Александр Валевский - Весь в отца
— Да… — небрежно отвечает Гриша. — Так… Пустяки… Ничего особенного…
А мне очень хочется сказать: «Это сделали мы! Не испугались опасности, понимаете?! Держались как герои!». Но я одёргиваю себя: «Нельзя хвалиться! Это просто неудобно! Что человек о нас подумает? Какие-то жалкие хвастуны!». И я стараюсь изобразить на своей физиономии подчёркнутое безразличие: дескать, мой друг прав — ничего особенного.
Мы идём, но беседа у нас не клеится. Или мы с Гришей, всё ещё переживая события, отвечаем Виктору Николаевичу невпопад, или он слишком рассеян и не очень поддерживает разговор.
«А может, сочиняет какую-нибудь симфонию», — думаю я.
Но только хотя Виктор Николаевич и рассеян, а нет-нет, да и посмотрит внимательно то на меня, то на Гришу.
Ну как же я сразу не догадался о причине этих удивлённых и внимательных взглядов!
Вот вам портрет Гриши Туманова: ботинки облеплены засохшей рыжей глиной. Колени грязно-зелёного цвета. Брюки напоминают половую тряпку. Рубашка разорвана у ворота. Волосы стоят дыбом. На одной щеке синяк и кровавая ссадина, а другая щека вся в тёмных пятнах, оставшихся от поцелуев кочегара.
Молча, жестами, я стараюсь дать понять Грише, что нужно хотя бы пригладить волосы и вытереть платком лицо. А он, в свою очередь, безмолвно сигнализирует мне, — дескать, посмотри на себя… Сам-то ты на что похож!..
Увы! Достаточно одного взгляда, чтобы увидеть — я не чище моего друга.
«А цветы? — с отчаянием вспоминаю я. — Где же наши букеты?».
Так мы подошли к воротам лагеря. Дежурные девочки распахнули калитку и вытянулись в положении «смирно», отдавая салют. Но они не смотрели на Виктора Николаевича — они смотрели на нас. В их ошалелых, совершенно круглых глазах застыл ужас.
«Да, это тебе не курица с цыплятами из соседней дачи! — подумал я. — Есть чему удивляться!» — и, пропустив вперёд композитора, с невозмутимым видом прошёл мимо Люси. Она шарахнулась от меня, схватилась за голову:
— Ой, девочки! Ой-ой! Это что же такое?!
Когда мы провели Виктора Николаевича в канцелярию и Татьяна Васильевна, очень приветливо и сердечно встретив его, кинула взгляд на нас… Можете мне поверить, появление марсиан или лунных жителей удивило бы её меньше.
Она несколько секунд моргала, силясь понять, это мы или не мы. И потом, видимо, поняла, что это всё-таки мы. Она ничего не сказала, а только подала знак, который означал примерно следующее: «Провалитесь хоть сквозь землю, но немедленно, и чтобы я вас больше здесь не видела!».
Через полчаса все в лагере знали, в каком виде мы явились. Шум был невообразимый! Ребята осаждали нас расспросами, но мы решили стойко держаться и ничего не говорить. К чему хвастаться? Ну, сделал полезное дело — и ладно, молчок! Пусть другие о тебе скажут. Меня, правда, так и подмывало всё разболтать. Уж очень соблазнительно рассказать всю эту историю. Скажу честно, по-пионерски, мне трудно что-либо скрывать, тем более, если я сделал хорошее. Но Гриша был твёрд. И я дал ему слово друга. Держаться так держаться!
Вскоре явилась Люся и, даже не взглянув на нас, бросила коротко и презрительно:
— К Татьяне Васильевне!
Нас сопровождал весь лагерь. Все недоумевали и поражались нашему храброму виду. Даже судомойка тётя Даша, когда мы проходили мимо столовой, перестала чистить ножи и вилки и сказала:
— Зарежьте меня этим ножом, я ничего не понимаю, но вид у них нахальный, как у разбойников!
Мы с Гришей мужественно снесли это оскорбление. За правое дело можно и пострадать!
Разговор с Татьяной Васильевной был короткий. В комнате была только она и вожатый нашего отряда.
— Ну? — спросила Татьяна Васильевна очень строго. — Я жду ваших объяснений. Прежде всего — где ваши пионерские галстуки? Это очень серьёзный вопрос! Вы что же, дрались, что ли? — прибавила она рассерженно. — Отвечай, Туманов!
Гриша на секунду закрыл глаза. Я чувствовал, как тяжело ему выдержать такое незаслуженное обвинение, но он овладел собой.
— Нет, мы не дрались, Татьяна Васильевна, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Мы с Толей сделали одно очень полезное дело, но на этом пострадали и мы сами, и наша одежда, и пионерские галстуки. Даём честное слово и просим поверить нам. Больше мне нечего сказать!
Татьяна Васильевна помолчала немного. Лицо её смягчилось и посветлело.
— Хорошо, — сказала она. — Я верю вам. Честному пионерскому слову нельзя не верить! Идите!
Мы отдали салют и, уходя, слышали, как она сказала вожатому, что отменяет разбор нашего дела на дружине впредь до особого распоряжения.
Всюду стояли группами ребята и шумели. Среди них металась Люся Михайлова. Я видел, как она в волнении теребила свои косы, размахивала руками и говорила, говорила не умолкая. И мне захотелось подойти к ней, взять её за шиворот, тряхнуть как следует и сказать: «Да знаешь ли ты, противная девчонка, что мы сделали?» Но я почувствовал на своём плече твёрдую руку Гриши и, прикусив губу, прошёл мимо Люси, стараясь не глядеть на неё.
Встреча с композитором Виктором Николаевичем прошла прекрасно. Ребята были очень довольны. Но мы с Гришей ничего не слышали: ни слов, ни музыки. Мы сидели в самом конце зала и находились во власти своих дум. Только теперь мы чувствовали, как устали от всех этих трудов и волнений.
Однако никто из нас не подозревал о том, что произойдёт через пять дней. А произошло вот что. С утра в лагере поднялась суматоха. На двенадцать часов была назначена торжественная линейка. Все суетились и бегали, празднично украшали лагерь. Люся Михайлова была сама не своя от распиравшего её любопытства. Да и другие ребята были удивлены не менее её: «Что такое? Почему такой парад?». Никто из нас ничего не знал.
Без пяти минут двенадцать к воротам лагеря подъехала «Волга». Из неё вышли два человека в форме железнодорожников. В одном из них, с чёрными пушистыми усами, мы узнали машиниста паровоза, другой был нам не знаком. С ними вместе приехал и начальник нашего лагеря — Алексей Петрович.
Мы с Гришей стояли в строю, как всегда рядом, но только сегодня мы незаметно держали друг друга за руки, потому что оба были очень взволнованы. Мы понимали, что неспроста приехал к нам на торжественную линейку машинист паровоза.
Мы оказались правы. Машинист рассказал всё, как было. Потом говорила Татьяна Васильевна, Алексей Петрович, и, наконец, незнакомый нам железнодорожник прочитал приказ, где было сказано, что начальник дороги объявляет нам с Гришей благодарность и награждает нас часами. Потом… Я уже не запомнил всего, что было потом. Девочки поднесли нам цветы, и все нас поздравляли. А тётя Даша даже расплакалась и сказала, что она никогда не верила, что мы разбойники. Только к вечеру все успокоились.
За ужином ко мне подошла Люся Михайлова. Она была какая-то совсем другая, тихая и задумчивая.
— Скажи, Толя, — начала она неуверенно, — как это вы могли молчать? Ну ни словечка!.. Пять дней!.. Ведь это такое событие! Такое крупное событие!..
— Скромность и выдержка, — ответил я, стараясь подавить в себе чувство необыкновенной важности, которое распирало меня в течение всего дня. — Надо уметь быть стойким, — прибавил я и подумал: «Если бы не мой друг Гриша Туманов, я бы давно всё разболтал, да ещё приукрасил…»
— Молодцы! — сказала Люся и глубоко вздохнула.
Ей хотелось ещё что-то спросить меня, но она не решалась.
— Может быть, ты хочешь узнать, который теперь час? — поинтересовался я.
— Да, да, Толя… — зашептала она растерянно. — Скажи, пожалуйста!
Небрежным жестом я отвернул рукав рубашки и взглянул на сверкающий циферблат.
— Без четверти девять, — сказал я. — Совершенно точно, как с последним сигналом по радио!
Мне очень хотелось сказать: «А вот ты говорила — курица забрела на участок. Курица! Подумаешь!». Но я не сказал. Уж если быть скромным и сдержанным, так быть им до конца!
