Лев Рубинштейн - Тайна Староконюшенного переулка
Топотун повторил всю сцену.
— А знаете, друзья, ведь это хорошо, — вдруг удивлённо сказал Щепкин.
С этой минуты вся жизнь Мишки Топотуна пошла по новому руслу. Мы ещё с ним встретимся, но с тётей Лушей, студентом Макаровым и хозяином дома нам надо попрощаться навсегда.
Илья Макаров стал революционером и умер за границей, в изгнании, не дожив до сорока лет.
Гликерия Познякова, впоследствии Федотова, была знаменитой русской актрисой, жила долго и скончалась в звании народной артистки РСФСР в 1925 году.
Михаилу Семёновичу Щепкину оставалось жить немного. Он уже в то время чувствовал приближение конца. 11 августа 1863 года он умер в Ялте, в гостинице. Тело его привезли в Москву. Вы можете увидеть памятник ему, «артисту и человеку», на Пятницком кладбище.
Герценовский «Колокол» отозвался на его смерть гулким ударом: «Он создал п р а в д у на русской сцене».
А о наших двух Михаилах мы скажем дальше.
*Звенит колокольчик на втором этаже гимназии.
В классах заканчивают «молитву после учения»: «Благослови наших начальников, родителей и учителей и всех, ведущих нас к познанию блага, и подай нам силу и крепость к продолжению учения сего…»
Затем происходит что-то вроде взрыва. В коридорах полы дрожат, лестница почти обваливается. Идёт первый класс.
Десятилетние молодцы несутся сверху по чугунной, кованой лестнице, размахивая ранцами. Все они в хорошем настроении, потому что уроки кончились, и на дворе ясная погода, и можно будет покататься на санках с горы, и забыть о «продолжении учения сего».
Волна докатилась до гардероба и бросилась снимать серые шинели с вешалок. Сторожа сердито покрикивают на самых буйных.
Мишель был не в первой волне. Он спускался по лестнице шагом, вместе со степенными классными «старостами», которые и книжечки почитывали, и рассуждали о всяких предметах почти как взрослые.
Внизу он увидел дедушку, который сидел на скамейке, опираясь на палку. Мишель сунул ему ранец и побежал одеваться.
Первый класс валом валил на улицу. Большая дверь гимназии хлопала, как пушка.
— Карабанов! — кричали Мишелю «старосты», пробегая мимо дедушки. — Приходи в воскресенье, стихи будем читать!
— Какие?
— Новые.
Когда Мишель с дедушкой вышли на улицу, казалось, что вся она затоплена серыми шинелями и фуражками. Фигуры с ранцами бежали вверх по Пречистенке, звонко крича. Дедушка остановился, улыбнулся, притянул к себе внука и сказал:
— А ведь мы с Трофимом не проиграли последнего сражения!
— Вы про что, дедушка? — с удивлением спросил Мишель.
— Я про ваше будущее, дорогие ребятишки. Ещё много будет у вас светлых дней, и вы увидите то, до чего нам не довелось дожить.
— Про что вы, дедушка?
— А вот догадайся-ка сам, умник, про что я говорю!
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Поезд подполз к узловой станции, отдуваясь, шипя и лязгая, как диковинный змей из сказки. Бока вагонов были в инее; первый класс — синие вагоны, второй — жёлтые, третий — зелёные.
Смазчики побежали вдоль поезда. Где-то вдали заголосил встречный состав. Крестьянские лошади на переезде захрапели и прянули в сторону.
Вдали, среди путаницы рельсов и стрелок, суетился маленький паровозик — «овечка». Он деловито растаскивал красные товарные вагоны по разным путям. То и дело он свистел и гудел, ему махали фонарями. Возле огромного закопчённого здания паровозного депо торопливо шагали по чёрной, угольной земле мальчишки-ученики с вёдрами, тряпками и маслёнками. Они зябко кутались в засаленные курточки. Отовсюду несло дымом и паром.
Из жёлтого вагона вышли два человека. Один был в чёрном плаще и шляпе, коренастый, с седеющей бородкой; другой был выше и моложе, в пальто, застёгнутом на все пуговицы.
— Да не так уж много, не больше часа простоит, — сказал человек с бородкой, — пообедать вряд ли удастся, а какие-нибудь горячие пироги в буфете найдём.
В буфете народу было много. За столиками ели и пили проезжие купцы. Около самого окна сидела шумливая группа пассажиров: мужчины в длинных шубах, женщины в меховых капорах.
Один из них, увидев двух приезжих, хлопнул себя по шапке и поднялся им навстречу.
— Здравствуйте, вашбродь, — проговорил он, наморщив свой курносый нос, — уж не вы ли будете Мишель Карабанов?
— Боже мой! — сказал Мишель (это и в самом деле был он). — Неужто Мишка Топотун? Какими судьбами? Как ты сюда попал?
— Вот едем с актёрами Малого театра на гастроли. Нашему брату, актёру, ведь на месте не сидится.
Оба Михаила расцеловались.
— А вы-то куда, вашбродь?
— Да брось ты, какой я «вашбродь»! Называй меня Мишелем, я к этому привык, хоть это и не по-русски… Я-то куда? В Россию, Мишка, из дальних краёв, из Швейцарии.
— Здоровье там поправляли?
— Ах нет, не здоровье. Едем на родину по важному делу. Бывший Топотун прищурился.
— Опять звон везёте? Мишель рассмеялся.
— Однако ты догадлив, друг! Но «Колокол» давно замолк, Герцен умер. Есть другие, новые книги…
Он посмотрел на своего спутника. Тот покачал головой.
— Ничего, — промолвил Мишель, — я этого человека знаю с детства, он не болтун. Видишь ли, Миша, там, в Швейцарии, есть наши, русские. Они и послали нас сюда, к работникам…
Мишель поглядел на депо, на чёрные кучи шлака, от которых тянуло дымом, на дальние, хлопотливые фигуры станционных рабочих.
— Вот кого бы тебе в театре сыграть, Миша!
— Играл я всяких, — отвечал Топотун после паузы, — но мастеровых не играл. Да и пьес таковых писатели не пишут. Где это вы на сцене рабочих видели?
— Придёт время, напишут. И напишут правду!
— Да разве они поймут? — задумчиво произнёс Топотун, разглядывая депо.
— И поймут, и пойдут за нами!..
Посмотрите ещё раз на двух Михаилов. Они стоят в суетне железной дороги, взявшись за руки, и говорят о будущем. Тут мы с ними и расстанемся. Своего будущего они ещё не знают, но мы-то знаем…
Мишель Карабанов свяжет свою жизнь с революцией и умрёт много лет спустя в сибирской ссылке, в тех самых местах, куда когда-то сослали его дедушку.
Мишка-Топотун будет актёром Малого театра — не знаменитым, не выдающимся, а обыкновенным актёром, тружеником сцены. Но он будет любить свой театр так, как Мишель любит свою идею. И оба они всегда будут стоять за правду…
На путях загудел паровоз и облепил всю станцию дымом. Исчезли в дыму и станционные строения, и переезд, и водокачка, и побуревший от копоти снег, и дежурный с жёлтым фонарём. Три раза прозвонил на платформе колокол, а потом и звуки куда-то пропали. Ничего не слышно и не видно. Может быть, мне это кажется, но я как будто слышу вдалеке, в дыму, пискливый голос Петрушки:
«Эй, злодей, не смей трогать моих друзей!»
. . . . . . . . . . .
Дым постепенно рассеивается…
Куда это мы попали?
Как будто и Староконюшенный переулок, да совсем не тот. Дома Карабановых нет и в помине, на его месте возвышается двенадцатиэтажная громадина. А вдали, как горный хребет, сияют на солнце высокие светло-серые здания проспекта Калинина.
Больше ста лет прошло.
И гром, и шум охватывают нас со всех сторон — мы вернулись в сегодняшнюю Москву, нас дома ждут.
До свидания, ребята! Больше я ничего пока не придумал. Когда придумаю, сообщу вам немедленно. Спасибо за то, что внимательно прочитали.
