Леонид Жариков - Повесть о суровом друге
На втором этаже я остановился перед высокой белой дверью, где вместо ручек висели два медных кольца в зубах львов. Дверь была полуоткрыта. Я вошел и остановился пораженный.
То, что я увидел, было словно во сне. В огромном светлом зале окна поднимались от пола до потолка. На стенах в тяжелых золоченых рамах висели картины. А под ними выстроились рядком шелковые голубые кресла с гнутыми ножками. В кадушках росли какие-то деревья от пола до потолка. Из угла смотрела на меня высокая белокаменная женщина с отбитыми руками. Все это отражалось в блестящем, будто зеркальном, полу. В комнате пахло духами, откуда-то доносилась тихая музыка.
Будто во сне, глядел я на эту красоту, не в силах пошевелиться. «Неужели так живут люди?» - подумал я, и мне вспомнилась наша тесная землянка с сырым глиняным полом, где под кроватью жила мышь, а в сенцах за кадушкой прыгали серые земляные лягушки.
Девочка выпорхнула из другой комнаты и точно разбудила меня. Я неловко переступал с ноги на ногу.
- Зачем ты вошел, я тебе велела за дверью подождать! Ну вот, и наследил еще! Бери хлеб и убирайся!
Кадетка дала мне ломоть мягкого белого хлеба. От него ароматно пахло. Не зная, куда девать ломоть, я сунул его за пазуху и побрел вниз.
Когда я спустился с лестницы, кадет и его сестра уже стояли в дверях и смотрели на многолюдную площадь. Я прошел мимо них и остановился у парадного.
Митинг на площади продолжался, но драки уже не было. И не было нигде царских флагов, только красные полотнища трепетали над головами рабочих.
Я искоса наблюдал за детьми богачей. Ничего не скажешь, кадет был красив: ресницы длинные, брови стрелками, а лицо нежное, чистое, как у девочки. «И все-таки наш Васька красивее, - думал я, - жаль только, что ходит он в тряпье... А эти буржуи задаются... Подумаешь, цаца, побирашкой меня назвала!..»
Сестра кадета, глядя на рабочих, вдруг сморщила носик и сказала:
- Фи, какие они грязные! Почему они такие, Геня?
- «Рабочий» происходит от слова «раб», - объяснил кадет, - ну а рабы все грязные.
- Скажи, Геня, а почему они бунтуют, что им надо?
- Хотят государя императора свергнуть с престола.
У девочки округлились глаза:
- Как же мы будем без царя?.. Почему их не посадят за это в тюрьму?
- Их слишком много. У нас тюрем не хватит.
В дверях показалась худая и сердитая барыня в очках. Она что-то залопотала не по-русски, на что кадет ответил:
- Мы сейчас идем, мисс Пью.
- Как будто ты уже взрослый, - сказала она по-русски. - Но это заблуждение: ты еще ребенок и за тебя отвечают старшие. Недоставало, чтобы ты... - она посмотрела на меня холодными совиными глазами, - не хватало, чтобы ты набрался здесь этих vermin[2]. О, ужас!..
Я не слушал больше барыню. Откуда-то вынырнул Васька и радостный бросился ко мне:
- Ты где был?
- А ты?
- Рабочие громили полицейский участок. Ух, здорово!..
Я вынул из-за пазухи хлеб.
- Кто тебе дал?
Взглядом я указал на кадета и его сестру. Лицо у Васьки потемнело. Он с презрением оглядел барчуков и сердито прошептал мне:
- Брось!
- Зачем?
- Брось, тебе говорят, это буржуйский хлеб!
Ослушаться Ваську я не мог, но бросить хлеб не было сил. К счастью, в толпе я увидел Алешу Пупка и отдал ему.
- Это тебе за мясо, - сказал я. - Помнишь?
4
Когда мы с Васькой снова протиснулись к памятнику, там на трибуне стояла мать Алеши Пупка. Она работала на коксовых печах и хворала удушьем. Платье на ней было старое, заплатанное, телогрейка прожженная. Мать Алеши была видна всему народу. Она стояла на возвышении и, сгорбившись и виновато прикрыв ладонью рот, кашляла. Все смотрели на ее худое лицо и сурово молчали. Наконец она с трудом выговорила:
- Это газ... всю грудь разъел...
Она выпрямилась и громко, в отчаянии выкрикнула:
- Рабочие! Это наши руки создали все. Почему же детям есть нечего? Поднимайтесь, чего ждете! Царь свободы не даст! Богачи задавили нас своей жадностью! Бить ихние лавки!
- Правильно!
- Восставать всем разом!
Она хотела еще что-то сказать, но снова зашлась от кашля. Рабочие бережно ссадили ее наземь. На памятник поднялся мой отец:
- Товарищи, к тюрьме! Освободим братьев!
Мы с Васькой побежали вместе со всеми к тюрьме, там уже били камнями в железные ворота.
Солдаты-охранники стреляли в небо. Как видно, в тюрьме тоже поднялось волнение. Ворота трещали.
- Открывай, ломать будем!
Вдруг на тюремной стене я увидел человека в арестантском халате, в фуражке, похожей на блин. Ноги были закованы в кандалы. Человек расставил руки, точно крылья, и вдруг прыгнул с двухсаженной высоты в толпу.
«Разбился!» - подумал я, услышав, как глухо звякнули о землю кандалы. Васька нырнул в толпу, я за ним следом.
У тюремной стены на земле сидел арестант, заросший, худой, как скелет. Глаза у него дико бегали, точно он боялся, что его снова запрут в тюрьму.
Двое рабочих камнями сбивали кандалы. С лязгом отскочил замок.
Один из рабочих надел арестанту свою шапку, другой снял с себя и отдал пиджак.
В эту минуту к арестанту протиснулась Тонька и с плачем бросилась к нему на шею. «Неужели этот каторжник ее отец, дядя Хусейн? Как же я не узнал его?»
Рабочие подняли дядю Хусейна и под крики «свобода!» понесли на руках. Тонька бежала следом и ревела, держась за ногу отца.
Двери тюрьмы взломали, и оттуда хлынули, разбегаясь по дворам, арестованные. Из переулка вымчался отряд жандармов - народ встретил их камнями. Завязалась такая битва, что близко не подойдешь!
Рядом с тюрьмой горел полицейский участок. Несколько парней кирпичами сбивали со стены царского двуглавого орла.
Неподалеку ребята взяли в плен городового, загнали его в угол между стеной дома и палисадником. Городовому некуда было деваться, а ребята, окружив его со всех сторон, свистели, улюлюкали, мычали, дразня полицейского.
«Попался, усатый!» - обрадовался я, узнав Загребая. Этого городового у нас люто ненавидели. Он был на окраине полным хозяином и всегда ходил важный, пугая людей медалями на мундире. Стоило ему, бывало, заметить в окне огонек, сейчас зайдет и спросит: «Почему не спите?» - «Рано еще». «А может, вы прокламации читаете?» - и начнет обыск делать: копается в шкафах, откроет кухонный стол и нюхает. Если найдет соленые огурцы, обязательно заберет в карман. «Обойдешься, хозяюшка, а я их, мерзавцев, люблю». Загребай никого никогда не называл по имени, а только по национальности. Если видел еврея, подзывал: «Эй, Хаим-сдыхаем, иди сюда», или: «Хохол-мазница, давай дразниться, что несешь?» А то приказывал встречному: «Эй, татарин кошку жарил, табак есть?»
Нас, ребятишек, он драл за уши, поднимал кверху и спрашивал: «Видал Москву?»
Васька увидел, что ребята окружили городового, и тоже бросился туда.
Загребай отмахивался ножнами шашки, жалко улыбался, точно хотел сказать этим, что не придает значения осаде. Но в его маленьких поросячьих глазках был испуг, и ребята поняли: боится.
- Бей архангела! - скомандовал Васька.
- Снимай саблю!
Ребята дергали городового, пищали и мяукали. Загребай затыкал уши и говорил мирно:
- Ладно, хлопцы, побаловались - и хватит.
Но ребята хватали его за полы шинели. Васька ткнул ему ногой в живот, кто-то сбоку плюнул на шинель. Городовой поправил съехавший картуз.
- Довольно, хлопцы. Сейчас казаки приедут с плетками. Мне вас жалко, попадет вам.
- Снимай селедку, не разговаривай!
Загребай схватился за эфес шашки, пугая ребят.
- Сейчас всех на куски порубаю!
Прибежал запыхавшийся Абдулка. Он весь кипел от желания рассчитаться с городовым за отца. Васька уступил Абдулке свою палку. Татарчонок размахнулся, и картуз с кокардой полетел на землю. Загребай выставил вперед шашку, как пику, и наклонился, чтобы поднять картуз, но Васька успел схватиться двумя руками за ножны и рванул их к себе. Ребята помогали ему.
Городовой уперся спиной в забор и не отпускал шашку. Но тут ремни лопнули, и ребята вместе с оторванной шашкой повалились наземь. Испугавшись того, что наделали, они подхватились и кинулись врассыпную.
Городовой стоял без фуражки, с растрепанной бородой. Сбоку, где висела шашка, торчали обрывки ремней.
Шашку ребята закинули через забор. Постояв минуту, Загребай уныло поплелся искать ее.
5
На главной улице многолюдными толпами собирался народ. Возле забора столпилось особенно много зевак. Какой-то господин в шляпе и в очках громко читал вслух, а остальные слушали. Я просунул голову между чьими-то локтями и увидел огромную, выше моего роста, афишу:
ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
Божiею милостiю Мы, Николай Вторый, Император Всероссийский, царь польскiй, великiй князь финляндскiй и прочая, и прочая, и прочая...
