Яков Тайц - Родник
— Моего Владика у вас не было? — с порога спросила Нина Васильевна. Ей не хотелось заходить в комнату, чтобы не занести снегу в эту уютную, светлую квартиру.
— Нет, Нина Васильевна, не видно было его сегодня, — ответила, поднимаясь, Евдокия Прохоровна. — А что? Или случилось что-нибудь?
— Да вот, пропал! Ума не приложу, где его искать… Петя, тебе он ничего не говорил?
Петя почесал карандашом переносицу:
— Нет, Нина Васильевна. Да ну его! Он такой стал… зазнаётся. Дела у него какие-то свои, секретные.
— Какие дела?
— Да он не говорит. Вот мы с ним были на катке, и вдруг он пропал. «Где был?» Не говорит. Ну его!..
Нина Васильевна с тревогой слушала Петю.
— Ещё чего не хватало! Неужели он попал в какую-нибудь плохую компанию?
— Да что вы, Нина Васильевна! — сказала Петина мама. — Ведь он мальчик, просто скажу, замечательный. Я всегда Пете говорю: смотри, какой он выдержанный, вежливый, аккуратный… Нет, Нина Васильевна, вы и не думайте ничего такого…
Нина Васильевна снова обмотала шею платком, на котором все снежинки превратились в капельки.
— Боюсь даже мужу позвонить.
— Куда же вы теперь? — спросила Евдокия Прохоровна, открывая наружную дверь.
— Не знаю… Домой, что ли… Может, наша Феня уже вернулась… Извините!
Нина Васильевна спустилась по лестнице и вышла на улицу. Всё так же бесновалась метель, всё так же, точно белые пчёлы, роились вокруг фонарей пухлые снежинки.
Нина Васильевна торопливо шла по тротуару. Вдруг она издали увидела облепленную снегом фигуру мальчика. Воротник его был поднят, руки засунуты в рукава. Снег скрипел под его чёрными валенками.
Нина Васильевна прибавила шагу, поднесла руку ко рту и крикнула:
— Владик, ты?
Ветром отнесло её голос в сторону, и мальчик не обернулся. Она пошла ещё быстрее и повторила:
— Владик, это ты?
Мальчик остановился и, нагнув голову против ветра, стал вглядываться в темноту. Тут Нина Васильевна окончательно узнала сына:
— Владик!
Она поспешила к нему и радуясь и сердясь на него.
Владик, стараясь не поскользнуться на обледеневшем тротуаре, побежал к ней:
— Мама! Откуда ты? Не сердись, мама… Я ведь не знал, что буду долго. Я не знал! — говорил он, моргая заснеженными ресницами.
— Выкладывай сейчас же: где пропадал?
Они пошли рядом, поддерживая друг друга.
Пришлось тут Владику всё рассказать: как он познакомился с Татой, как они встретились на катке, как он провожал её.
Метель постепенно стихала, ветер слабел. Когда Владик с мамой подошли к дому, снежинки уже не метались, как сердитые пчёлы, а тихо опускались на освещённую огнями Красную Пресню.
Восемнадцатая глава. Панорама
Владик довольно подробно рассказал маме, как Тата повела его по тёмному коридору, отперла двумя ключами толстую дубовую дверь и сказала:
— Заходи!
Владик не решался идти в темноту. Но тут Тата щёлкнула выключателем — чик! — и большие люстры осветили обширную комнату. Стены были сверху донизу увешаны картинами, рисунками, фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками. Всё под стеклом. Везде наклейки с объяснениями. Посреди комнаты стояли витрины, полки, столы. За этой комнатой виднелась другая, такая же, за той — третья.
Владик растерянно стоял на пороге. А Тата подошла к подоконнику, взяла большую — больше школьной — указку и, держа её на плече, вернулась к Владику:
— Пойдём!
Она поманила его пальцем и уверенно, не сбиваясь, заговорила:
— Перед нами картина, изображающая уголок старой Пресни: вот конка, булыжная мостовая, ветхие лачуги…
Тата говорила без запинки, точно читала по печатному, и при этом чуть-чуть касалась указкой разных мест картины.
— Обратите внимание на характерные вывески: «Питейное заведение», «Съестные припасы братьев Грибковых», «Фабрика Сиу и К°»…
Владик слушал развесив уши. А Тата сыпала без умолку:
— Перейдём сюда. Мы видим на снимке «Трёхгорку», какой она была полвека назад. Она тогда принадлежала купцу Прохорову. Вот его особняк, где он один занимал двадцать комнат… — Тата повела указкой: — А вот здесь рабочие спальни, где ютились ткачи…
Владик увидел казарму, тесно уставленную двухэтажными нарами, на которых среди груды тряпья вповалку спали взрослые и дети.
— Я сам, — продолжала Тата, — работал на фабрике. Мне тогда было мало лет. Меня, как и всех детей рабочих, в то время послали не в школу, а в цех. Вот это я…
И Тата нацелилась указкой на фотографию худого паренька в огромной, осевшей на уши, серой папахе.
Владик вытаращил глаза на Тату:
— Тата, что за чепуху ты несёшь?
Тата засмеялась:
— Никакую не чепуху, а это я за дедушку говорю. Он каждый день водит экскурсии, объясняет. Вот я и запомнила всё, слово в слово.
И Тата рассказала Владику, что её дедушка заведует этим музеем и собирает всё, что относится к пятому году.
Владик не отрываясь смотрел на худенького паренька в папахе:
— Неужели это твой дедушка, который там, в комнате? Вот здорово!.. Здорово! — повторял он, переходя за Татой от картины к картине.
Время от времени он спохватывался, что надо бы позвонить домой. Ведь он ушёл на полчасика, и мама будет беспокоиться…
А потом он и думать позабыл про маму. Он перенёсся в другой, непонятный мир. Если на уроке географии он с помощью Киры Петровны заглянул в недра Земли, то сейчас с помощью Таты заглянул в прошлое Красной Пресни.
Владик увидел на картинах фабрики того времени, увидел портреты фабрикантов.
— Им тогда, — объясняла Тата, — принадлежало всё: фабричные корпуса, ткацкие станки, кипы тканей, тюки хлопка…
Он увидел усталых, изморённых ткачей, сновальщиц, присучальщиц, ватерщиц… У них ничего не было, кроме пары неутомимых рук. И руки эти от зари до зари трудились на фабрикантов, и фабриканты всё богатели и богатели.
Владик жадно слушал Тату. Он знал, что когда-то были капиталисты, но не представлял себе, как это всё было. А здесь, в музее, он словно воочию всё увидел.
Тата долго водила его от витрины к витрине. Потом она перешла в соседнюю комнату, уставленную большими шкафами и щитами.
За окнами тонким голоском насвистывала свои песенки метель. И Владику вдруг почудилось, будто вдали, за домами, за переулком, сейчас лежит не освещённая огнями Красная Пресня с большими новыми корпусами, с театром имени Ленина, с автобусами и троллейбусами, а старая, тёмная Пресня, с булыжной мостовой, лачугами рабочих и пышными особняками фабрикантов.
Тата снова взмахнула указкой:
— В этой комнате показано декабрьское восстание. В девятьсот пятом году рабочие восстали. Нашу Пресню перегородили баррикадами. Вот!..
Тата подняла указку, и Владик увидел улицу, поперёк которой чего только не было навалено: и вагоны, и конки вверх колёсами, и железные вывески, и спиленные фонарные столбы, и чугунные литые створки ворот, и какие-то ящики…
— А кто же это там, на баррикадах? — спросил Владик.
— А это дружинники, рабочие… На всех фабриках тогда были боевые дружины. А самые большие дружины были на Прохоровке и на мебельной фабрике Шмидта. А мебельная фабрика была там, где сейчас Детский парк…
— Это значит, где я кинжал нашёл, да? — перебил Владик.
— Ну да… Понял теперь, почему я тебя просила: «Принеси!» Это кинжал дружинников… Не перебивай, а то собьюсь.
И Тата рассказала Владику о том, о чём её дедушка каждый день рассказывал экскурсантам. Рабочие объявили забастовку. Началось восстание. Начальство послало против рабочих солдат с пушками. В других районах восстание было быстро подавлено. Но Пресня держалась долго, потому что здесь было много большевиков. Они вели за собой рабочих. Боевые дружины смело отбивались от царских солдат.
Но солдат было не счесть сколько, и оружия у них было вдоволь — и пушек, и снарядов, и винтовок. А у дружинников только самодельные ножи да кинжалы. Редко у кого были револьверы.
И вот царские войска окружили Пресню и давай бить прямой наводкой по баррикадам, по рабочим домишкам, по Горбатому мосту, по фабрике Шмидта.
Загорелись дома, вспыхнула фабрика, стали падать убитые и раненые дружинники.
Штаб восстания отдал приказ:
«Сопротивление прекратить. Дружинникам незаметно отходить за Москву-реку и но возможности покинуть Москву».
Царские солдаты захватили Пресню. Они врывались в лачуги рабочих, хватали всех мужчин поголовно и волокли во двор Прохоровки. Здесь творилась скорая расправа.
— Вот, посмотри!
Тата подвела Владика к большому снимку. На снимке была снята часть фабричной стены. На стене была доска с надписью:
«В память рабочих, расстрелянных царским самодержавием в 1905 году».
