Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Это был предлог.
Возмущённая и встревоженная Каталина торопилась пробрать Яноша по заслугам и, главное, предупредить об опасности.
Она не знала, что скрывалось за словами молодого Калиша, вспомнившего о миражах. Была ли это уловка предателя или чуткость друга?
Вернувшись, Каталина повела Франца к разросшемуся сливовому дереву, принявшему причудливые формы. Плодов на нём уже не было, но Франца поразила в эту осеннюю пору свежая зелень его листьев. Удивительными казались и отходившие от ствола многочисленные извилистые ветви, стремившиеся к солнцу.
— Сразу видно, фрейлейн, что ваши руки помогли здесь природе! — воскликнул восхищённый Франц, не замечая, что высокопарность его выражений вызывает улыбку на губах у Каталины.
— Посмотрели бы вы на это дерево, когда оно усыпано сливами величиной с огурец и ничего, кроме плодов, не видно, — весело сказала она. — Зато и сливовица у меня получается! Такой наливки не найти во всей венгерской земле. Сейчас принесу вам кружку свеженькой.
Выглянувшее из-за тучи солнце вдруг осветило Каталину и яркую нитку бус на её шее.
Восхищённый Франц любовался девушкой, чувствуя, как смятение, охватившее его с первой минуты их встречи, овладевает им всё больше.
— Не надо, пожалуйста, не надо! Я не хочу, чтобы вы затруднялись из-за меня… К тому же я не пью водки.
— Не пьёте сливовицы? Впервые вижу барина, который не пьёт водки. Жаль, я хотела похвастать своим напитком. В таком случае, может быть, вы любите козье молоко? — спросила с еле заметной иронией Каталина, прислушиваясь к доносившемуся блеянию козы.
— С удовольствием! Больше всего на свете я люблю козье молоко!
Каталина скользнула взглядом по длинной фигуре Франца, его большим голубым, слишком, по её мнению, прозрачным глазам и усмехнулась. «Ну, на месте этого барина я нашла бы что-нибудь повкуснее молока!» — думала она, спускаясь в погребок.
Только теперь Франц спохватился: «И зачем я сказал неправду! Ведь я даже запаха козьего молока не выношу! Эта чудесная девушка непременно заметит, что я пью его с отвращением. Лучше признаться ей прямо».
Но было уже поздно. Напевая песенку, Каталина несла кружку молока, а за молодой хозяйкой послушно следовала коза с лоснящейся длинной белой шерстью.
Так красива была гордая посадка головы Каталины, так гибки её длинные пальцы, которыми она манила козу, и так прекрасен весь этот осенний день, начавшийся столь грустно для молодого студента, что нелюбимое молоко, поднесённое Каталиной, показалось ему нектаром. И вдруг…
Как всё произошло, Франц не заметил, только увидел испуганное лицо Каталины, а в зубах козы — длинную нить от бус и красные бусинки, рассыпавшиеся по земле, словно спелые ягоды.
— Негодяйка! — крикнула разгневанная Каталина, подняв кулак, который, однако, повис в воздухе.
Коза удирала со всех ног, а Каталина уже весело смеялась.
Вместе с Каталиной Франц бросился поднимать с земли бусы.
Неожиданно это маленькое происшествие сблизило молодых людей. Каталина вдруг перестала чуждаться Франца, который так добросовестно помогал ей, ползая по земле. Оба, как дети, смеялись над запачканными, землёй брюками Франца. Само собой получилось, что вместо почтительного «господин Калиш» Каталина произнесла «господин Франц», да так и звала его до конца беседы. А беседа, против ожидания, затянулась.
— Какие хорошие у вас бусы… и имя! — вдруг сказал Франц.
— Имя? Да какое же имя? Обыкновенное!
— Нет, чудесное! Каталина! Вас называют Като, я слышал. Но ведь можно и Лина. Это тоже красиво.
— Ну уж нет! Я вовсе не собираюсь менять своё мадьярское имя на немецкое!
Опять нотки враждебности почудились Францу в её голосе.
— Что вы, что вы! По-немецки так не называют, — поспешил заверить Франц. — Но боже вас сохрани подумать, что я посягаю на ваше право сохранить своё мадьярское имя!
Словно молодой Калиш только и ждал этого случая, чтобы рассказать Каталине о том, что больше всего занимало его в последнее время. Он заговорил горячо и страстно и слово за словом рассказал девушке то, что никому до сих пор не говорил: как тяжело ему в родном доме, как чужд ему отец, которого он больше не может уважать, и как трудно ему расставаться с матерью, которую нежно любит…
Неожиданные откровенные признания смутили девушку.
Когда же Франц заговорил о том, что хочет посвятить свою жизнь народу, служить истине и добру, — удивлению Каталины не было границ. Да разве в самом деле бывают в жизни такие люди, которые хотят совершить подвиг не для славы, а ради блага других, люди, не боящиеся разлуки, страданий, голода и лишений? Или этот молодой человек с длинными льняными волосами не способен ничего сделать и только говорит такие слова, какие она слышала до сих пор лишь из уст героев сказок и легенд?
А Франц всё говорил и говорил:
— Я уезжаю в Вену… Прежде я возвращался сюда каждой весной и приезжал к родителям зимой на рождество, а теперь, фрейлейн Като, сюда я больше не вернусь. Родительский дом стал для меня тюрьмой. Но когда-нибудь мы встретимся! Я говорю вам, я в это верю…
Каталина молча и сосредоточенно перебирала на ладони красные бусы. Ей трудно было понять душевный разлад, ломавший жизнь молодого барина. Трудно было поверить в искренность его признаний. В то же время она испытывала глубокое сочувствие к этому юноше, который сам, по доброй воле, уходил навсегда из дому. Матери у неё не было. Она умерла, когда Каталине исполнилось пять лет. Девушка всегда чувствовала отсутствие материнской ласки, хотя Игнац души не чаял в дочери.
— Вот и готов ваш чемодан! — сказал неожиданно появившийся кузнец.
— Как быстро! — воскликнул Франц, и в голосе его послышалось сожаление. Ему казалось, что их беседа длилась всего несколько минут.
Щедро расплатившись с кузнецом, Франц сердечно попрощался с отцом и дочерью, вскочил с непокрытой головой на лошадь и вскоре исчез, оставляя за собой облако пыли.
Теперь Каталина могла всласть отчитать Яноша.
— Ты, видно, никогда не исправишься! — закончила она свою отповедь, в которой было высказано немало горьких истин.
Янош не пытался оправдываться. Он слушал молча, быстро работая резцом. Можно было подумать, что чутора, которую он вырезал, была сейчас для него важнее всего на свете.
Каталину это тронуло.
— Хорошо, что господин Франц оказался совсем не таким, как его отец! — И Каталина подробно рассказала всё, что узнала от Франца.
Янош недоверчиво покачал головой:
— А ты и уши развесила! Мало ли что он тебе расскажет!
— Ничего не развесила! Это ты стоишь разиня рот, когда слушаешь всякие небылицы про лошадей…
Янош не сдавался:
— И с чего это ты его обхаживала, молоком поила! Я всё слышал: «Не хотите ли сливовицы? Не угодно ли молочка?»
— И всё ты врёшь! Ничего ты не видел и не слышал, только зря подглядывал!
Невинные поначалу пререкания молодых людей могли превратиться в ссору, если бы молчавшая до сих пор Марика не приняла участия в их перепалке:
— Довольно вам, петухи! А то, пожалуй, ещё вцепитесь друг в друга! И сами не знаете, из-за чего спорите!
— Ну, я-то, мама, знаю, из-за чего! — возразил Янош непримиримо.
— Знаешь, сынок? Так скажи, сделай милость!
Раскрасневшийся Янош потупил взгляд и молчал.
— Может, ты, Като, скажешь? — обратилась Марика к девушке.
Но и та молчала, отвернувшись в сторону.
— Ну, мне пора, сынок! — Марика подняла корзину, которую принесла с собой, и молча выложила на сено дюжину яиц. — Каталина-то права: будь осторожнее и не высовывайся, а то, не дай бог… Слушайся Като — она хоть и ровесница тебе, а больше твоего повидала и наслушалась… Всё же и тебе, Като, скажу: не слушай, что говорят молодые баре. Ты девушка красивая, почему им и не поболтать с тобой! Впрочем, ты умница, сама всё хорошо понимаешь… — Марика обняла девушку. — Прощай, сынок! — Иштванне стала медленно спускаться по лестнице.
Каталина последовала за ней.
— Прощай, мама, приходи поскорей!
— Приду, приду, сынок…
Оставшись один, юноша снова принялся за работу.
Чутора, которую он мастерил, предназначалась для Миклоша. Янош начал вырезать её в ту пору, когда жизнь казалась ему лёгкой и весёлой. Чутора — неизменный спутник каждого мадьяра: только богатый наполняет её искристым токайским, а бедняк довольствуется домодельным вином или таким, что по карману. Но нигде не сказано, что графская чутора должна быть краше и цветистее чуторы простого пастуха. Много любви, мастерства и выдумки можно вложить в сложный узор, когда добровольно, по своему выбору и вкусу, делаешь чутору для любимого друга. Под рукой Яноша на деревянном бруске возникали цветы Альфёльда, длинноногие журавли и аисты, лошади с развевающимися по ветру гривами, вепри с короткими туловищами и заострёнными клыками.
