Елена Сапарина - Последняя тайна жизни (Этюды о творчестве)
Жанр этот вообще довольно распространен среди корифеев науки. Иван Петрович Павлов придавал таким произведениям большое значение. "Я давно уже мечтаю написать такую книгу, — говорил он. — И если будет когда-нибудь достаток времени, обязательно напишу. Посудите сами: всю жизнь ученый должен взвешивать каждое свое слово, должен немедленно подтверждать его фактами, доказательствами. Он не имеет права, если не хочет потерять свою репутацию ученого, говорить о еще не доказанных им догадках. Но исчерпывается ли этим все внутреннее содержание ученого? Не погибает ли вместе с ним очень часто его богатая интуиция, догадки, далеко идущие соображения? Мне кажется, что наука очень много приобрела бы от того, если бы каждый ученый, много лет поработавший над установлением точных знаний, в конце своей жизни уделил внимание и этим, еще не обоснованным соображениям. Важно лишь, чтобы его научная фантазия не отрывалась от действительности, чтобы она была в постоянной связи с этой действительностью".
Но сам он так и не сумел написать книги на свободную тему. У него просто не оказалось для этого "достатка времени", потому что до последних дней жизни — а он прожил восемьдесят семь лет — был занят напряженной, неотложной творческой работой. Изданная автобиография его занимает каких-нибудь две-три страницы сугубо делового текста. И нам остается только сожалеть о несвершившемся.
Богатство идей сочеталось у Ивана Петровича с необычайной живостью мысли и своего рода "эластичностью ума". С жаром отстаивая свои позиции, он всегда был готов признать ошибочными выношенные теории, ежели его фактами, делом убеждали в их несостоятельности. Он был как бы постоянно настроен на самокритику и даже некоторый скептицизм к самому себе. "Вы должны постоянно сомневаться и проверять себя", — говорил он ученикам.
Критическая самооценка — черта сильных характеров. Именно с нее начинаются большие биографии.
Эта способность в сочетании с даром творчества, с постоянным генерированием новых идей давала ему возможность рассматривать любую научную проблему не только изнутри, но и как бы со стороны. И необыкновенно расширяла границы его видения одних и тех же фактов. Немудрено, что все его научные предположения и гипотезы "имели дух необычайной мудрости".
К фактам, добытым из жизни, доказанным в опытах, многократно проверенным, профессор И. П. Павлов питал особую слабость. "Придется пойти на поклон к господину факту", — любил он повторять. И если случалось ему отступать, соглашаться с чужим, противоречащим его идеям мнением, то только под напором "господина факта".
"Уже в лекциях Ивана Петровича поражала чрезвычайная конкретность точного мышления, — вспоминал профессор Георгий Павлович Конради. — Это было характерно для всего склада павловского мышления… Конкретная точность павловского мышления, не уходящего в туманные дали абстракций, сказалась в том, что во всех томах его трудов можно собрать лишь несколько страниц, относящихся к теоретическим построениям и гипотезам. Все остальное — это факты и предположения, допускающие экспериментальную проверку, точное описание явлений и наметка дальнейших исследований. Мысль Павлова не уходила в столь характерное, например, для Клода Бернала, Дюбуа Раймона (да и И. М. Сеченова) обсуждение общебиологических и даже философских вопросов. Конечно, учение об условных рефлексах содержит великую теорию и непосредственно связано с проблемами философии. Но не от одних лишь теоретических построений и не только от идей И. М. Сеченова Павлов пришел к учению об условных рефлексах; это учение возникло из непосредственно подсмотренных фактов".
Любое мудрствование, запутанность сердили И. П. Павлова. Он не раз повторял, что в ученом-исследователе ценит выше всего способность "концентрировать внимание" на изучаемом предмете.
"Гений, — говорил Иван Петрович, — это высшая способность концентрировать внимание… Неотступно думать о предмете, уметь с этим ложиться и с ним же вставать! Только думай, только думай все время — и все трудное станет легким".
Иван Петрович умел "держать мысль" месяцами и годами. Нацело выключая из поля внимания второстепенное, он не терял способности видеть одновременно "и лес и деревья", как сказал кто-то из его сотрудников. Поразительной была его способность даже на, казалось бы, "вполне исчерпанный факт" смотреть по-новому, замечая в нем новые детали.
"Когда-то Клод Монэ написал несколько десятков картин, изображая стог сена при разной погоде, в разное время года, дня, — читаем мы в записках Дмитрия Андреевича Бирюкова, ставшего позже директором Института экспериментальной медицины. — Очевидно, исключительно сильной натуре Павлова была свойственна такая же способность неисчерпаемого восприятия оттенков, тончайших нюансов в обычных, как казалось другим, фактах".
Все общавшиеся с Иваном Петровичем на знаменитых "средах" помнят его нелюбовь к шаблонному мышлению вообще. Видимость понимания и готовность сразу согласиться всегда раздражала его. Он предпочитал, чтобы с ним спорили, даже придирались к деталям, чтобы было движение мысли, проверялись и контролировались уже выработанные, сложившиеся выводы.
У него была привычка по нескольку раз обсуждать одно и то же. Иногда три-четыре раза на дню и с самыми разными людьми. Причем чем меньше человек знает о конкретной теме, тем для Ивана Петровича лучше: объясняя все с самого начала, он для себя уточняет и проясняет многое, считавшееся само собой разумеющимся. Бывало, начнет говорить, потом вдруг прервет сам себя: "Нет, погодите-ка, вот так будет понятней". И повторит свою мысль в новом варианте. Или найдет какого-нибудь совсем свежего слушателя, постороннего в этом деле, инженера к примеру. "Он ведь ни черта не знает в физиологии, а понял. Мне интересно практиковаться в простом и ясном изложении вопроса. Я исходил лишь из того, что он примерно знает, что сердце лежит отдельно от желудка".
Ум его был независим и свободен. Он дерзко ломал привычные понятия. Надо было обладать незаурядной смелостью ума, чтобы посметь прозаическую слюнную железу заставить служить индикатором таинств нашего душевного мира. Это сразу открыло перед наукой широкие горизонты, заставило ученых мыслить по-новому.
Новатором Иван Петрович был и в изобретенной им форме коллективного думания. Трудно даже представить, что то, к чему современные психологи, исследующие человеческое мышление, пришли в 60—70-х годах нашего века и на пробу стали применять в научных коллективах, было опытным путем нащупано И. П. Павловым и введено в обиход его лабораторий. Сейчас эти приемы называют "мозговой атакой" или "мозговым штурмом" и тщательно изучают. Тогда же они никак специально не исследовались, и никто даже не подозревал об их существовании. Но именно они составляли суть и смысл павловских "сред" и "дружеского чаепития".
У Ивана Петровича это называлось "распустить фантазию". Он усаживался в удобное кресло, принимая несколько расслабленную (не свойственную ему в других обстоятельствах) позу. Беспокойные руки Ивана Петровича на этот раз — удивительное дело! — лежали спокойно. Речь его тоже была необычно плавной, замедленной — он думал вслух.
"Странное чувство охватывало слушателей, — писал один из павловских учеников, Леонид Александрович Андреев. — Казалось, что весь творческий процесс происходит на глазах, как бы под стеклянным колпаком. До важных обобщений поднимался его ум в эти минуты. В великом волненье пребывали и сотрудники лаборатории в течение многих дней после этого. Рожденная идея пускалась в "обработку". Создавалось стройное здание умозаключений, логически выведенных из критически рассмотренных фактов. Недостающие звенья дополнялись новыми экспериментами. Устаревшее выбрасывалось вон без всякого сожаления".
"Распускать фантазию" мог и каждый из сотрудников. Любая изобретательность поощрялась, но беспочвенное фантазерство тут же пресекалось.
Как правило, первое высказывание новой мысли было несколько скептическим: вот, мол, какие идеи могут посетить человека. Тут-то и необходимо было обкатать ее на людях. Иван Петрович охотно выслушивает все возражения, словно ищет в коллективной беседе те аргументы, которые ему самому не пришли в голову. Постепенно идея выкристаллизовывается, уточняется, приобретает законченный вид. Теперь с Иваном Петровичем спорить трудно, его надо убедить, вернее, переубедить, так как он готов к бою во всеоружии продуманных фактов и доводов.
Коллективное "обкатывание" новой мысли, свободный полет фантазии при ее совместном обсуждении, отсечение по ходу беседы всего лишнего, экспериментальная проверка основного зерна идеи — это почти протокольная запись тех "мозговых атак", которые современные психологи призывают применять на научных собраниях или производственных совещаниях. Там тоже вначале разрешается высказывать самые фантастические предположения, чтобы затем отобрать полезные мысли и сложить из них остов будущих реальных планов.
