Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская
— Если можно, без жира. Мне, правда, не в больницу… просто муж не любит.
Поднимаю глаза и вижу Петровскую… Она меня не сразу узнала, но потом все-таки кивнула. Конечно же, ей я постаралась найти кусок получше, за правду. Я ей тогда сказала, чтоб она почаще заходила в наш магазин, не только потому, что она моя знакомая, а еще и потому, что я вообще люблю таких покупательниц. Но она больше не зашла…
Но это я отвлеклась, сейчас речь о Сажиной… Когда я вспоминаю о ней, то прежде всего вспоминаю ее почерк, потому что почерки всех наших ребят я тоже помню. У нее он был такой бледный-бледный, совсем без нажима, на каких-то волосяных линиях, всегда казалось, что она пишет какими-то позапрошлогодними чернилами, чистенько и без помарок. И внешность у нее была такая же: белые волосы, бледное длинное лицо, какие-то выцветшие позапрошлогодние глаза. И одеваться она умудрялась как-то на удивление бесцветно, хотя девочки послевоенного поколения все были одеты неважно и примерно одинаково. У Сажиной же вещи были довольно дорогие, но какие-то старческие, например, какая-то старушечья чернобурка на зимнем пальто и слежавшийся атласный бант на обычном фетровом капоре. И чернобурку, и бант Сажина явно пришпандорила сама, достав из бабушкиных сундуков, и явно этим гордилась. Еще она гордилась тем, что почему-то считала сама себя поэтессой и ходила в какой-то поэтический кружок. Из-за этого она презирала нас всех и совершенно не желала участвовать ни в каких общественных делах. Ксану Сажина ненавидела с четвертого класса, потому что однажды «Ленинские искры» напечатали Ксанины стихи, хоть Ксана себя поэтессой и не считала. Да и что может воображать ребенок в четвертом классе! Я эти стихи помню, как помню все на свете.
Дождик, дождик, дождик!
Соломенный человечек пляшет на крыше!
Дождик, дождик, дождик смешно лохматит его усы.
Смеётся соломенный человечек,
И под струи
Дождя голубого
Высовывает язык…
Солнышко забрызгано дождём
И смеётся, как ребёнок,
Которого утешают новой игрушкой
Пляшет соломенный человечек.
Дождь с усов его льется…
Громким хором его встречают лягушки…
Я в стихах не разбираюсь, хотя и догадываюсь, что Ксана написала не бог весть какие стихи, но с самого четвертого класса, когда я вижу летний деревенский дождик, то обязательно представляю себе соломенного человечка, который пляшет на крыше. Сажина же писала не то трескучие слова про костры, барабаны и трубы, но, несмотря на трескучесть, стихи были такие же бледные и позапрошлогодние, как ее почерк и одежда.
И вот, когда пропала эта несчастная брошка, Сажина наконец вылезла. По правде говоря, с Ксаной действительно творилось что-то неладное, плакала и оправдывалась она через меру, и, при желании, можно было подумать… Тем более, что она одна оценила эту брошку. Но наблюдать все это было странно, даже страшно. Для этого надо просто знать, чем была для наших ребят Ксана Гордынец… А была она идеалом, ничем другим. Она нравилась нашим мальчикам, с ней хотели дружить наши девочки, учителя скучали, если она болела и не приходила на урок, и вообще… А тут вдруг такое… Ведь все рушилось.
И вот тогда со своего места поднимается Петровская и говорит:
— Эту брошку взяла я, когда Ксана уходила мочить тряпку…
— Ну так дай ее нам, — сказала Аграфена Никоновна.
— У меня ее нет.
— Как нет?
— Выкинула в окно.
— Но зачем?
— Не знаю. Выкинула — и все.
Аграфена Никоновна послала вниз мальчишек, но они вернулись ни с чем. Ксана кричала, что не верит словам Петровской, что та зачем-то врет.
— Но ведь если не она, так — ты! — со слезами закричала ей Вика. Я, по правде говоря, Петровской тоже не поверила, но ведь надо было выбирать: она или Ксана. Тем более, что Петровская всегда была человеком повышенной вредности и выбросить в окно чужую вещь могла, это в ее духе. По-моему, и все ребята предпочли считать виноватой Петровскую. Ей по-быстрому объявили бойкот, и Кузяев, сидящий с ней за одной партой, демонстративно пересел на другую. Все, в общем-то, были рады такому обороту, если не считать нескольких человек. Недовольны были Ксана, Алешка и Вика. Ксана, как стало известно потом, притворялась недовольной, Алешка кое о чем догадывался, ну, а недовольство Вики легко понять, если все эти малоприятные события произошли из-за ее вещи, а Аграфена Никоновна совершенно справедливо отчитала ее за срыв урока.
Петровская же не только мужественно переносила бойкот, но, кажется, была даже удовлетворена, потому что никто теперь не стремился нарушить ее одиночество, которое она так любила.
Но через несколько дней события приняли другой оборот. Я не стала бы ничего утверждать, если б узнала о происшедшем только со слов Ляльки Демичевой, но я сама видела ту записку. Вика, зная мою наблюдательность, спросила совета, то есть, что я думаю насчёт почерка. А думать было нечего: почерк был Ксанин. В записке написано: «Возвращаю тебе твою «книгу». Прости, что не смогла сделать это вовремя. Очень стыжусь». Подписи не было, но лично мне она и не была нужна. Конверт с брошкой и с запиской Вика нашла в почтовом ящике. Мы сидели вчетвером: Вика, Лялька, Алешка и я.
— Что будем делать? — спросила Вика.
— Боже, какая низость! — сказал Алешка.
— Ну, это бывает, — затараторила Лялька, — даже есть такая болезнь — клептомания.
— А что Петровской бойкот объявили — это тоже клептомания? По-моему, эта болезнь называется иначе… — стоял на своем Алешка.
— Надо сказать, что чувствовали мы все себя неважно. Одна Вика, кажется, знала, что нужно делать.
— Знаете, давайте никому ничего не скажем, — предложила она, — бойкот с Петровской незаметно снимем, да ей и плевать на него, а с Ксаной… будем по-прежнему, потому что она и так, наверное, извелась…
Алёшка хотел что-то сказать, но Вика ему не позволила.
— Ксана натура тонкая, артистическая, — с понятной усмешкой сказала она, — и это может испортить ей всю жизнь, сами понимаете. Это вам не Петровская…
Поначалу то, что я узнала, было для меня ударом, но постепенно я привыкла к мысли о том, что Ксана могла… ну, взять, например, чужую вещь. И это даже как-то приблизило Ксану ко мне, этот случай дал мне право надеяться, что ли, на Ксанину дружбу, потому что раньше я как-то не осмеливалась соперничать с теми девчонками, которые рвали Ксану на части, желая с ней дружить. А теперь… Теперь мне казалось, что, раз Ксана не лучше других, то и у меня есть основания надеяться. Тем более, что Вика, которая до сих пор считалась ее лучшей подругой, вряд ли могла остаться ею после всего, что случилось.
Ну, а если откинуть эти довольно мелкие и не очень честные соображения, то дело еще и в том, что мне было жалко Ксану, я ей сочувствовала, а всякая любовь на этом свете начинается с сочувствия, женская любовь особенно. Алешка был прав, он был тысячу раз прав, но все-таки он Ксану предал.
Тогда я еще не понимала этого, считала, что он поступил так, как только и можно было поступить на его месте. Но с тех пор прошла целая жизнь, и я не раз вспоминала эту историю применительно к другим случаям. Я, например, когда выходила замуж за своего Петю, одна только и верила, что он будет хорошим мужем, перестанет пьянствовать и хулиганить с дружками. Ни его родители, ни мои, ни даже он сам не верили в это. Весь первый год нашего брака я буквально не распаковывала чемоданов, готовая в любой день подхватиться и уйти. Но я не ушла. И напрасно за мной ходил тихий и непьющий Геночка, ожидая, когда я брошу своего плохого Петю. А дело все в том, что я просто любила Петю, а пока любила — не могла оставить его в беде. Многие скажут: сам хулиган, сам выпивоха, да он же еще и в беде! А я отвечу: извините, дорогие, а что, по-вашему, считается бедой? Это когда сбежавший из зоопарка сумасшедший трамвай отрежет вашему любимому ногу? Или когда, спасая упавшего с крыши утопающего, ваш любимый обожжет себе лицо и останется слепым? Ох, как мы готовы понять чужие беды только в таком небывалом виде. А беда — она другая. Она проще с виду, но помочь в ней — сложнее. Теперь мой Петя совсем не такой, как был. Поумнел, стал взрослым и добрым, но он почему-то до сих пор считает, что это не он изменился, а я его изменила.
Но я говорила об Алешке Снегиреве… Алешка был человеком принципиальным, и, боюсь, эта его принципиальность была не лучшей его чертой. Это была жестокая принципиальность. У нас есть соседка, которая принципиально не брала на руки своего новорожденного младенца, как бы он ни кричал. В итоге он накричал себе грыжу. А один постоянный покупатель нашего магазина принципиально бьет ногой нашу магазинную кошку Цыганку, потому что принципиально не любит кошек.
А ещё один тип принципиально не пропускает женщин в дверях и не уступает им место в транспорте. Хорошенькие принципы, верно? Вот и Алешка принадлежал к таким же принципиальным, по-моему, он и не подумал о Ксане. Что ему живой человек, если у него вместо этого принципы? А принципы требовали от него оставаться чистеньким и не пачкаться. И уж настолько он боялся за свою чистоту, что даже не попытался напрямик поговорить с Ксаной, спросить, как же все-таки случилось с ней такое, выслушать ее оправдания.
