Лев Рубинштейн - Тайна Староконюшенного переулка
— Ну и будет нам на орехи! — в ужасе воскликнул Мишка.
— Ан нет, не будет, — спокойно отвечал студент.
И в самом деле, вода не пролилась! И бумага не упала! Студент улыбнулся.
— Как, по-вашему, что это такое?
— Фокус, — сказал Мишель.
— Духи, — добавил Мишка.
— Вовсе не фокус и не духи, мои дорогие мальчики. Воздух давит снизу на бумагу и удерживает воду.
И студент стал рассказывать о том, что такое атмосферное давление и как устроен барометр.
Студент Макаров очень хорошо рассказывал — плавно, не торопясь и занятно. И самое лучшее было то, что, хотя рассказывал он не сказки, всё-таки всё было интересно. Мишель слушал, весь подавшись вперёд и внимательно глядя на улыбающееся лицо Макарова. Мишке не так уж нравились разговоры про воздух, облака и воздушные шары, но и он слушал, склонив голову набок.
— Ежели нашей ключнице Егоровне такое показать, то она скажет, что это черти или святые, — подал голос Топотун.
— Ваша Егоровна тёмный человек, — отвечал студент, переставляя стакан и графин, — таковы были люди в средние века. А в наше время наука обходится без чертей…
Студент подумал и прибавил:
— Да и без святых!
— Позвольте, вашбродь, — сказал спорщик Топотун, — у нашего дворецкого Захара весь угол иконами завешан.
— И у маменьки также, — прибавил Мишель, — и у Трофима.
— Это и есть средневековье! Постой, кто такой Трофим?
— Старик, во флигеле живёт, — ответил Мишель, — бывший слуга маменьки, а нынче ему лет за семьдесят.
— И есть у него секретный тайник, — мечтательно добавил Топотун, — наверху, на антресолях… Ключ носит с собой, а второго ключа нету.
— Зачем ему тайник? — недоуменно спросил студент.
— Он там пистолетик держит.
— Что такое? Зачем старику пистолет?
Тут мальчики заговорили хором и рассказали все свои наблюдения за Трофимом. Студент усмехнулся.
— Чего только в этих дворянских гнёздах, между Арбатом и Пречистенкой, не найдёшь… Да это просто чулан со всякими старинными вещами! Небось пыли там полно…
— А почему ключ один? — спросил Топотун. — И почему туда никого не пускают? И зачем туда Трофим каждый день ходит? И почему всегда выходит с пустыми руками? И почему на ночь висячий замок прилаживает к дверце?
— Ишь ты, — озадаченно проговорил студент, — какой у тебя острый глаз! Не знаю, что это за секретный чулан, друг Михаил, не могу сказать. А забавно… в дворянском особняке…
Студент остановился и задумался.
— Да, тёмный угол, туда никто и носу не сунет. Подлинное гнездо… под носом у хозяев…
Студент посмотрел на мальчиков и вдруг рассмеялся.
— Живёте вы тут, птенцы, как в коробочке, не знаете, что на свете делается!
— Говорят, воля будет! — прорвался Топотун.
— Да, я слышал, что государь желает освободить крепостных мужиков, — сказал Мишель.
— Государь желает? — переспросил студент. — Да ежели бы государь и не желал, сами мужики бы освободились. Эх, птенцы, что вы знаете? Вся Россия тридцать лет по струнке ходила!
— Это при покойном государе Николае Павловиче? — спросил Мишель.
— Да, при нём… Да ежели б вы могли почитать «Колокол»…
— Разве колокола можно читать?
— «Колокол» — это название газеты, — сухо отвечал студент, — она печатается в Лондоне. Впрочем, о ней говорить не следует в этом доме.
Вдруг за стеной словно пробежал порыв ветра. Послышались голоса, простучали отчётливые, твёрдые шаги, заскрипели ступеньки на лестнице.
— Захар-дворецкий прошёл, — подал голос Мишка, — значит, их скородие проснулись.
Студент нахмурился.
— Прощайте, друзья, не болтайте лишнего. А насчёт тайника в верхнем этаже мы ещё подумаем.
Он кивнул головой и вышел.
Мишель посмотрел на Мишку и округлил глаза.
— Надобно раздобыть его, — сказал он.
— Кого, вашбродь?
— «Колокол». Это тайная газета, о ней болтать нельзя.
— Ну уж раз тайная, так раздобудем, — уверенно сказал Мишка.
МАСЛЕНИЦА
Трофим провёл рукой по лбу и вздохнул. Человек он был молчаливый, и так много говорить ему давно уже не приходилось. Но мальчики жадно на него смотрели, и он продолжал:
— Всё поле, ребята, было в дыму, словно пожар лесной. Из этого дыма, глядим, выползла словно жёлтая змея и вокруг нашего холма завилась. И клинки сверкают, переливаются, как искры. И ничего не кричат, только топот слышен, земля гудит…
— Кавалерия? — предположил Мишель.
— Да, кирасиры, — сказал Трофим, — то есть тяжёлая кавалерия, которую Наполеон только к концу боя всегда пускал.
— II это был конец? — спросил Мишель.
— Да, все мы поняли, ребята, что долго нашей батарее не устоять. Батарейный наш командир, молодой ещё был офицер при Бородине, обернулся и кивер на затылок сбил — гляжу, у него пот крупный на лбу. И тут снизу, в гору грянула ещё французская пехота! Лезут на холм в лоб, орут, штыки наперевес, сами как синие муравьи, много их… Попали мы между двух сил! А они с утра на нас зубы точили — наши-то пушки в середине позиции больше всего их косили, да картечью мы их резали сверху вниз, как камыш. И вот настал наш черёд…
Трофим поднял голову. В его тусклых, бледно-голубых глазах засветился огонёк.
— Рубились чем попало. Разок ещё успели дать картечью из пушки, а далее уже врукопашную, тесаками, железом всяким. И гляжу я, дюжий ихний офицер над нашим батарейным капитаном саблю занёс сзади. Батарейный голову повернул, лицо у него бледное, по щеке кровь бежит… И сейчас-то, кажись, я это лицо во сне вижу, а дело-то было давным-давно… Трофим остановился.
— Ну и что же? — спросил Мишель.
— Я банником ударил француза по голове, он упал. Да тут и меня кто-то по башке сзади огрел…
— Ты спас капитана! — воскликнул Мишель.
— Не знаю, ребята, я ли, судьба ли… А только мы с капитаном нашим живы остались. Меня ночью унесли с батереи наши обходные, я возле костра очнулся, и капитан там был, да я его не сразу узнал, вся голова в белых повязках. «Ну, говорит, Трофим Капустин, ещё нам с тобой воевать»… Взял меня после войны к себе в денщики и вольную мне выправил. Я мог бы уйти в деревню, да нет, остался. Уж больно хорош был капитан, да и дитя ихнее мне приглянулось. С тех пор у них в доме жил, хоть и не крепостной.
— Какое дитя, у них был мальчик? — спросил Мишель.
— Никак нет, барышня, — неохотно отвечал Трофим.
— А сейчас где этот капитан? — не унимался Мишель.
— Далече, — отвечал Трофим, и огонёк в глазах его погас.
— А ты ещё воевал, дедушка Трофим? — вмешался Топотун.
— Воевал.
— Где?
— На площади, — отвечал старик и нахмурился.
— На какой? На Красной?
— Эх ты, учёный, — пробурчал Трофим, — думаешь, что на всём свете, кроме Красной, и площадей-то нет? Ещё какие площади-то есть, не хуже ваших!
— А ты сам не московский, что ли?
— Я питерский, — сказал Трофим и посмотрел на часы, — а и пора вам, молодцы, за дела браться.
— А оружие где? — не сдавался Топотун,
— Какое оружие?
— То, которым воевал.
— Не оставляют оружия солдатам после войны.
— И у тебя нет ничего? Ни сабли, ни пистолета?
Трофим внимательно посмотрел на скуластое хитрое лицо Топотуна.
— Ишь ты каков, парень! — сказал старик. — Да нет у меня ни сабли, ни пистолета.
— Ей-богу?
— Стану я ещё тебе божиться! — рассердился Трофим. — Ступай себе, куда ноги несут…
— Эх, вашбродь, — грустно проговорил Топотун, когда мальчики возвращались из флигеля в большой дом по просторному двору, под деревьями, засыпанными снегом, — пролезли бы в тайник, ежели бы ключ подобрать…
— Что ты, — гневно сказал Мишель, — это нечестно! Мишка вздохнул.
— Точно так, нечестно. Разве что в скважину подсмотреть удастся…
— Гляди, — сказал вдруг Мишель, — вокруг стволов берёз снег опал, лежит валиком. Знаешь ты, что это значит?
— Знаю, вашбродь, — отозвался Мишка, — в деревне говорили, что это, стало быть, к весне.
— К весне, — грустно повторил Мишель и поглядел на серое, зимнее небо. — Тебе-то хорошо, ты по всему городу бегаешь, а я…
— Вашбродь не крепостные, вольные, можете, что желаете.
— Что ты, Мишка, — почти со слезами проговорил Мишель, — какой я вольный! Меня никуда не пускают без провожатых, да я пешком-то дальше Пречистенки не ходил. Всё в санках или в коляске. Один раз ездил на Театральную площадь без маменьки, да и то кучеру Антипу папенька приказали меня из саней не выпускать. А дурень Антип возьми да и привяжи меня к саням за ноги ремнями! Так и просидел полчаса.
— Я бы удрал-с, — мечтательно сказал Топотун.
— Нельзя, потому что я маменьке слово дал. Но маменька обещались попросить папеньку, чтоб этой весной позволили мно одному выйти.
