Любовь Воронкова - Где твой дом?
«Не настоящий… Не такой, как ты думаешь. Ты каждому слову веришь, веришь, всю жизнь веришь. А потом видишь, что верил, потому что человек-то как настоящий! А он только… как настоящий. Вот страшно-то! Неужели и это возможно?»
— Женя, что с вами? — Пожаров вышел следом, подошел к ней, заботливо заглянул ей в лицо. — Вам дурно?
— А вы, Аркадий Павлович, вы настоящий? — Женя пристально глядела на него своими золотисто-карими глазами. — Вы живой?
— Ем, пью, хожу по земле, люблю — значит, живой! — засмеялся Пожаров. — А вы как считаете?
— Не знаю. Не знаю… Не разобралась еще.
— Вот что! — Пожаров был уязвлен. — Конечно! Барышня собирается в вуз, а вместо этого идет на птичник ухаживать за утками. Где логика? Не мудрено, если что-то в голове и смещается. Был простой, ясный путь — школа, вуз, работа в Москве, аспирантура, может быть… Светлая, культурная городская жизнь — и вот! Все почему-то нужно сломать, испортить, запутать.
— Да вам-то что? — оборвала его Женя. — Я свою судьбу ломаю, не вашу.
— А может быть, и мою.
— Как это?
— Вдумайтесь в то, что я вам скажу. Каждая семья — это отряд, который борется в жизни за свое благополучие плечом к плечу…
— Только за свое благополучие?
— Не перебивайте. И надо, чтобы отряд этот был сильным. Понимаете? И вот прикиньте: вы — педагог, директор школы. Ваш отец — директор совхоза. Я — главный зоотехник, заместитель директора. А потом и сам…
— И сам директор?
— А как же? Видите, какая перспектива создается? Я много думал об этом. Так все складно получается! Вы будете за меня держаться…
— А вы за моего отца, — усмехнулась Женя. — Очень складно. Только знаете, мне все это не подходит.
— Почему?
— Да потому, что я не люблю вас. И никогда не буду любить.
— А разве это самое главное?
— Для меня — да. И оставьте меня в покое — раз и навсегда вам говорю.
— Утят сколько будете брать? — К ним подошла дородная женщина с румяным лицом, в голубом платке на седеющих волосах. — Тысяч тридцать?
— Восемнадцать довольно! — ответил Пожаров, небрежно улыбнувшись. — Шесть человек в бригаде, по три тысячи на человека. Мы ведь только начинаем.
— Поздненько спохватились. Пойдемте!
— Но я надеюсь, что вы, Женя, еще продумаете все как следует и не сделаете этого рокового для нас с вами шага. Я говорю о вузе.
Сказав это, Пожаров быстро зашагал вслед за женщиной в голубом платке.
«Для нас с вами»? — повторила Женя. — Удивительный человек! Вот уж правда — плюй в глаза, а ему все божья роса».
А Пожаров шел впереди — своей мелкой легкой походкой, складный, щеголеватый.
Ветерок шевелил его маслянистые черные кудри и трепал копчик его пестрого галстука. Женя смотрела ему вслед и вдруг ей стало казаться, что внутри этого человека работает какой-то механизм, хорошо прилаженный, хорошо смазанный.
Этот механизм заставляет его двигаться, говорить, ходить своей семенящей походкой. Механизм вместо сердца…
— Тьфу, бредни! — Она тряхнула головой. — Руфа, а почему только восемнадцать тысяч? Может, побольше возьмем?
Звезда Веры Грамовой
— Весь район столько писем не получает, — сказал парнишка-почтальон, выгружая корреспонденцию на дощатый столик, — сколько вы. И о чем это люди вам пишут?
Вера с улыбкой, не торопясь начала разбирать конверты — серые, голубые, с каемочками, с картинками…
— Обо всем пишут, — ответила она с несколько самодовольной улыбкой, — совета просят. Спрашивают, как это я рекордов добилась, что я для этого делала. Вот один тут прямо пишет: «Как это бывает, что вдруг живет и живет человек, а потом взлетит, как ракета…» А разве это вдруг? Живет человек да работает, работает так, что себя забывает и сил не жалеет. Ну, и результаты получаются. А то, вишь ты, быстрый какой — «вдруг»!
Вера открыла одно письмо, другое, третье. Белокурый парнишка с любопытством смотрел на нее.
— А то еще и другие письма… Ну, про это тебе знать неинтересно. Седлай своего коня — и айда.
Парнишке было именно интересно, что в этих, других, письмах. Но ничего не поделаешь, пришлось сесть на свой старенький велосипед и ехать дальше.
Вера читала письмо за письмом. «Напишите, какой рацион…», «Напишите, какой наивысший привес…», «Сообщите, можно ли растить уток, если водоема нет…», «Посоветуйте, как сделать брудер…»
Но вот… «Дорогая Вера Антоновна, сообщите, есть ли у вас семья, муж, дети? Если вы свободны, напишите мне. Я плотник, бригадир, хочу жениться…»
Опять! Она усмехнулась. Еще один жених. Почти дня не проходит, чтобы не предлагали ей руку и сердце. А когда выпадает такой день, что ни одного письма с предложением, Вера уже считала этот день пропавшим. Сколько же у нее женихов по всей области!
Она встала, заглянула в зеркальце, висевшее на стене, поправила волосы.
— Ничего, еще не так прогремлю, — сказала она в зеркало, — не только плотники да трактористы — министры писать будут!
И призадумалась: «А отвечать кто?.. Опять Никанор Васильевич или Пожаров? Вот другой раз и хочется кому-нибудь написать хорошее письмо, а как подумаешь, что увидит человек, какой у меня почерк… Нет, уж лучше совсем не отвечать. А учиться, учиться — это надо. Это и дурак поймет, что надо».
…Неподвижный июльский полдень. Озеро полно белых огней. Утки спят и нежатся на воде.
Вера в тихом раздумье остановилась в дверях птичника, загляделась куда-то на тот берег, на дальние холмы и леса… Где ее судьба? С кем ей придется прожить жизнь? Неужели с одним из тех неизвестных, что вырезают из газет ее портреты? А тот, чей портрет она сама вырезала бы, так и уйдет один своей дорогой?
Учиться, учиться. Книги читать. Вот пусть-ка он заговорит с ней о чем-нибудь. Ну, хоть бы о «Войне и мире» — ох, и пристали же к ней с этой «Войной и миром»! Ну ладно, заговорит он, а она уже прочитала, она знает, что ответить на это. Или вот «Тихий Дон»… «Тихий Дон» она читала по-настоящему. Тут она все понимала. А когда похоронили Аксинью, так целый день ходила с заплаканными глазами. И даже об Арсеньеве забыла, для себя читала. Но теперь вот пусть бы он с ней про эту книгу заговорил!..
Девчонки спорят, что этого мало, что надо все время читать — и классику, и современные книги, и переводные… Глупые, да когда же это ей столько прочитать?
— Ничего, — как-то сказала ей Руфа, — вот если кто курит, то как бы ни был занят, а уж найдет время папироску выкурить. Так и тут: выпала минутка — не теряй ее, бери книгу, хоть несколько страничек, а твои!
— А ведь и правда, — пробормотала Вера, — пока утки спят. Ах, пока утки спят, и мне поспать бы… Посмотрю, чего это она мне вчера принесла. Ох ты, какой красавец, какой гордец!
С обложки книги на нее глядел Евгений Онегин — красивый и сумрачный. Вера раскрыла книгу.
— У, стихи! Да что же в них интересного?
…Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи…
Что? Что? Вера так и впилась в страницу. Да ведь это же про нее написано!
Уже и солнце тронулось с полудня, уже и утки закрякали и заходили вокруг кормушек, а Вера все еще сидела над книгой, где кипела любовь и рушились человеческие судьбы…
— Эге, — вдруг раздалось за ее спиной, — утки есть просят, а хозяйка с книжкой!
Такой голос, мягкий, с задушевными переливами, у них в совхозе только у одного человека — у директора.
Вера закрыла книгу, поднялась. Перед ней стоял Савелий Петрович и еще кто-то, незнакомый.
— Вот приехали к тебе из совхоза «Восход». Знакомьтесь.
Вера протянула руку.
— Будем знакомы. Салов, бригадир, — сказал приезжий.
Вера встретила его прищуренный, острый, с хитрецой взгляд.
— Насчет уток, что ли?
— Вроде так.
— Ох, уж и когда эти гости кончатся, — чуть-чуть рисуясь, вздохнула Вера, — и ездят, и ездят.
— Подожди, подожди! — остановил ее директор. — Тут, брат, совсем другое дело. Вот на соревнование тебя вызывает товарищ, обогнать тебя хочет.
Вера сразу подобралась.
— Интересно! Какие же показатели будем брать?
— Обсудить надо, — ответил Салов.
Неожиданно она почувствовала тайную тревогу: хитер, остер, ишь как губы-то поджимает, а глаза — что тебе шилья.
— Можешь с нами сейчас в партком проехать? — предложил директор. — Есть тут кого оставить? Нет? Ну ничего, пришлем кого-нибудь, если задержишься. Садись, поехали!
Стараясь сохранить независимый вид, Вера уселась в директорову машину.
Ну что ж, хорошо, давай посоревнуемся, посмотрим, чья возьмет!
Оказалось, что Салов приехал не один. В парткоме у Анны Федоровны сидели две птичницы из «Восхода»: одна — пожилая, черноглазая, с длинным лицом и острым подбородком, другая — молоденькая, курносенькая, вся в ямочках, с улыбкой, которую не могла удержать.
