Александр Чуркин - Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4
— Зачем это? — спросил я Ильича.
Он объяснил мне. Оказывается, как привяжется к нему шпик, Владимир Ильич скользнет в проходной двор и сразу достает из портфеля меховой треух — и на голову! А свою кепчонку — в портфель! Поднимет воротник пальто, ссутулится, сквозь проходной двор выйдет на шумную улицу и смешается с пешеходами. Попробуй узнай!
Шпик видит, что Ленин нырнул в проходной двор, подождет немного, чтоб Ильич не заметил его в пустом дворе, и туда же — шмыг! Выйдет на соседнюю улицу, ищет человека в серой кепке, а такого и нет! Исчез! Забавно бывает смотреть: кружится шпик на месте, то влево дернется, то вправо побежит, ну точь-в-точь как собака, потерявшая след.
Рабочие снова засмеялись.
— А из тюрьмы Ленин ухитрялся не только письма, но даже целые статьи присылать. Писал он их молоком, между строчек книги. Молока не видно. А подогреешь страницу на свечке, — всё и выступит.
Делал Ленин из хлеба специальные чернильницы для молока и макал в них перо. А как услышит подозрительный шум возле своей камеры, сразу глотает их. Сам он, шутя, писал из тюрьмы: «Сегодня съел шесть чернильниц!»
— Ловко! — восхищенно заулыбались рабочие.
— Нам, товарищи, тоже надо овладеть конспирацией, — продолжал Бабушкин. — Без нее — ни шага!
И Иван Васильевич стал учить рабочих многим приемам, выработанным опытными революционерами.
— Вот, например, — сказал Бабушкин, — у кого-то из нас назначено собрание. В окне той квартиры должен быть выставлен сигнал: кукла на подоконнике или, скажем, цветок или свеча, воткнутая в бутылку. Это значит: всё в порядке, можно входить. А как нужно приближаться к месту собрания, знаете?
Рабочие недоуменно переглянулись.
— Подходить надо обязательно по противоположной стороне улицы, — разъяснил Бабушкин. — Увидишь куклу или свечу в окне — входи! Нет условленного сигнала — значит, жандармы устроили в этой квартире обыск и засаду. Как ни в чем не бывало шагай себе мимо!
— Здорово! — воскликнул слесарь Матюха и в азарте даже хлопнул себя рукой по коленке.
— Каждый из нас, — продолжал Бабушкин, — должен всегда наблюдать: нет ли за ним слежки. Но если «хвоста» даже нет, — всё равно нельзя идти прямо на собрание. Надо сперва двигаться в другой конец города. Понятно? А еще лучше, если есть деньги, взять извозчика и поколесить по глухим переулкам. Притом наблюдай, чтоб за тобой не ехал другой извозчик… Может, на нем сидит шпик!
Возле проходного двора отпусти извозчика, а сам быстро проскользни в другую улицу. Ясно?
На этом собрании члены «Союза борьбы» решили впредь тщательно соблюдать конспирацию.
Сам Бабушкин давал им пример в этом.
* * *Иван Васильевич вскоре перешел на нелегальное положение. Скрываясь от полиции, он часто переезжал с квартиры на квартиру. Однажды, почувствовав, что за ним следят, он покинул старое жилище и, по совету товарищей, снял маленькую комнату у пожилой, добродушной женщины, вдовы рабочего-доменщика.
Новый жилец был тихий, вежливый и аккуратный, не пьянствовал, не буянил, как прежний постоялец, и сразу понравился хозяйке.
Чечелевка, где поселился Бабушкин, — рабочая окраина возле Брянского завода — выглядела, как все рабочие окраины.
На рассвете здесь надрывался на все голоса хор заводских гудков, поднимая с коек, нар и топчанов невыспавшихся, изможденных людей, властно выталкивая их из лачуг и загоняя в огромные каменные корпуса цехов.
Потом Чечелевка надолго затихала.
В обед по узеньким немощеным улочкам торопились к заводским воротам ребятишки с узелками: несли еду своим отцам.
Вечером Чечелевка снова оживала: из цехов выливались потоки рабочих. Они растекались по халупам, усталые, но довольные. Кончился еще один проклятый день, можно хоть немного отдохнуть.
И сразу оживали кабаки, трактиры. Оттуда неслись разухабистые напевы «музыкальных машинок», ругань, пьяные крики.
Так, без всяких изменений, жила Чечелевка круглый год: летом и зимой, весной и осенью.
Домик, в котором снял комнату Бабушкин, был деревянный, ветхий, с залатанной крышей. Низенький, он зарылся в землю почти по окна, которые выходили на узкий, грязный переулок.
Иван Васильевич в первый же день смастерил полку для книг, повесил на единственное подслеповатое окошко плотную занавеску, стол застелил газетой, аккуратно приколов ее по углам кнопками.
Квартирант целыми днями пропадал: в шесть утра уходил на завод, работал до восьми вечера, но и после работы приходил не сразу, а часто задерживался неизвестно где.
По вечерам Иван Васильевич иногда беседовал с хозяйкой, разъяснял забитой женщине хитрые уловки попов и заводчиков.
Хозяйка поддакивала. И всегда, вытирая слезы концами головного платка, рассказывала одну и ту же историю о том, как ее муж погиб при аварии в цеху, а хозяин завода, к которому она пошла за «воспомоществованием», перекрестился, сказал «все там будем», дал ей трехрублевку и велел больше на завод не таскаться:
— А то тебя еще за подол в машину затащит!
Хозяйка сочувственно слушала речи Бабушкина. Иван Васильевич радовался: ее квартира сможет в недалеком будущем пригодиться для тайных собраний.
Бабушкин много читал. Как только у него выдавались свободные минутки — по вечерам и даже ночью, — он садился за книгу. При этом он всегда тщательно задергивал занавеску на окне.
«Запретные книги изучает, эту… как ее?… подпольницу!» — догадывалась хозяйка и шикала на своих детей, чтобы они не шумели, не мешали квартиранту.
Но однажды хозяйка очень удивилась. Иван Васильевич рассказал ей содержание толстой книги, которую он читал уже несколько вечеров подряд. В ней говорилось о восстании рабов в древнем Риме; называлась эта книга: «Спартак».
— Запретная? — сочувственно спросила хозяйка.
Бабушкин засмеялся:
— Нет, эту книгу жандармы еще не догадались запретить!
— А чего же ты, сынок, оконце-то затемняешь? — думая, что Бабушкин что-то скрывает от нее, недоверчиво спросила хозяйка.
Иван Васильевич встал и сделал несколько шагов по комнате. Глаза его потемнели.
— В проклятый век мы живем, мамаша, — гневно сказал он. — Жестокий век! Ежели мастеровой не шатается по трактирам, не дерется, не валяется пьяный в канаве, — он уже попадает на заметку полиции. А если рабочий притом еще читает книжки — это уж для шпиков совсем подозрительно… Вот и приходится занавеску задергивать, чтобы проходящих городовых не тревожить…
Бабушкин был занят дни и ночи. В «Союзе борьбы» он возглавил выпуск подпольных прокламаций. Трудно было собирать материал для этих листовок, размножать их приходилось на гектографе, в строгой тайне. Еще труднее было распространять листки.
Ротмистр Кременецкий, взбешенный стачками и волнениями, вызванными прокламациями, поставил на ноги всех жандармов, полицию и филеров. На самом крупном в городе Брянском заводе сторожам даже дали оружие и собак, чтобы не допустить прокламации на завод.
Но и это не помогло.
Бабушкин разглядел, что в одном месте заводской забор проломан. Около дыры стоял сторож-черкес. Ровно в семь часов вечера, когда кончилась смена и вокруг было много рабочих, Бабушкин с Матюхой подошли к забору. Бабушкин угостил сторожа папиросой, отвлек разговором: сторож отвернулся, а Матюха с пачкой прокламаций шмыгнул в пролом.
На заводском дворе он спрыгнул в яму — там рыли артезианский колодец — и уселся на глиняном скользком дне ее. Было очень холодно. Но Матюха терпеливо ждал полуночного гудка. Пять часов просидел он в мерзлой яме, продрогнув до костей. Ровно в полночь заревел гудок — и сразу погас свет. Матюха только этого и ждал: он знал, что после гудка на пять минут остановят динамомашину для смазки, — значит, света не будет.
Выскочив из ямы, он в кромешной темноте стремглав бросился к цехам, кидал пачки листков в открытые форточки мастерских, в разбитые окна цехов, разбросал листки во дворе и уборной.
Едва успел он перемахнуть обратно через забор, как снова заработала динамомашина, вспыхнул свет.
Бабушкин и Матюха быстро ушли от завода, где рабочие торопливо хватали неизвестно откуда взявшиеся листки и прятали их в карманы.
Работы Бабушкину хватало.
Однажды он пришел домой поздно вечером веселый, что-то напевая; из карманов его тужурки торчали горлышки пустых пивных и водочных бутылок.
Хозяйка недовольно оглядела Бабушкина, ничего не сказала, но покачала головой:
«И ты, кажется, начал хлестать водочку? — подумала она. — Не устоял!»
«Да и как тут удержишься? — возразила она самой себе. — Одна утеха у мастерового: выпить, забыть и каторжную работу треклятую, и нищету».
Через неделю Бабушкин снова пришел, нагруженный бутылками, и опять пустыми.
