане, в каждой забегаловке… Вон видишь, где большие краны торчат, — это и есть стойка.
За такой вот стойкой и стоит мерседесный дядька в разгар сезона: открывает посеребренные краны, наливает водку, передает бутылки и конфеты. Тут он и ловит своих «птичек», как он говорит. Птички эти не летают — это он про деньги. А мне, значит, он предлагает записаться к нему в племянники или что-нибудь в этом роде. За стойкой мне стоять не придется — это запрещено. А вот писать всю писанину за него, подсчитывать пивные кружки, мыть стаканы, считать, сколько продано конфет, немного прибирать — это все тоже немалая работа. Чаевые пойдут мне, квартиру он обеспечит на все каникулы, триста марок он будет мне платить, к тому же море и солнце бесплатно. И хорошенькую кралю я смогу себе завести.
Описывает он мне все это, будто рай среди пустыни. Подумаешь, поработал часа два-три до обеда! Сам-то он терпеть не может всей этой писанины. Он лучше займется стариной…
