Нина Емельянова - Родники
Убеждения человека складываются правильно, когда он глубоко узнаёт жизнь и смело откидывает старое, мешавшее ему видеть. Так и Кондратьев, задумавшись над страшной несправедливостью жизни, продолжал вглядываться и думать обо всём, что видел. Постепенно он вошел в круг людей, которые уже поняли причины этой страшной несправедливости и знали, как с ней бороться. Они помогли ему выработать твёрдые убеждения. Эти убеждения он и начал проводить в жизнь: вооружённая массовая борьба против царского самодержавия — вот что должно было привести рабочих к освобождению, вот о чём неустанно говорил им Кондратьев. Его лицо и он сам необыкновенно ясно вспоминаются мне не только потому, что он был отцом лучшей моей подружки, а, главное, потому, что я чувствовала отношение к нему людей — моего отца, матери, ткачей, дяди Петра и даже Данилы. Да он и не мог не вспоминаться тому, кто знал его. Кондратьева уважали и любили, как уважают человека, чувствуя в нём достоинство, приобретённое и выращенное им самим.
Расчёт
Вечером отец вернулся из конторы раньше, чем обычно. Он сел молча к столу, всё постукивал пальцами по клеёнке и молчал. Мать спросила:
— Что там у вас случилось?
— Хозяин приказал найти, у кого живет старый красильщик Алексей Герасимыч, и отправить Герасимыча в участок, а того, кто его пустил без хозяйского разрешения, переселить в общежитие.
— А у кого он живет?
— У Гвоздева Павла, ты знаешь его. Ткач наш, больной чахоткой.
Участок мне представлялся странным местом: как будто это кусок двора, а может быть, угол в комнате, но почему-то тёмный, без света, огороженный, и оттуда нельзя выйти. Я раз спросила маму, что такое участок, она ответила: «Ты мала ещё, не поймёшь, вырастешь большая, узнаешь».
— За что же старика в участок? — спросила беспокойно мама.
— За то, что справедливо укорил хозяина. Выбросили человека, работавшего сорок лет, изумительного знатока красок: его «лазоревый колер» славу фабрике создал. В участке прикажут ему убираться с фабрики, из комнаты, где ему дал угол Паша Гвоздев, а Павла — в общежитие, хотя он и болен чахоткой.
— Но… — сказала мама, — кто же скажет, где Герасимыч живёт?
— Уже всё известно. Этот мерзавец Тишкин — его недавно поставили помощником мастера в ткацкой — улучил минуту, когда никого из служащих и рабочих не было поблизости, подскочил к управляющему Федоту Осиповичу и шепнул. А управляющий доложил хозяину. Так что хозяин только проверяет, кто из служащих скажет, а кто утаит.
— Просто не верится, — сказала мама, — как могут люди выдавать своих.
— Своих? А для такого человека нет своих. Он хочет хорошего только для себя, он никому не свой. И хозяин его выбросит, если он не будет ему полезен.
На другой день, когда мы с ребятишками лепили снежную бабу в маленьком дворике и она плохо складывалась, а Данила особенно усердно разметал пышно нападавший за ночь лёгкий снег, на крыльцо конторы вышел хозяин. Молча он прошёл через двор, оглядывая все его углы, остановился и подозвал Данилу.
— Ты зачем тут приставлен? — со сдержанным гневом спросил он, показывая на ржавое железо у забора, красиво украшенное снегом. — Тебе некогда позаботиться о хозяйском добре?
— Да ведь оно примёрзло, — сказал Данила, поддавая валенком под низ тяжёлого железного вала, как будто мог его отбросить одним толчком. — Снег сойдёт, уберу.
Наверно, это был довольно убедительный довод, потому что хозяин ничего ему не ответил.
— А это что? — показал он на выступавшие в конце двора пятна разноцветной краски, как раз в том месте, где из-под снега поднимались ряды тоненьких деревцев — недавно насаженный сад. — Сколько раз приказывал во дворе не лить!
Данила, разметая сегодня двор, всё подваливал снег к корням деревцев и обнажил пятна краски. Пестрота двора как будто удивила самого дворника, он стоял молча.
Хозяин долго ругал Данилу, показывал рукой направо и налево, а нам всё это казалось очень интересным, хотя мы и боялись выйти из-за угла фабричного корпуса, чтобы не попасть на глаза рассерженному хозяину.
— Расчет получишь, будешь ходить попрошайничать… — наконец сказал он, презрительно выпятив губы.
Вот оно, самое страшное на фабрике слово: «расчёт»! Но — удивительно! Данила не испугался. Он всё стоял, равнодушно глядя перед собой. Потом сказал:
— Наверно, доброго слова от вас никто не слыхал сроду.
И молча продолжал размахивать метлой, хотя двор был уже разметён.
— И не услышите! — закричал хозяин.
В это время отец спустился с крыльца конторы и пошёл вглубь двора. Я подбежала к нему, но он удержал меня непривычным мне, отстраняющим жестом руки. Я остановилась, не зная, что делать.
Хозяин, завидев приближающегося отца, повернулся ему навстречу.
— Ну что? — спросил он.
— Павел Никанорыч, — сказал отец твёрдо, — я по поводу давешнего. Не следует этого делать. Отмените ваше распоряжение.
— Что-о?! — протянул хозяин.
Он стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы узких брюк, из-под которых ярко блестели чёрные носы калош. Покачиваясь, он смотрел на отца. Его маленькие глаза ещё сузились, толстые губы крепко сжались.
Отец стоял прямо и смотрел серьёзно и спокойно. Ветер отвёл в сторону прядь густых его волос.
— Выбрасывать на улицу человека нельзя, — сказал он. — И кого выбрасывать, Павел Никанорович? Красильщика, проработавшего на вашей фабрике сорок лет. Он ещё отцу вашему служил.
Отец говорил, а хозяин как-то странно слушал его. Я и раньше замечала, что, встречаясь друг с другом, люди становились не такими, какими они бывали каждый в отдельности. И это было удивительно!
Вот, например, Тишкин, про которого вчера говорил отец. Один он сидит на бревнах во дворе у нашего флигеля, смотрит на свои сапоги, изредка бросая зоркий взгляд на проходящего мимо рабочего. Мокрые мелкие окурки разбросаны около его ног, он встаёт, бросает последний и придавливает его толстым сапогом. Лицо у него серое, неприветливое. Одни глаз у него сильно косит, но вот из дверей фабрики выходят рабочие. Тишкин уже среди них, разговаривает, смеётся, заглядывает людям в глаза. «Наше дело — как все, так и мы», — говорит он. Тишкин — другой человек!
Так и лицо хозяина сегодня изменяется на моих глазах. Из брезгливо-равнодушного оно становится удивлённым. Взгляд сосредоточивается на лице стоящего перед ним отца, брови нахмуриваются. Отец прямо смотрит в глаза хозяина и продолжает говорить…
— Захотели составить компанию дармоедам? Пожалуйста! — наконец язвительно перебил его хозяин. И, повысив голос: — Можешь получить расчёт. И… — это громко, на весь двор, — вон с фабрики!
Отец молчал, смотрел, потом дёрнул плечами, повернулся и пошёл.
— Стой…те! — закричал хозяин. — Стойте же!
Но отец не остановился. Он дошёл до двери флигеля и скрылся за ней.
События
Рано утром меня разбудил шум по дворе. В комнате горела лампа с привёрнутым фитилём, и отец, наклонившись, смотрел в окно. За стёклами стояла мутная синева зимнего пасмурного утра.
— Не идут? — спросила, входя, мама.
— Нет, конечно. Пойду, посмотрю.
Отец вышел, накинув на себя пальто. Когда он открывал дверь, в комнате на минуту стало слышно, как во дворе кто-то крикнул и ему отозвалось несколько громких голосов. Дверь закрылась, и снова сквозь заклеенные рамы со двора стал доходить лишь многоголосый шум, разбудивший меня.
Обычно рабочий день на фабрике начинался в семь часов утра. Летом я просыпалась спозаранку вместе с отцом. Мама, сколько я помню, всегда вставала раньше нас. Просыпаясь же тёмными, зимними утрами, я часто видела, что отец уже ушёл.
Отца долго не было, потом он вернулся и сел к столу, как был, в пальто и шапке.
— Ну что? — с беспокойством спросила мама, подходя и останавливаясь перед ним.
— Наши страшно взволнованы, их прямо не узнать, — ответил отец, — кричат открыто, никого не опасаясь, что в одиночку ничего не добьёшься, что рабочим надо поддерживать друг друга и всем вместе бороться с произволом.
— Что же будет? — сказала мама.
— Говорят, — продолжал отец, — что раз рабочие на Цинделевской и других фабриках прекратили работу и вышли на улицу с пением революционных песен, то и нам надо идти. Не знаю, будут ли сегодня работать.
— А ты пойдёшь в контору?
— Мне, как ты знаешь, вчера было приказано «убираться с фабрики», — отец зло усмехнулся. — Значит, не пойду.
Уже став взрослой, я не раз замечала, что дети, не понимая смысла какого-нибудь события, чувствуют по настроению старших, по их взглядам и отдельным словам, хорошее оно или дурное, доброе или злое. И я помню по своему детству, как беспокойное ощущение чего-то непонятного, происходящего вне нашей семьи, иногда овладевало мною. Это тревожное чувство возникло и в то тёмное зимнее утро. И многоголосый гул за окном, и привёрнутый фитиль керосиновой нашей лампы, и фигура отца, бездеятельно сидящего за столом, — всё пугало меня сегодня.
