Герхард Хольц-Баумерт - Автостопом на север
Из окна машины высовывается маленькая ручка Цыпки…
— «И укатила прочь, и нет ее, и песен нет ее…»
Это были слова Великана, и сказал он их очень серьезно.
Оба мы медленно подходим к его машине.
— Слава тебе, тетереву, что нет ее, что избавился наконец. Надоели декламации. Не меньше ста километров сэкономлю без нее.
— Есть хочешь? — спрашивает Великан, кивнув мне.
Мне и не хочется вовсе, а ведь совсем недавно я думал, что могу быка сожрать. Достав из кабины портфель, а из него три пакета — один с бутербродами, второй с помидорами, а третий с салом, — Великан нарезает сало полосками, а остальные пакеты кладет между нами. Сидим, едим, я чувствую себя все лучше и делаюсь все злее.
— Надо мне было выбить его за веревку коротким правым снизу…
— Кого это? — спрашивает Великан, и очередная помидорина исчезает в его пасти.
— Это я тут недавно паренька одного в нокдаун отправил. Завертелся он, как волчок… а этот знаменитый Хэппус… привет вам от всех ваших шестеренок!
Великан, зажав в кулаке бутерброд, показывает на фонарь у меня под глазом.
— Случайное попадание, — бормочу я и тяну зубами кусок теплого сала.
Тогда он показывает на кровавую ссадину на моей руке, левой, — я и не заметил ее совсем:
— Ты за руками не следил, назад оглядывался.
У меня что-то в горле засвербило, потом полезло выше и вдруг начало звенеть в ушах.
Комиссар Мегрэ, кто, где и когда видел, чтобы этот великий сыщик краснел? Отвратительное неумение владеть собой может вызвать гнев префекта полиции! Так нетрудно и выговор заработать.
Вытащив из портфеля солонку, Великан отвинтил крышку и посолил помидор.
— Какая часть тела самая важная у человека? — спрашивает он меня.
Я не знаю да и не стараюсь отгадать.
— Пупок, — заявляет Великан, отправляя очередной кусок сала в рот. — Лежишь себе в постели, надо тебе яйцо съесть или там помидор — где соль хранить?
А мне не смешно. Раньше мне такая хохма понравилась бы. И я бы свой анекдотик подкинул… А сейчас мне совсем неохота запоминать анекдоты для Фридриха Карла.
Когда в голове у нас наступает полное солнечное затмение, а Крамс задает такие вопросы, на которые никто не знает ответа, он говорит: коллапс… Великан запускает пятерню в пакет, устанавливает — помидоров нет.
— Ну ты и поднажал!
— Я? Я и не притрагивался к ним… А вы что, Хэппуса правда не узнали? — спрашиваю.
Нет, в отличие от меня Великан действительно не узнал Хэппуса. Он и в кино не ходит, и телевизора у него нет, то есть два года уже, как нет.
— С тех пор как Уши бросила меня и укатила прочь, и нет ее, и песен нет ее…
Медленно Великан складывает пустые пакеты, относит в кабину и возвращается с маленькой губной гармоникой в кулаке.
Вот он опять сел рядом со мной, вытянул ноги и заиграл. Так-то я вроде бы все модные песенки знаю, а эту, какую он играет, не помню.
— Аллегро из сонаты Моцарта.
— Чего?
— Ты что, Моцарта не признаешь? А я, когда дома бываю, часто Моцарта слушаю и Баха — у меня полная картонка таких пластинок. А когда я в дороге, я уж сам себе музыку сочиняю. Раньше бы мне… когда Уши со мной была, музыку эту полюбить…
И снова он заиграл что-то симфоническое, как у нас говорят. Клёво у него получается! Что он про какую-то Уши говорит, я не пойму никак, но и спрашивать не хочется.
— А укатила-то она, совсем как твоя, тоже на «вартбурге».
Теперь он сам мне все рассказывает. И у меня что-то в горле застряло — крошка, наверное…
— Пять лет мы с ней женаты были. Да, друг ты мой, я уж зазнался, думал — счастливый билет вытянул. Да от счастливого билета легко голову потерять, а с головой — и всякое понятие: блаженствуешь себе, а насчет того, чтобы мозгами ворочать, нет, лень.
Ничего-то я не понимаю — и Уши эта, и счастливый билет… Сижу молчу, гляжу на свои серые от пыли туфли…
— Приедешь, бывало, домой после дальнего рейса, скажешь: «Привет, лапочка!» Чмокнешь ее, вручишь коробку конфет и думаешь себе: порядок, теперь можно и телевизор посмотреть. Нальешь себе стакан пива, сядешь и смотришь. Ну конечно, когда футбол или бокс — меня не оттащишь.
Чего говорить, я такой же, только без этих поцелуйчиков и конфет.
— Ничего не стоит наша сборная. Верно я говорю? В остальных дисциплинах мы на мировом или там европейском уровне, а с футболом не получается. Зазнались ребята, думают — лучше их нет никого. Иной раз и правда у них здорово выходит, а следующая игра — хоть реви!
Я опять киваю. Сколько раз мы в классе спорили об этом! Даже Пружина-Крамс участвовал.
— Меня спросить — я болею за «Унион», — вставляю я, выковыривая крошки из гнилого зуба. — «Унион» — команда классная, но и она может напортачить будь здоров!
— Все они на одну колодку! Разве вот только бокс, но это уже и не спорт вроде…
Поиграл Великан на своей гармонике и притих.
— Думал ведь, — продолжает он негромко после небольшой паузы, — что счастье свое крепко в руках держу, а на самом деле это я бутылку пива держал да кресло перед телевизором. А как выдастся часок — я в клуб поболтать, по воскресеньям — «Наши старики», волейбол. А приду — за стол, и чтоб накрыт был, и чтоб голубцы…
Я опять киваю: страсть как люблю голубцы, с луковой начинкой, конечно.
— Понемногу Уши ворчать начала, а мне что — я ноль внимания, ей ведь положено со мной счастливой быть. На работу хотела устроиться. Зачем, спрашиваю. Заработок у меня хороший, дома люблю чтоб порядок был, и телек с пивом, и голубцы. Я, идиот, ведь ничего не замечал. И вот — укатила моя Уши, и не с кем-нибудь, а с лучшим моим другом. Укатила на «вартбурге». А я сижу Моцарта слушаю. Успокаивает.
Теперь оба мы молчим. Жаворонки в небе заливаются, а в траве сверчки стрекочут.
— Ну, а теперь как? — спрашиваю я осторожно. — Все хорошо?
— Развод. Издержки — пять тысяч. А она вышла за Вилли, участкового народной полиции.
— Надеюсь, вы из него котлету сделали? Как я из этого мальчишки на озере.
Великан недоуменно качает головой:
— С чего это? Это из меня самого надо было котлету сделать. Мы с ним даже встречаемся иногда в клубе. Здороваемся, как положено. Я на него зла не таю. А вот телевизор взял да выбросил в окно и вслед — ящик с пивом.
Я так и вижу его: стоит, под одной рукой телек, а под другой — ящик с пивом. Ему что — дзинь, и в окно сперва один ящик, за ним второй!
— Женщины — они по-другому устроены, не такие, как мы. Мы чурбаны… Женщина — она… как тебе сказать… она тоньше все чувствует, да и в жизни ей трудней приходится. По правде-то сказать, она лучшая половина человечества. А когда дело дойдет до того, что они верх возьмут — равноправие, оно ведь только начинается, будут они и композиторами, и поэтами, и министрами, — тогда храни нас бог! Чего они только не напишут про нас, мужиков, в своих книгах! До сих пор-то только мужчины про женщин писали.
— А я помню одну писательницу — Анна Зегерс.
— Вот видишь — одну. А все остальные мужики. И Гёте, и Шиллер, и Шекспир, и Штритматтер. Да ладно. Я-то, что ни говори, дурак дураком был, пять лет свою Уши ни во что не ставил. Теперь-то сам удивляюсь, как это она со мной, таким чурбаном, так долго терпела.
— Я все равно не понимаю. Такой мужчина, как вы!
— Иногда и я ее не понимаю. Не зверь же я, в конце концов. Надо было ей меня перевоспитать. Поглядел бы ты на этого Вилли: глаза как у рыбы, и с брюхом уже, и чуть что не лысый совсем. И как это Уши…
Мне даже смешно делается: стоит мне только представить себе этого Вилли да рядом с таким великаном-работягой, о каких в учебниках обществоведения пишут…
— Должно быть, она и пыталась как-то, да уж если я сяду перед этим ящиком для дураков — как глухой делаюсь. А сидел я перед ним почти всегда. И Вилли, чего там ни говори, а человек стоящий, и умом и душой не обижен… Эх, чего говорить, это у меня все уже переболело. Приезжаю в пустой дом, слушаю пластинки, схожу покурю с пенсионерами в клубе. Вроде я теперь взрослым стал. Может, нам, мужикам, и полезно такое пережить, как знать?
— А она… может, она… вернется?
Сидим. Великан на гармонике играет. Что-то про Брамса сказал: опус какой-то тридцать три, вальс ко дню рождения.
— Может, это у вас сегодня день рождения?
— Нет. И ни у кого из знакомых. А у Уши — в декабре, сейчас-то июль. Просто вещица красивая и хорошо ложится на губную гармонику.
— Ты не поджимай хвост, старина, — вдруг говорит мне Великан, сперва похлопав гармоникой по латаным штанам, а потом меня по плечу.
Я-то уж не подожму хвост, не сдамся. И Тереза, Цыпка эта из Бурова, совсем не его Уши! И женаты мы с ней не были, и знаем друг друга без году неделя, всего несколько часов, да и нет ее — укатила с дохлым Хэппусом. Нет, и все!
