Зоя Воскресенская - Консул
Ирина вышла в гостиную и подошла к профессору Ляскиля.
— Будем оперировать? — спросила она.
— Я — готов. Но, как положено, надо подписать обязательство, что в случае летального исхода вы не предъявляете претензий к клинике.
— Летального? Смертельного? — испугалась Ирина.
— Без этой формальности его не примут в клинику.
Она заглянула в спальню. Константин Сергеевич лежал с закрытыми глазами. "Спросить его? А впрочем, зачем?"
Ирина подписала обязательство, даже не соображая, почему именно она должна это делать.
Когда приехала санитарная машина и два крепких молодых человека в голубых халатах стали укладывать Константина Сергеевича на носилки, силы вдруг оставили Ирину и снова сомнения стали терзать сердце.
Правильно ли она поступила? В висках стучало слово "летальный".
Она поехала в той же санитарной машине.
Когда Константина Сергеевича везли на каталке в операционную, Ирина шла рядом, положив ладонь на его горячую сухую руку.
— Сколько будет длиться операция? Могу я быть рядом? — спросила она профессора Ляскиля.
— Думаю, полчаса, минут сорок, — ответил профессор. — В операционную вам нельзя. Поезжайте домой.
Нет, нет! — испуганно возразила Ирина. — Разрешите остаться здесь, возле операционной, в коридоре.
— Хорошо. — Профессор распахнул дверь. Огромная плоская лампа над высоким белым столом, который вдруг показался ей катафалком. Двойная дверь в операционную захлопнулась.
Ирина взглянула на часы. Было без двадцати двенадцать. Она прислонилась к стене. Прохладная гладкая стена освежала ее. Медсестра, в голубом платье, в белых чулках и белых туфлях, в белой накрахмаленной повязке, принесла ей стул. Ирина поблагодарила кивком головы. Села. Смотрела на часы. Слушала. За стеной в операционной что-то звякало. Звучали глухие отрывистые голоса. Ирина не слышала слов, но старалась уловить интонацию, что в ней — уверенность, тревога, безнадежность? Пульсировала секундная стрелка на часах, подгоняя время, укорачивая его, растягивая мучительное ожидание. Ирина решила не смотреть на часы. Какая-то слабость охватила ее, и она задремала. Вздрогнула от какого-то звука. Проспала? Нет, если и спала, то всего несколько минут. Прошло полчаса. Из операционной все время доносились звякающие металлические звуки, и никаких голосов. "Летальный исход". Такое легкое, летучее слово, какой страшный смысл. Лишь бы выжил. Ничего больше Ирина не хочет. Только жизни для него. Приедет жена. Пусть. Он будет с нею, и кончатся прекрасные поездки в "экспедиции". Пусть. Лишь бы был жив. А за стеной все звякает, будто в таз бросают чайные ложки. Почему чайные? Прошло сорок минут… Ирина стала ходить по коридору… Только сейчас заметила, что в коридоре она не одна. Снуют медсестры, санитарки, врачи. Врачи — все в белом с ног до головы и в белых шапочках; сестры в голубых платьях, в белых передниках и белых накрахмаленных, сидящих на голове, как чайки, косынках, завязанных сзади; санитарки в голубых платьях и голубых передниках, косынки завязаны под подбородком. Сразу узнаешь, кто есть кто.
Пятьдесят минут! Нет! Триста сорок секунд прошло, как закрылась дверь в операционную. И все звякают чайные ложечки…
Ирина пересчитала плитки кафеля на стене, количество окоп в соседнем доме. Восемьдесят шагов по коридору… Стала про себя читать стихи: "По горам, среди ущелий темных, где гудел осенний ураган, шла толпа бродяг бездомных к водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело от дождя и ветра посинело…" Нет, "потемнело…" Дальше не помнит. Что-нибудь другое. "Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны, и юноше…" Нет, это либретто к опере. А у Пушкина иначе: "Любви все возрасты покорны", а дальше стоит "но", такое многозначительное "но". "Но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям…" Потом второе "но" — жестокое. "Но в возраст поздний и бесплодный, на повороте наших лет…" До второго "но" ей еще далеко. А любовь кружит голову, щемит сердце. Разум возмущен, протестует против этой любви. А что поделаешь с сердцем? Это первая любовь? Да, первая. Хотя лет десять назад, когда ей было четырнадцать, ей казалось, что она влюблена на всю жизнь. Так отчетливо помнит этого долговязого, рыжего веснушчатого мальчика, у которого даже зеленые глаза были в веснушках. А ей казалось, что он весь обрызган солнцем. Солнечный юноша. Умный, начитанный. С ним было интересно. Как его звали? Саша? Володя? Не помнит. Встретились на даче, где он прожил несколько дней. Там познакомились и все дни состязались. Кто дольше пройдет по одному рельсу железной дороги, не оступившись. Блестящая полоска рельса, казалось, висела в воздухе, и она по нему шла как по канату, напрягая волю, отчаянно балансируя… Кто больше найдет в лесу белых грибов? Кто дальше кинет камень… Кто больше назовет созвездий на вечернем небе… Больше, дальше, быстрее, умнее всегда был он. Как его звали? Не помнит. Помнит радостное ощущение встреч и игру ума. И ей хотелось, чтобы он был сильнее, умнее ее. Она нарочно "забывала" строфы из стихов Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Он подсказывал. "Вверху одна горит звезда, мой ум она манит всегда, мои мечты она влечет и с высоты мне радость льет…" — и беспомощно разводила руками, с лукавством глядя на него: "Забыла", а он продолжал: "Таков же был тот нежный взор, что я любил судьбе в укор…"
Потом он уехал. Обещал писать и не написал. Она часто ходила на железнодорожное полотно, бегала по рельсу, считала шаги, но… без него это было неинтересно. То была игра. Сейчас всерьез.
Ирина отвернула обшлаг рукава, взглянула на часы. Прошло восемьдесят пять минут, больше пяти тысяч ударов сердца, больных толчков. За стеной тихо… Не звякают ложечки… Бьется ли его сердце? Ждать. Терпеливо ждать.
"По горам, среди ущелий темных, где гудел осенний ураган, шла толпа бродяг бездомных…" — повторяет в который раз Ирина, шагая по плюшевой дорожке.
Она была в конце коридора, когда распахнулись двери операционной, и санитары вывезли каталку. Ирина побежала.
"Умер!" Константин лежал с впалыми щеками, с обескровленным лицом, глаза плотно закрыты.
— Умер? — прокричала шепотом Ирина.
— Операция прошла благополучно, — сказал профессор Ляскиля. — Как я и полагал — аппендицит. Припаялся к позвоночнику. Действовал я больше пальцами, чем ланцетом.
Ирина обхватила профессора обеими руками за плечи, прижалась к нему лицом. Хлынули спасительные слезы.
— Ну вот, теперь надо заниматься с вами, а я надеялся, что посидите рядом с ним. Как переводчик. Мы ему дали усиленную дозу хлороформа. Он придет в себя минут через двадцать.
Константина ввезли в одноместную палату, перенесли на кровать. Сестра задернула зеленые портьеры на окнах. Лицо Константина стало еще бледнее. Дышит ли он? Тронула руку — сухая и очень горячая.
Встала на колени около кровати, гладила руку, смотрела в лицо.
— Костя, открой глаза. Костя, посмотри на меня, чтобы я поняла, что ты жив.
Ярков не шевелился.
Ирина прижалась лбом к его руке.
— Костя, милый мой, открой глаза. Милый, любимый, открой глаза… — Ирина поливала руку слезами. И вдруг его пальцы зашевелились.
Ирина подняла голову, осушила слезы.
Константин смотрел на нее мутными, усталыми глазами.
— Спасибо, что приехала. Я ждал тебя, — прошептал он и снова впал в забытье.
"Бредит, — подумала Ирина. — Верно, решил, что приехала жена".
Вошла медицинская сестра. Сделала укол в руку. Принесла стакан с брусничной водой и плоскую деревянную ложечку, обернутую марлей.
— Смачивайте ему губы, следите, чтобы не глотал.
Ирина села на стул и осторожно водила тампоном по сухим, запекшимся губам Константина.
Наконец он открыл глаза. Они стали яснее, осмысленнее.
— Теперь я знаю, что и ты любишь меня. Это очень хорошо. Это прекрасно, — прошептал он и погладил ей руку.
"И ты", — повторила про себя Ирина, — "и ты". А жена?"
Константин угадал ее мысли.
— У меня нет жены, моей женой будешь ты.
Глава 13
ЛЫЖНАЯ ПРОГУЛКА
В воскресное утро столица пустела. С рассветом люди заполняли трамваи и автобусы. Все с лыжами, наконечники которых закутаны в брезентовые чехлы. Многие везли свою поклажу на поткурях — высоких санках с длинными полозьями. Торопились за город, в лес, на свежий воздух. Ехали семьями, с бабушками и дедушками, с детьми.
Константин Сергеевич закрепил две пары лыж на крыше машины. Погода была мягкая, по-мартовски солнечная.
Шофер Антоныч впервые зимой доверил машину консулу. Предложил обмотать задние колеса цепями: на загородных дорогах гололед.
Ярков от цепей отказался.
— Никогда с ними не ездил под Москвой, и все обходилось.
Константин Сергеевич вел машину, Ирина выбирала место, где бы сделать привал и встать на лыжи. Она поминутно снимала светозащитные очки, которые мешали оценить красоту пейзажа.
